Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
 Андрей Рудалев |
Могу сказать точно, что до нашего общения для этого интервью я представлял себе Андрея Рудалева совершенно иным. Он казался мне более агрессивным и догматичным критиком и публицистом. Однако то, что я поначалу принял за агрессию, оказалось несгибаемой позицией, глубинным личностным кредо, которое можно кратко охарактеризовать так: «Русь – превыше». Специально не пишу – превыше чего Русь Рудалева. Просто превыше. Нужное подставь сам, дорогой читатель. Роман Богословский |
 Роман Богословский |
- Я бы не назвал себя медиевистом в полной мере. В свое время занимался медиевистикой: агиографией, гимнографией, в большом количестве штудировал труды Отцов Церкви, но в серьезную научную работу это не вылилось. Теперь, по прошествии времени, думаю, что, возможно, это и к лучшему. Была серьезная опасность остаться исключительно в том компендиуме великолепных текстов и обрести неизживаемый скепсис ко всему новому. Поэтому сейчас для меня медиевистика – это скорее база, которая позволяет сохранять устойчивость и иммунитет относительно многочисленных соблазнов времени. Новое Средневековье – это все-таки искусственный штамп, в котором превалирует сгущение мрачных тонов. Или Средневековье – это святые страстотерпцы князья Борис и Глеб? Ведь именно они, юные безвинные непротивленцы, стали героями русского Средневековья, а не Святополк окаянный. Именно они, противопоставившие убийственной и подлой силе смирение, стали во главе небесного воинства, защищавшего Русь. Русское Средневековье для меня – в первую очередь свет, просвещение. По сути, оно начинается со святых Кирилла и Мефодия, князя Владимира. Затем через такие светильники, как Сергий Радонежский, Стефан Пермский, Кирилл Белозерский. Русское Средневековье – это и свет икон Андрея Рублева, слов Кирилла Туровского. Причем все это не уникальные, исключительные примеры, а типичные. - Но догматизм и нетерпимость все нарастают… - Что до нетерпимости, то ее в последнее время отлично продемонстрировали наши либеральные деятели, которые явили крайний болезненный догматизм своего сознания. Такое ощущение, что они возомнили себя тамплиерами, и считают, что с оппонентами возможно дискутировать только огнем и мечом. Любое возражение или просто сомнение жестко пресекается и на тебе тут же ставят клеймо. Я периодически проводил своеобразные эксперименты в Фейсбуке, задавал некоторым деятелям вопросы, делился сомнениями, в итоге же получал гневные обличения. Люди будто в каком-то глухом коконе законсервировались, и не готовы даже допустить, что могут существовать и другие правды. Такое ощущение, что в них вселился пресловутый дух тоталитаризма, с ветряными мельницами которого они борются денно и нощно, совершенно не обращая внимания на изменения в реальности. - То есть рознь и неприязнь – это и есть символы глобальной духовной брани нынешних времен? - Ты знаешь, изучение древнерусской культуры привело к пониманию того, что здесь всегда было четкое противопоставление всему, приносящему разделение, рознь, распад, раздрай. Поэтому, на мой взгляд, крайне опасна, да, риторика розни, которой сейчас вовсю спекулируют СМИ. Только на какой-то непродолжительный момент она может мобилизовать общество, а дальше начнет разлагать изнутри. Это очень опасно – если мы впустим эту рознь в себя, дальше все пойдет по инерции, и исторгнуть ее будет крайне сложно. Все очень просто: следует учиться любить и понимать себя, а не пытаться испытывать неприязнь к другому. Иначе ты находишься в крайне незащищенной позиции, и все моментально может обернуться против тебя. В свое время Нил Сорский описывал процесс разрастания греха в человеке и мысленную брань с ним: постепенно через помысел он срастается, слагается с человеком, а потом и полностью пленит, захватывает его. Все ровно так же происходит и в обществе. - Андрей, я знаю, что ты серьезно