Маргарите П.
Вот что говорит вездесущая Вики относительно нынешних героев: «Гитарист Роберт Фрипп и ударник Майкл Джайлз начали обсуждать создание King Crimson в ноябре 1968 года, незадолго до распада недолго просуществовавшей и не слишком успешной группы «Giles, Giles and Fripp» («Джайлз, Джайлз и Фрипп»). Первым присоединившимся музыкантом стал мультиинструменталист Иэн Макдональд (духовые, клавишные, вокал); вскоре добавились поэт Питер Синфилд и певец и гитарист Грег Лейк, которому поручались бас-гитара и пение.»
Не утверждаю, а смотрю, как смотрят в комнате утром на вещи. Что вы видите, открывая утром глаза? Я вижу окно, небо и облака. Как многие городские жители.
У меня нет задачи - убедить, что все нижеописанное истинно. Конечно, не истинно, и я первая об этом знаю. У меня, к разочарованию некоторых читателей, нет конкретной задачи для этого конкретного текста. Но есть, возможно, сверхзадача. Однако об этом лучше напишут немногие оставшиеся представители классического театра.
Портрет музыки – как это может выглядеть на письме, если не нотной грамотой? Музыка материальна, она подвержена слуху. Слух неверен, и в этой неверности кроется прелесть любви человека к звукам. Но когда звук выходит из себя, когда ему надоедает выполнять определённую ему человеком задачу, он становится невыносим. Тогда человек, люди - снова начинают искать для звука задачу, которой его безумие соответствовало бы. А звук живёт отпущенной на волю спиралью, как гениальный актёр, и несколько звуков - как гениальная труппа. А человеческая любовь для них ни тепла, ни холодна. Тем более – прекрасная морда при скверной игре, когда звук и не собирается учитывать задачи, поставленные ему человеком. Надо быть взбесившейся овцой среди музыкантов, чтобы это понять и всё же любить звук. Расстановка намеренно антигуманистическая: в том, в чём я живу, больше человека - всё, и уж тем более - звук. Именно звук: голос, вопль. Звук всегда – вопль.
Говорят, нет страшнее животного, чем взбесившаяся овца. В ней поселяется какой-то дьявольский разум, она вдруг бросается на всех и вся, так что избавиться от неё уже невозможно. Взбесившаяся овца способна закусать до крови кого угодно и напиться крови такой же овцы как она. Редко какое произведение искусства можно сравнить со взбесившейся овцой. Но я знаю такие и о них сейчас рассказываю. Чувство восприятия произведения, равное чувству его творения - один на один - можно сравнить только со встречей со взбесившейся овцой.
В наличии у всех людей, живущих в данный момент времени, нет ничего, ничего не было и никогда ничего не будет. Это не начало и не конец - это состояние. Привыкнуть нельзя (к тому, что ничего нет, порой даже видимости) – но жить нигде и никак можно.
Картинка из биографической книжки, которой нет и не было. Однако Эрик Тамм что-то подобное написал в своем трактате о Роберте Фриппе. Неврастеничная мать с, возможно, чисто английским курносым носиком (мне видится, что в светлом), ревёт электронной гитарой; но звук не мощный, а - так. Сын слушает её вопли, эти материнские молитвы о мире и благополучии. Сын внимает им, как если бы они обращены были к нему, но что-то (а что?), помимо него самого, заставляет резко свернуть плед своего домашнего уюта и уйти в никуда, к четырём шиллингам в неделю. В то время как величественный Пит Синфилд – поэт и дорожный менеджер - получать будет одиннадцать. Удивительно, сколько времени прошло, а я помню, сколько они получали.
Основной вопрос, конечно - что заставило уйти? В никуда или в музыку – чётко определить нельзя. А потом жить как скот, как овца, пусть даже и не большое, сравнительно с установленной медиками средней протяжённостью человеческой жизни, время. Этот, в очках, он что - был религиозен, как пережившая войну его родительница, слышавшая звуки адской бомбёжки, которую не слышал он, знавшая цену маргарину и шоколаду, а также целому мужчине? Благо, отец Боба занимался недвижимостью и обладал средствами, пусть даже в полупровинциальном городе, как Бостон. Так что получается - молитвы матери раскрыли в сыне совсем не то, что она желала? Вряд ли, хотя он до сих пор любит слово «спасение». Или наоборот - сын, увидев, как больна мать этой (просверленной невольным ханжеством, как древоточцем) совестью, проклял навсегда всякую обратную связь? Нет, ему близка была даже тогда идея спасения. Неужели просто «Битлз», их неяркая песенка «День моей жизни», тусклый и едкий вокал Леннона, совершили то, что потом вылилось в оккультную феерию света и звуков? Или это сыграло роль: Стравинский и Римский-Корсаков, возникшие из-за моря, поколебавшие врождённую британскую самоуверенность? Что я знаю о Роберте Фриппе кроме того, что он сам сказал: «Услышал «Битлз» по радио». Мне не понять, откуда в сыне-подручном уважаемого риэлтора взялась любовь к русской музыке модерна. От гитары-матери? Но любовь была, и была ярость надежды в мокрых до слезливого дождя очках.
