Борис Кутенков. ГДЕ ЖИВЫ МЫ В АЛЬБОМЕ ГОЛУБОМ

Редактор: Юрий Угольников





Памяти Владимира Орлова и Геннадия Комарова


В конце ушедшего года российская словесность пережила две огромные потери (сложно подсчитать, какие по счёту: список литературных утрат в 2021-м неисчислим — среди ушедших есть как громкие имена, такие, как Мариэтта Чудакова, Людмила Вязмитинова, Василий Бородин, Александр Ерёменко, так и, например, мало кем замеченный прекрасный Геннадий Чернецкий). Но именно издатель, как правило, остаётся бойцом невидимого фронта, особенно когда всецело отдаёт себя проектам, а не ставит на первый план собственное творчество. Такими были наши сегодняшние герои. Не хочу сказать, что за их уход обидно больше, чем за другие, однако книги поэтов, которые без них уже никто никогда не издаст, ощущаешь «незаполненными зияниями», апеллируя к названию известной работы Олега Юрьева.

5 декабря умер Владимир Орлов — историк литературы, исследователь неподцензурной (и не только) поэзии XX века и её тонкий знаток, издатель, скрупулёзный архивист. Человек, который мог бегло пролистать вышедшее поэтическое издание и обнаружить совсем неочевидную ошибку; тот, на чей опыт и знание стихов мы всегда опирались при подготовке наших сборников. И удивительный тихий подвижник, никогда не бравировавший своими достижениями, — а их было множество, и, как верно пишет о нём Данила Давыдов, «каждый буквально пост Орлова в ФБ содержал тонкое литературоведческое или историко-биографическое наблюдение, важный комментарий, а часто и открытие».

Владимир дважды в разные годы выступал на наших литературных чтениях «Они ушли. Они остались» с рассказами о поэтах Евгении Хорвате (1961 — 1993) и Науме Каплане (1947 — 1978), давал нам ценные советы и мы с моими коллегами, Николаем Милешкиным и Еленой Семёновой, ему очень благодарны. Мы надеялись показать ему третий том антологии «Уйти. Остаться. Жить», работу над которым заканчиваем, — зная, что на допечатной стадии он мог бы обратить наше внимание на что-то важное, нуждающееся в исправлении, — и крайне досадно, что этого не случится.

К сожалению, все книги, изданные Владимиром Орловым и при его участии, здесь перечислить невозможно, назовём только авторов некоторых из них: Сергей Чудаков, Евгений Кропивницкий, Юрий Одарченко, Евгений Хорват, Анна Горенко, — ряд поэтов, которые обрели благодаря ему посмертные издания, не только велик, но и репрезентативен (подробный список приводит Иван Ахметьев в своём FB-посте от 8 декабря 2021).
В последние годы Орлов и сам начал писать очень интересные стихи, но публиковал их только на своей FB-странице. Тот же Данила Давыдов в своём мемориальном посте сообщил, что как-то предлагал Владимиру собрать его содержательные фейсбучные заметки в один том. Он ответил: «Потом как-нибудь». Впрочем, это не значит, что книги писателя Орлова сейчас вовсе не изданы — Герман Лукомников считает, что «его биографии Сергея Чудакова и Александра Гинзбурга — безусловно авторские тексты, хотя они почти полностью составлены из цитат (документов, мемуаров, интервью и т.п.)». Надеемся, книги стихов, заметок, статей и лекций Владимира Орлова также увидят свет.

29 ноября не стало Геннадия Комарова, издателя, чьи заслуги — как основателя издательства и серии «Пушкинский фонд» — одной из лучших поэтических серий 90-х, 2000-х и 2010-х — думаю, очевидны. О Комарове я не знаю почти ничего, но, безусловно, и его уход огромная потеря для современной литературы (и больно видеть, как этот уход проходит малозамеченным из-за его совершенной «немедийности» — кажется, Комарова даже не было в социальных сетях).

Для сегодняшнего обзора я выбрал (исключительно на свой вкус) восемь книг, изданных при участии издательского проекта Владимира Орлова «Культурный слой» — и в поэтической серии «Автограф» издательства «Пушкинский фонд». Вспомним эти замечательные издания и высказывания критиков о них, приведём по одному стихотворению из каждой книги. Мне кажется, именно такой жест памяти был бы по-настоящему дорог литературному подвижнику.