изучаешь Православную культуру. Есть мнение, что самым первым памятником русской литературы – подчеркну, не религиозной только, а литературы вообще, - надлежит считать труд митрополита Иллариона «Слово о законе и благодати». Согласен ли ты с этим? Между этим трудом и, к примеру, «Мертвыми душами» или «Обрывом» действительно есть связь? - Отвечу больше в общем, хорошо? Ты понимаешь, изучение древнерусской культуры дает четкое понимание ее единства. Дает знание, что отечественная культура – не лоскутное одеяло с нечеткими гранями и хаосом образов, но это единый сюжет, раскрытие одних и тех же смыслов, которые могут быть не явны, не очевидны, но будут неизменно присутствовать. Я часто привожу пример Анны Ахматовой, в раннем стихотворении которой «Молюсь оконному лучу» раскрыта мистическая практика исихастов. Раскрыта бессознательно, как что-то совершенно естественное и даже обыденное. Или в творчестве Федора Абрамова можно увидеть, что через какие бы горнила ни проходила вера, но она никуда не исчезает, это воздух, которым дышат люди здесь. Закрыли, разрушили храм – вера переходит в обыденную жизнь, и «великий коммунар» становится через свой труд практически христианским подвижником, преображающим мир. В людях на генетическом уровне присутствует инстинкт веры. Этот инстинкт позволяет им сохранять внутреннюю цельность и преодолевать переживание себя, как осколка. Для нашего времени это крайне важно. - Об этом, кстати, прекрасно написал Бердяев в своей работе «Истоки и смысл русского коммунизма». Мы как-то лихо начали с православия, но давай поймем – кем ты сам себя считаешь. Я знаю, что ты сменил много разных профессий, и на сегодняшний день вышел на тот уровень, когда можешь зарабатывать только литературно-журналистской деятельностью. Расскажи о всех направлениях своей работы подробнее. - На самом деле, здесь все просто и типично: в свое время, когда не стал заниматься «большим спортом» - свернул подступы к занятиям наукой, стал заниматься физкультурой – написанием литературно-критических статей, после освоил еще и фитнес – журналистскую деятельность. Так что во всех сферах - проходимец. Кстати, что касается фитнеса - я опытным путем понял, что все разговоры о «невозможности свободной и независимой журналистики», особенно, а регионах, - чистой воды спекуляция. Если ты не претендуешь на местные бюджеты, то кто и чем может ограничить твое высказывание? Если же жаждешь зарядиться от благословенного бюджетного ручейка – то другое дело. Свобода, в том числе и в журналистике – это определенная привилегия, за которую необходимо платить тем, что тебе платить не будут. Это твой личный выбор, твоя воля, твоя смелость. У нас же многие любят философствовать на предмет: я хочу и хлеб, и масло с икрой, и теплый отдых за бюджетный счет, о, как же несвободна журналистика в России! В современной журналистике много нытья и совершенно нет общности. - Так что из перечисленного ты считаешь основным, что второстепенным для себя? - Здесь буду также не оригинальным. Конечно, больше хочется заниматься серьезной публицистикой, литературной критикой, причем переходить к большим формам. Хотелось бы и в разговорном жанре четче формулировать свои мысли, а здесь нужна практика. Хотелось бы преподавать. Попробовать себя в прозе. Здесь объективно знаю, что смогу, но нужен какой-то толчок, заряд энергии. Вообще хочется работать, много работать. Хочется большого дела. - О прозе сказал, значит, двинемся поближе к прозе. Андрей, есть ли у тебя ощущение, что писатели сегодня разделены на кружки, а между кружками – черная бездна? В чем проблема, как ты думаешь? Почему литератор литератору – бес разделяющий? - Если посмотреть на историю литературы, то литпроцесс двигали не только гениальные одиночки, но и сообщества, общности. «Круг друзей», о котором писал еще Пушкин, к примеру. У меня недавно произошел очередной спор с человеком, который высказывал стереотипное