Всё-таки он ушёл из дома, как уходили многие, и ничего любопытного в этом уходе нет. Кроме вопроса: что это было? От бога или от сатаны? Когда вокруг Кинг Кримсон запульсировали слухи о магии и алхимии, когда первый альбом, ещё с путешествием единорога, объявили едва ли не гимном стихии воздуха, а затем по полочкам разложили всё остальное, когда нахмурился умница Синфилд, а знакомые музыканты подшучивали: «Если в вашей команде появился Боб Фрипп, то значит, что вы не играете на гитаре» - он видел... не знаю, что. Только янтарь заката; и он испытывал новый прилив ярости надежды.
Если представить связующую живительную влагу бытия (то, что в православии называется благодатью) как наделённую собственным бытием, существующую параллельно вещам, которые соединяет, эту плотную слизистую оболочку, благодаря которой вещи могут сосуществовать - то можно её изобразить движущимися фракталами неярких цветов, переливающимися, меняющими направление и частоту линий. Эта оболочка бывает мирной и ровной. У тех, кого называют святыми, например, она дышит как море или рассвет при небольшом тёплом ветре. Её бывает много, она окутывает, обнимает, защищает. Без неё начинается стойкая и, увы, уже привычная аллергия на жизнь. Не вышла бы из этой синусоиды, если бы не вложенная грехопадением привычка приспосабливаться ко всему.
Мне всегда было интересно, как рассуждает столб. Это как раз о городских людях, и обо мне тоже. Подумать только, столб – рассуждает. Но это в высшей степени почтенно. Уберите меня, но я не сойду с места. Что за место и почему место, думать не надо. Потому что тогда всё станет обратимо. А так, несомненно, будет, и это, конечно и несомненно, - цель новой человеческой науки. Надо будет признать, что выбранное место – не самое лучшее для жизни. Однако если у столба и его места есть то, что обволакивает их, соединяет – пейзаж, например – то появляется некоторое дыхание, и вот уже чуть выгнулась от первого вздоха грудина в некротических пятнах.
Попытки притянуть сюда за хвост христианского кота вполне нелепы, но мне нравятся, и полагаю, что объяснять это необязательно. Обязательно увидеть (именно увидеть, а не понять), как возрождается утраченное много-много раз назад дыхание. Это возвращение достойно описания и прекрасно. Может быть, именно сейчас, в этом году – лучшее, что может быть с внутренней жизнью конкретного человека. Обязательно то, что много лет назад в мире появилась новая музыка и её слушают едва ли не чаще, чем Чайковского, 1812. Что прожила эта музыка короткий и яркий отрезок времени, а потом стала землёй, на которой выросло то, что мне самой не интересно, но может быть кому-то интересно, хотя я и не уверена. Обязательно то, что был закат, какого уже долго-долго не было. И когда одержимый действительно великим восторгом Синфилд поднимал документы по созданию первой диорамы в двадцатых годах девятнадцатого века, он представить не мог, что потом, лет через тридцать, до этого никому дела не будет. Кроме таких же взбесившихся овец, какой был Роберт Фрипп.
Пинкфлойд? Феллини? Нет, сейчас это всё уже табуировано как столовые приборы. То есть, средства поглощения или учебные пособия. Но когда-то эти вещи были на гребне дыхания, им поклонялись. А если это не так, стал бы Роттен носить свою знаменитую майку с надписью «я ненавижу пинкфлойд»? Стал бы Андрей Тарковский снимать кино? Кинг Кримсон сломался на первом же альбоме, но со второго началась легендарная и ужасная жизнь. Символ темный. Алый король! Сrimson скорее алый, чем малиновый, но тут видна разница цветовосприятия. Его пытались расшифровать как «палач» или «сатана». Синфилда, возможно, это устраивало как поэта, но, полагаю, что у Фриппа было своё толкование названия группы.