1. Антология «Русские стихи 1950—2000 годов». В 2-х тт. — М.: Летний сад, 2010. — Т. 1: 920 с.; Т.2: 896 с. — (Культурный слой; Волшебный хор. Сост. И. Ахметьев, Г. Лукомников, В. Орлов, А. Урицкий) 

Первое и пока единственное бумажное издание антологии вышло в 2010 году в московском издательстве «Летний сад», в двух томах общим объёмом более 1800 страниц. Там было представлено более 570 авторов. В последние годы усовершенствованная версия антологии выкладывается в Фейсбуке. Владимир Орлов и Андрей Урицкий, скончавшийся в мае сего года, до последних дней жизни активно участвовали в её создании. Готовится второе издание антологии, дополненное и исправленное. Работа над ним продолжается сегодня силами Ивана Ахметьева, Германа Лукомникова и несколько лет назад присоединившегося к редколлегии Георгия Квантришвили.
На официальной FB-странице проекта сообщается: «Состав антологии будет значительно дополнен, но кое в чем в то же время и сокращён. Будут исправлены ошибки в текстах и справочной информации об авторах. Всего будет представлено около 900 поэтов». Думаю, столь представительного издания — с акцентом всё же на поэзии андеграунда, на открытии имён, замолчанных в силу идеологических причин или просто не успевших состояться, — литература не видела.

Стоит отметить и ещё одну важную особенность антологии — её «вкусовой» характер в противоположность ставке на некий список обязательных имён. Об этом пишет Анна Голубкова в рецензии на первое издание книги («Знамя», №9, 2011): «Объявление о выходе в свет этой антологии немедленно вызвало в литературном сообществе самый настоящий скандал. Дело в том, что в анонсе был приведен список имен поэтов, значительная часть которого ничего не говорила даже очень прилежному читателю. При этом же многие другие имена, особенно важные для конца ХХ века, в этом списке отсутствовали. <…> Однако надо понимать, что без некоторой пристрастности, без увлеченности и любви к своему предмету этот труд вообще никогда не мог бы состояться. Любовь же и объективность, как известно, вещи несовместимые. И потому не стоит ждать от этой книги холодного перечисления заслуг, а также четко отмеренного места в одной из общепринятых современных литературных иерархий для каждого из 576 поэтов. Речь в ней идет исключительно о русских стихах второй половины двадцатого столетия, собранных и изданных с заботливостью и любовью».

Одно стихотворение выбрать сложно, но всё же – пусть будет Владимир Злобин (1894 – 1967):

Зевают львы, гуляют дачники,
От пирамид ложится тень.
В арифметическом задачнике
Журчит вода, цветет сирень.
Неравномерно наполняются
Бассейны лунною рудой.
Павлин в дельфина превращается,
Паук становится звездой.
А босяки и математики
Сидят в тюрьме и видят сон,
Что оловянные солдатики
Цветочный пьют одеколон.




2. Евгений Герф. «Река Быть». Вступ. заметки М. Айзенберга, Л. Иванова; подг. текста и сост. В. Орлова. — М.: Виртуальная галерея, 2019. — (Культурный слой). — 554 с.

Единственная небольшая книжка Евгения Герфа, как пишет Игорь Гулин в «Коммерсант-Weekend» от 28.02.2020, «была издана в начале 90-х на средства сына и оказалась абсолютно незамеченной. Была еще пара публикаций, тоже не ставших событиями. О том, что от Герфа осталось огромное наследие, почти никто не знал до конца прошлого года, когда вышел этот впечатляющих размеров том, составленный собирателем редкостей советского поэтического андерграунда Владимиром Орловым». Евгений Герф закончил медицинский институт в Москве, после публикации стихов в журнале «Континент» (1984) несколько лет не мог работать по специальности и, как только позволили обстоятельства, вернулся в медицину.

Что касается книги, стоит отметить её выдающееся оформление: в нём, на шмуцтитулах разделов, было решено использовать фрагменты карт Москвы различных периодов — в соответствии с тем, где автор проживал в то или иное время. Эти карты были предоставлены участниками проекта retromap.ru (подробности можно найти на форуме проекта).

А что о содержании? Стихи Евгения Герфа, воспринимаемые как реплики в большом диалоге и как будто несущие на себе печать видимой необязательности, избрали тонкий и сложный путь взаимодействия с «официальной» традицией — как бы пародируя её, часто будучи стилизованными под непритязательную пейзажную лирику — но играя с впечатлением искушённого читателя: то видимой алогичностью или абсурдностью, то странностью фиксируемого визуального ряда, то неожиданным взрывом (скобки, парцелляции, неожиданные восклицательные знаки там, где их не ждёшь, — всё это «взрывает» стихотворение изнутри, заставляет чувствовать за внешней обыкновенностью трансформированное слово).