мнение: вот собрались собутыльники и друг друга подпиаривают. Это слишком примитивная точка зрения. «Круг друзей» - это не случайное собрание литературных попутчиков, а определенное духовное единство. Притом оно не законсервировано само в себе, а раскрыто, распахнуто. Это ведь нормально, когда человек находится в поиске даже не только единомышленников, а людей, с которыми можно вести продуктивный обогащающий, а не иссушающий, разговор. Но ведь не все способны на эту открытость, распахнутость, многие замыкаются в себе, становятся односторонними, вязнут в одних и тех же мыслях, которые теряют способность к развитию и становятся стереотипными. Кто-то перестает понимать, что литература – это твое ответственное послание миру, а не самому себе. Другой начинает чрезмерно серьезно относиться к себе, ревностно воспринимать всех других, и считать, что они занимают не свое место. Вариантов может быть много, и они, к сожалению, ведут к тому, что литература превращается в «ярмарку тщеславия», либо ей овладевает круговая порука. Разрушают они и личность художника, делают ее мелочной. Но я тебе приведу другой пример. Недавно был на отличной научной конференции, которая проходила в Московском государственном университете культуры и искусств. И вот на ней сложилась очень ценная для меня общность ученых-литературоведов: Елены Коломийцевой из Москвы, Николая Крижановского из Армавира, Алексея Татаринова из Краснодара, Вячеслава Шульженко из Пятигорска. Избитая фраза «родные души», но это так. Родство необходимо и в литературе, и в науке. Через нее возможны прорывы. Тот же Алексей Татаринов, выступающий с отличными критическими статьями, так сформулировал одну из своих задач: «Искать единый сюжет в пространстве современной словесности!» Разве это сможет сделать человек, отгороженный от всех?.. - Скорее, конечно, не сможет. Но в одном из интервью ты говорил о том, что в России нет литературного процесса, а есть лишь его имитация. Можешь пояснить это высказывание более развернуто: кто имитирует, что имитирует, зачем имитирует? - Скорее литературный процесс наполнен имитациями. Это и их внешнее выражение – та же премиальная инерция, которая системно разочаровывает своей неспособностью на поступок, отсутствием смелости. Она регулярно демонстрирует черты аутичности, которые до сих пор еще у нас не изжиты, но синтезируют литературу вчерашнего дня. Самый показательный пример – ситуация с книгой отца Тихона Шевкунова «Несвятые святые». Создавалось ощущение, что литсреда ее всячески пыталась замолчать, будто опасаясь, что эта книга разрушит иллюзию монополии. Имитация – это и устоявшиеся репутации, авторы, которым как будто не надо ничего доказывать, они уже давно заняли место в литературном пантеоне, попивают там чай и безразлично смотрят вдаль. Но ведь литература – это постоянная борьба, здесь нет ни у кого зарезервированного билета на место под солнцем с титулом «классика». Если ты перестал что-то доказывать другим своими трудами – то тебя попросту нет. Эта борьба особенно важная и сейчас, когда само место литературы в жизни общества совершенно не очевидно и его надо отстаивать. Вспомни, была небольшая пауза у Захара Прилепина после выхода биографии Леонида Леонова. Сразу стали раздаваться голоса, что он исчерпал себя и едва ли создаст что-то новое, и якобы все об этом давно знали. И вот в этом году выходит его «Обитель». Литература – это чудо, это жизнь, и если она перестает быть таковой, то перестает быть вовсе. Еще имитация, на мой взгляд, это и превратное представление о литературном деле, когда на второй план уходит (или вообще нивелируется) морально-этическая составляющая, когда книга воспринимается в качестве вещи в себе. Надо понимать, что литература – это всегда послание миру, в котором содержится импульс к его изменению, метаморфозе, преображению, иначе зачем она нужна вообще?! Прочтите лермонтовский «Кинжал», там все давно