Так или иначе, январь 1969 можно считать датой рождения, и тогда мало кто из них – Макдональд, оба Джайлза - мог представить, что июльский концерт в Гайд-Парке для тысяч станет сакральным действом. В том мире, где о сакральности упоминать без некоторой иронии не принято. Но амбиции были, оба Джайлза ещё были членами группы, а пасынок фей Грег Лейк ещё не вполне понимал, к кому он попал. Здесь, в этом колпаке студии с прорезями для глаз, звук вышел из-под контроля человека, и это было именно то, что интересовало человека в очках. Так нельзя было играть! Это была совсем не игра, не музыка! Однако мозаика составлялась сама собою, и Фрипп считал себя не вправе вмешиваться в процесс; он дал ему свои руки. Звук наступал, как в «Эпитафии», мягко и неотвратимо, ещё не подозревая, что с ним случится в «Заливном из язычков жаворонков». Так что Лейку оставалось только драматически бормотать прелестные стихи Синфилда. Изо всех щелей в стенах магазинчиков с винтажной одеждой полз и струился Диккенс, увлекая с собою Байрона и Де Куинси. Нет, конечно, сейчас того Кинг Кримсон нет, но это не отменяет ни Диккенса, ни Байрона, ни Эпитафии. Впрочем, это всё символы, а чего - а тут снова прежний вопрос. Кто, от кого идёт это, в котором...
Про «нельзя». Интересно, что чем больше говорят «всё можно» и «всё имеет право на существование», тем больше считают, что «всё нельзя», и так далее. Писать можно как угодно и играть можно как угодно. Но как только начинается вживую это «как угодно» - приходит страх, который трогает своей лапой даже матёрых хищников, которым вроде бы нечего бояться. Мысль тривиальна как мысль, но её воплощения всегда неожиданны и потому нетривиальны. А эта мысль отличается тем, что она недолго остаётся без воплощения. Это «как угодно» может выражаться глупыми шествиями умных людей, запахом общежития в Москве или Манчестере, звуком канализации Детройта или просто женской истерикой. Но справиться со всем этим враз будет сложно даже супертигру. Слишком много музыки. Четырнадцать тысяч команд претендовало на съемки в пятиминутном ролике. Человечество претендовало на «нельзя» и продолжает претендовать, но с Фриппом всё равно уже ничего не сделать. Он живёт в печени музыканта наших дней как вирус.
Серьёзна, слишком серьёзна; а серьёзность – оборотная сторона безумия, но я забыла об этом. Серьёзность растаяла как восковая маска. Мне нравилась моя собственная и чужая невнятица, трогательное ощущение инаковости, отчуждения, даже благодать отчуждения. И я искала, как и где они выражены. Это были и стихи авторов Серебряного Века, например, Гумилёва. После – проклятых поэтов, от Бодлера до Рене Шара. Но все эти явления были слишком непрозрачны, слишком густы по тону, слишком умны. Не хватало чего-то стоеросового, плюшевого как Винни-Пух. И, наконец, нашлось.
В то время, когда окончательно стало ясно, что жить никому нельзя, нигде и ни при каких обстоятельствах.
Кризис придумали для детей, а не для детей всё гораздо серьёзнее, чем кризис. По сути человек требует от человека самоубийства, то есть, упразднения навсегда (как он думает) ради временной личной (?) выгоды, потому что жизнь конечна, о чём почему-то (а почему?) постоянно забывается. Этот ужас - требование самоуничтожения - не ограничивается историей определённого периода определённой страны. Это в человеке живёт, и жило всегда. Единственное, что обращено от общества к личности, тем более в этом нашем удобном технологическом мире, это: уйди. Если хочешь - родись, но только не забудь умереть и взять с собой вещи, потому что нам - НАМ! - лениво их выкидывать. Но их - НАС! - нет. Есть мягкая, подверженная всем на свете вирусам, но неуничтожимая оболочка, слизистая - кого там? - и она живёт, она светится и порождает, как лемов солярис, странные прекрасные явления, наводящие на человека нечеловеческий ужас. Взбесившаяся овца в родстве с этими явлениями.
Вещать неуместно, нелепо и глупо: всё равно вещание не сбудется. Уверенность как доска на колёсиках: обязательно выскользнет. Потому много-много сил уходит на поддержание уверенности. Но пройти через стену собственного скверного будущего, осознав, что угнетать свою единственную память плохим будущим для всех бессмысленно - надо решиться. Стать землёй для новой формы жизни и наблюдать за ней, отказавшись от прав собственника - это как отпустить на волю звук. И его уже не вернуть. Но это не важно, хотя и больно.
Я родился не потому, что захотел, а потому что мне дано то или это, и только я могу с этим дано сделать то и это. Я умру, потому что моя партия завершена, и завершена вполне. Благодаря ей части картины сошлись в целую картину. Количество и востребованность остатка не важны. Если говорить о поэте, то лучше о его стихах; если говорить о музыканте, то лучше о его музыке. Да, я двадцать лет слушаю Кинг Кримсон.
скачать dle 12.1