***

Стая скворцов пасётся
утром у дороги.
Скворцы живут как придётся,
как боги.

У койки предсмертного года
терапевт слова говорит.
Последнюю радость ухода
сухая трава сентябрит.








3. Денис Новиков. «Самопал». — СПб, Пушкинский Фонд, 1999. — 72 с.

Книга, поставившая точку в поэтическом существовании Дениса Новикова (1967 — 2004), связанная с его человеческой драмой. «И тогда Денис очутился в вакууме. Строго говоря, за что боролся — на то и напоролся. Именно в подобном вакууме создавалось все наиболее драгоценное в нашей поэзии минувшего века, именно о нем писал Бродский в “Осеннем крике ястреба”. Таким же запредельным, ледяным отчаянием веет от “Самопала”, последней книги Дениса, и еще более — от совсем последних стихов, в книгу уже не вошедших», — пишет Виктор Куллэ («Арион», № 4, 2007). Процитирую и свою рецензию на последнее по времени избранное Новикова «Река-облака»: «Эпиграмматическое восьмистишие становится излюбленным жанром Новикова в этот период, хронологически совпадающий с выходом «Самопала»: меняется графика стихотворения — отсутствие заглавных букв и знаков препинания, встречавшееся и ранее, превращается в норму (реже соседствуя, впрочем, и с традиционной пунктуацией); стихотворение становится загерметизированным и в некотором смысле самодостаточным, словно поэту уже не важно, услышат ли его и поймут ли».



***

Ты тёмная личность.
Мне нравишься ты
за академичность
своей темноты.

В тебе ни просвета.
Лишь ровный огонь
обратного цвета.
Лишь уголь нагой.

И твой заполярный
я вижу кошмар
как непопулярный,
но истинный дар.




4. Сергей Морозов. «Устная речь». Избранные стихотворения 1965—1985 / Сост. и предисл. Бориса Дубина. — М.: Виртуальная галерея, 2018. — Культурный слой. — 232 с.

Из биографической справки Сергея Морозова: «Сергей Петрович Морозов (1946—1985) родился в Москве. 
Занимался в литературном кружке городского Дома пионеров (несколько стихотворений этого раннего периода опубликованы в альманахе “Час поэзии”, 1962), в 1964—1966 гг. был близок к литературной группе СМОГ. В 1970 г. закончил Московский государственный педагогический институт. Служил в армии под Новокузнецком, затем — в милиции в Норильске, работал в Союзпечати в Москве, в музее Л. Толстого и др. За исключением одного стихотворения в журнале “Студенческий меридиан” (1976, № 5, где он ошибочно назван выпускником МАИ), стихов не публиковал. После смерти С. Морозова несколько его стихотворений появились в “Дне поэзии-89”, журналах “Огонек” и “Смена”». Геннадий Калашников, знавший его, вспоминает в «Знамени» (№8, 2019): «Поэт Сергей Морозов (1946—1985) прожил короткую и потаённую жизнь, из которой ушёл по своей воле». Ольга Седакова пишет применительно к нему о жанре «покаянного канона среди заморозков». Стихи Морозова вобрали много от классической традиции и могут показаться архаичными, но активно работают с поэтикой семантического сдвига. Иногда одно слово придаёт новый ракурс «традиционному» зданию. При этом лирика Морозова всегда остаётся в рамках безупречной этической строгости и чуть отстранённой велеречивости.



***

Зов из будущего разгадан
и в минувшее обращён.
Здесь душа отыграла градом
и ползёт на забор плющом.

Зеленеет Господним оком,
безнаказанна и свежа.
Киноварным трепещет соком
в сердце радости и стрижа.







5. Борис Рыжий. «И всё такое…». — СПб, Пушкинский Фонд, 2000. — 56 с.