сказано. Это не яркая игрушка, украшающая стену. - Андрей, мне известно, что, прочитав одну из книг Ильи Масодова, ты выбросил ее в мусорницу. Это, кажется, был единственный случай, да? Расскажи, чем тебе не нравится литература, которую принято называть «макабром» и «чернухой», а еще поведай о своем рецепте – как отличить действительно литературу от имитации. Твой личный способ. - Если автор и показывает «жизненную жесть», то у читателя все равно должен быть выбор. Литературный текст не должен становиться лабиринтом Минотавра, в котором будет блуждать читатель, чтобы в итоге стать жертвой чудовища. Книга не должна вести читателя в тупик. В русской истории, культуре, важен мотив брани с распадом, разделением, разложением. Поэтому художественный текст не должен еще больше дробить мир на хаотичные осколки, умножать пустыню. Показав ее, он должен становиться на пути пустоты. И в этом плане, к примеру, очень ценю повесть Сенчина «Полоса», в ней Роман ухватил очень важное, что и его творчество сможет поднять на совершенно новую высоту. Вспомним его роман «Елтышевы» - его тоже многие определяли как беспросветную чернуху. Но там свет все же есть в том же ребенке. Пусть его лишили фамилии, знания своих корней, но у него есть шанс начать новую жизнь и побороть эту чернуху, а не дальше буксовать в ней. Вязнуть в этом не должен и автор. Ведь вполне возможно, что через некоторое время этот самый ребенок обратится ко всем с вопросом: «Чего вы хотите?» Если о рецепте, то его сформулировал в своем раннем манифесте «Отрицание траура» Сергей Шаргунов. Отрицание траура – это и наша задача, через это мы войдем в тысячелетний полк отечественной культуры, которая всегда противостояла трауру, становилась на пути пустоты. Разве не чудо, что молодой человек в 20 лет сформулировал это?! - Я, к своему стыду, совсем не помню эту вещь. Но о чудесах тебя спрошу. Моя жена родом из Северодвинска, как и ты. Когда я приехал в этот странный, многомерный город, первым делом мы отправились на остров Ягры. И там, у парапета, разделяющего море и сушу, я подумал: «Вот отсюда, наверное, любовались Белым морем Герман Садулаев и Андрей Рудалев». Расскажи о Северодвинске, да и вообще о Русском Севере. Что Родина дает тебе, какие дополнительные измерения открывает? - На самом деле – это совершенно уникальное место, квинтэссенция нашей страны, русского культурного вектора. С одной стороны – аскетичная северная природа, которая изменялась, преображалась трудами людскими, ведь город в 30-е годы был заложен на болоте. С другой - древняя монастырская намоленная земля – здесь стоит Николо-Корельский монастырь, известный с 15 века. Борис Шергин описывал его, как прекрасного лебедя, раскинувшего белоснежные крылья. В свое время все это чудесным образом было спаяно с высшими полетами и восторгами индустриализации советской эпохи – здесь был заложен величественный «Севмаш», - кстати, оставшиеся постройки монастыря находятся на его территории. Десятилетиями этот город насыщался концентратом гордого и прекраснодушного человеческого материала, который съезжался сюда с территории всего СССР. Разве все это не чудо, не соединение в новом качестве, казалось бы, несоединимых вещей? Отлично описал Северодвинск Эдуард Лимонов, который посетил его в середине 90-х. «Над низким серым Белым морем, как над вечным покоем» - заметил он в «Анатомии героя». В «Книге воды» он пишет, что во время прогулки по острову Ягры почувствовал «тоску по глубокому аскетизму, по апостольской стуже нравов». Там же он продолжал: «В таких местах, конечно, только и вырыть землянку и выходить с ветхим неводом к низким берегам, и долго брести в растворе серого моря, прежде чем уронить невод. Сидеть в землянке перед сырыми дровами, - коптить рыбу, думать о Вечном, о Боге в виде худого белотелого мужика». Все так, но ведь не только землянки здесь рылись, а делалось громадное дело в условиях плохо для него