Вот как о создании книги рассказал в интервью, данном журналу «Формаслов» этой весной (01.05.2021), Олег Дозморов, ближайший друг поэта: «Он [Рыжий, на фестивале в Санкт-Петербурге] читает стихотворение, выходит покурить, и подходит Геннадий Фёдорович Комаров к Боре и говорит: “Борис, здравствуйте, я Комаров, мне Ваши стихи понравились, пришлите, пожалуйста, рукопись“. Никакого блата не было — человек реально услышал стихи. Возможно, он читал в «Знамени» подборку, может быть, в Urbi… Но это неважно. Главное — он увидел поэта и оценил: это нормальная реакция хорошего издателя — подойти и попросить стихов. И надо сказать, что это разозлило многих. В ту серию “Пушкинского фонда“ рвались. Сейчас это можно сравнить, допустим, с НЛО или “Воймегой“, в зависимости от сегмента поэзии: сейчас все хотят туда, а тогда все хотели в “Пушкинский фонд“. На Комарова шла буквально охота поэтов. Они с Рыжим стали готовить книжку. Боря участвовал в составлении, но по большей части её составил Комаров. И составил, надо сказать, прекрасно. А название предложил Борис — но он предложил «Всё такое», а Комаров прибавил союз “и“, и получилось “И всё такое“. В книгу вошли многие стихи Рыжего, которые сейчас считаются безусловными его «хитами», — «Мой герой ускользает во тьму», «Над саквояжем в чёрной арке», «Приобретут всеевропейский лоск…». То, что поэт вскоре после выхода из этой книги ушёл из жизни, конечно, заставляет воспринимать эти стихи особым образом: Евгений Абдуллаев как-то метко заметил, что тексты погибшего поэта всегда прочитываются как палимпсест. «И всё такое» стала первой в прижизненной библиографии Рыжего: вторая, «На холодном ветру», вышла уже после смерти поэта и тоже составлена Геннадием Комаровым — Рыжий, тем не менее, успел принять участие в её составлении.



***

Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.



6. Иван Жданов. «Фоторобот запретного мира». — СПб, Пушкинский Фонд, 1998. —  54 с.

Книга одного из самых, наверное, малоизученных и непонятых современных поэтов старшего поколения. Чудо, которое творит Иван Жданов с силлабо-тонической просодией, в очередной раз доказывает её неисчерпанность. Работа интуиции здесь опережает поверхностный «смысл» и диктует тот размах, что «нестерпим для глаза» искателей лобовой ясности. Нанизанность религиозных и культурологических ассоциаций на плотный семантический каркас, работа с «поэтикой больших букв» (по определению Андрея Таврова), — всё это делает книгу Жданова современной и в 1997-м году, и в 2007-м, и, кажется, на протяжении всего последующего времени, а его традицию – чрезвычайно продуктивной. Стоит отметить и то, как удачно выбрано название: «запретный мир» — та инореальность, о которой много дискутировали в связи с поэзией Жданова; слово «фоторобот» одновременно говорит и о бесстрастной, словно на отлёте, интонации поэта, и о собранности целого из разных частей. А вот как относится к определению «метареализм» — к этому течению его причислили — сам Жданов (интервью газете «НГ Ex Libris» от 04.06.2009): «Метареализм — это нечто, показывающее реальность из-за пределов реальности. У математика Гeделя есть теорема о неполноте, которая звучит в гуманитарном переводе так: система сама себя не может описывать тем же языком, на котором она описывает другие системы. Чтобы обсудить эту систему, нужен некий сверхъязык, который находится за ее пределами. Вот почему мы не можем описать сам человеческий язык. Существует много определений слова, но все они не объясняют полностью, что такое слово. Потому что нет внешнего языка описания. Этим языком владеет разве что Господь Бог. Выходит, что понятие “метареализм“ — это большая и сомнительная претензия. Вот почему я был против этого. Но ещё более странно звучит в нашем случае придуманное Константином Кедровым понятие метаметафоры…»



***
                   Памяти сестры

Область неразменного владенья:
облаков пернатая вода.
В тридевятом растворясь колене,
там сестра всё так же молода.
Обручённая с невинным роком,
не по мужу верная жена,
всю любовь, отмеренную сроком,
отдарила вечности она.
Как была учительницей в школе,
так с тех пор мелок в её руке
троеперстием горит на воле,
что-то пишет на пустой доске.
То ли буквы непонятны, то ли
нестерпим для глаза их размах:
остаётся красный ветер в поле,
имя розы на его губах.
И в разломе символа-святыни
узнаётся зубчатый лесок:
то ли мел крошится, то ли иней,
то ли звёзды падают в песок.
Ты из тех пока что незнакомок,
для которых я неразличим.
У меня в руке другой обломок —
мы при встрече их соединим.



7. Мария Степанова. «Киреевский». — СПб, Пушкинский Фонд, 2012. — 102 с. 

В этой книге поэт, как и в других, настойчиво работает с границами лирического стихотворения
и, как мало кто, в своей «персонажной» лирике умеет распределить роли, декорации, вовремя усилить пространство тайны, включая в том числе эксплицитные реминисценции евангельских сюжетов. В инвариантности прочтений некоторых текстов явно проступает соотнесение деталей текста с постмодернистскими и — шире — социальными реалиями девяностых и двухтысячных; о злободневности песен «Киреевского» писал и Григорий Дашевский: «…песни “Киреевского” становятся неожиданно актуальны, чуть ли не злободневны. За последние месяцы общественное сознание стало буквально одержимо темой роковой границы, рассекающей Россию надвое, — или, точнее, множества таких границ…»




Ифигения в Авлиде (из цикла «Четыре оперы»)

Действие продолжается у воды,
Война не на жизнь, траншеи, мечи, кирасы,
Левый берег войны занимают жиды,
На правом стеной стоят пидорасы.
Эта битва идет пешком, никогда не кончится,
Перемолет и зажует пятьсот поколений,
Настоит на своем, как ядерная зима,
Потому что с небес их атакует конница,
А из-под земли наступает тьма,
Уязвляя пяту и врозь разводя колени.
Каждый из нас стоит на том или этом.
Каждый из нас не сразу сложил оружие.
Каждый из нас, покуда еще живые,
Смотрит туда, где советуются хорунжие,
Свищут и перекликаются ездовые,
Где поневоле делаешься поэтом.
Возьмите меня в жиды или пидорасы,
Я мечтаю об этом с третьего класса:
Стать за вас оленем или бараном,
Жертвенной телкой или толстою теткой,
Девственницей, явленною в кустах!
Я с мечом в груди пою и не умираю
На войне, ведущейся на подступах к раю.



8. Елена Тиновская. «Красавица и птица». — СПб, Пушкинский Фонд, 2002. — 48 с.

«Невозможно поверить, что это стихи дисграфика и написаны они в уме, на слух, без помощи бумаги и письменных принадлежностей, во время поездок на автобусе (Лена работала тогда контролером) или, позже, в часы стояний за прилавком на уличном базарчике (это уже работа продавцом джинсов, незадолго до переезда в Германию, в Ганновер). Уж очень они отточены, писаны, как говорит Ольга Юрьевна Ермолаева, «железной рукой». Записывались они от руки на клочках бумаги, трудным почерком, со сбитыми строчками, приносились на литобъединение при УрГУ, но прочитывались вслух четко, с артистизмом, с эффектным жестом под последнюю строку», — вспоминает  о Елене Тиновской Олег Дозморов в своих мемуарах («Арион», №1, 2015). Это эссе Дозморова вообще стоит читать: в нём обрисован уральский контекст того времени, и в том числе говорится о значении в нём Бориса Рыжего: «Да, все уже было в тех стихах, но фирменный стиль, оснастку, культурный жест она начала приобретать в этом странном мирке на филфаке УрГУ, а еще на кухне у родителей Бориса, где в те годы был наш литературный штаб». Традиция «грубоватой» элегии, где сквозь прямолинейность деталей и земной быт сквозит трансцендентальный ветерок метафизики, ассоциируется сейчас в первую очередь, пожалуй, с Катей Капович и Олегом Дозморовым (голос каждого из которых, конечно, индивидуален), в разные годы, как и Тиновская, имевших отношение к Уралу. Но голос Тиновской в этих ненадрывных, точных описаниях «бедной и печальной страны», «тяжелопромышленного города», «обречённых сыновей» и сквозящего сквозь всё это света — особенный. И безмерно жаль, что этого поэтического голоса мы уже не услышим: Тиновская покинула литературную сцену, прервала связи, новых текстов не публикует уже давно.



***

Я продавщица роз, взгляни сюда, Гафиз,
Вот Азии твоей багровые закаты.
На улице мороз, снега голубоваты,
Всё небо — купорос, и воздух — антифриз.

Сквозь толстое стекло глазеют в райский сад
Семь-десять человек с трамвайной остановки.
Петрович чистит снег, недавно из столовки,
Покушал в кой-то век и принял пятьдесят.

Гафиз, у нас январь, я продавщица роз,
Колючие шипы мне занозили руки.
Я знаю, нет тоски, такой сердечной муки,
Чтоб жаловаться и воспринимать всерьёз.

Я серый соловей, укрывшийся в саду,
Среди пурпурных роз и пластиковых ведер.
На улице мороз, подует резкий ветер,
И быстрый пешеход скользит на синем льду.
скачать dle 12.1