приспособленных. Об этом деле и своем долге перед этим делом всегда следует помнить, всматриваясь в Белое море. - Бывал ли ты на Соловках, и что можешь рассказать об этих «островах печали»? В первый и пока единственный мой приезд в Северодвинск мы, к сожалению, так туда и не попали… - На Соловках, к сожалению, был всего раз. Наскоком, всего на пару дней. Все из-за нашей большой проблемы, которая делает страну разобщенной – транспортной. Основной транспорт на острова из Архангельска – самолет, а билет стоит столько же, как и до Москвы. Давно хочется приехать туда с палаткой, вжиться в Соловки дней на десять. Очень точно ухватил особенность этих мест Захар Прилепин в романе «Обитель»: здесь ангелы с бесами борются. Белое море отлично описывает в своих рассказах и писатель из Петрозаводска Дмитрий Новиков. Это место пограничных состояний. У Новикова Север – место человеческой метаморфозы, его детектор лжи. Надо понимать, что «вечный покой», о котором писал Лимонов – это не нечто статическое, это не пейзажное, а скорее морально-этическая категория, измеряющая крепость души. Он может и поднять человека, может и раздавить. - Можешь ли ты сказать, что пространство сакрального на Севере больше сохранилось? Или сакральность не имеет физических привязок? Осталось в России хоть что-то сакральное на момент, когда ты отвечаешь на вопрос? - Ты знаешь, мне очень нравятся высказывания Федора Абрамова, который писал, что люди – здешние солнца. При этом нам внушается много подменных мыслей, основанных на нигилизме, отрицательстве. В этом плане мне стало категорически неприемлемым авторское послание в недавнем фильме Андрея Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына». Картина, как известно, снималась в Архангельской области, в Кенозерском национальном парке, герои – реальные люди. Фильм выстроил особый тупик мира пустоты, из которого нет выхода. Здесь нет веры, нет любви, нет воли, нет правды, которая никому не нужна. Герои картины – жители мира между жизнью и смертью – практически кикиморы. Скоро они естественным образом сойдут в небытие, где им самое место, и очистят прекрасные природные пейзажи от своего присутствия, которое во многом случайно… Когда я в поездке писал на телефоне рецензию на этот фильм, вспомнился финал романа Захара Прилепина «Санькя». Там главный герой выбрасывает в окно советника губернатора, друга своего умершего отца. Советник этот любил разглагольствовать о пустоте, о том, что здесь нет ничего. Вот Саша Тишин, жертвуя собой, выбросил этот рупор пустоты в окно. Подумалось, что, по большому счету, главный герой Алексей Тряпицын должен был выбросить за борт режиссера Кончаловского, если бы, конечно, действовал не по его режиссерскому плану. Кончаловский оказался слеп, он попытался в фильме подверстать жизнь под свои умозрительные схемы, а на выходе получился какой-то анатомический театр. Важно понимать, что это принципиально противоречит отечественной культурной традиции. Тот же Федор Абрамов вовсе не приукрашивал действительность, он описывал такие сюжеты человеческого падения, которые Кончаловскому и не снились, но при всем при этом писатель знал, что люди здесь – солнца. У режиссера же – пустота. И это различие принципиально важно. И о нем следует помнить. Не знаю, ответил ли на твой вопрос о сакральном. Но оно, как и вера, никуда не уходит, вся проблема в нас. Способны ли мы к его постижению, открыты ли мы? - Андрей, чего ты больше всего боишься и как справляешься со своими страхами? - Не прими это за псевдопафос, но самый большой страх – еще раз столкнуться с тем, что произошло со страной в начале 90-х, когда проявился триумф распада, буйство деструктивных сил. По сути, тогда состоялось предательство не только СССР, а всей тысячелетней отечественной культуры, всегда противостоящей этим деструктивным силам. Этих тлетворных энергий до сих пор много в нашем обществе. И их надо перебарывать. |
||
|
|
