ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 224 декабрь 2024 г.
» » Ася Пекуровская. ИЗ КНИГИ ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ PRIS NOBEL QUI MA BELLE

Ася Пекуровская. ИЗ КНИГИ ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ PRIS NOBEL QUI MA BELLE

Редактор: Иван Гобзев





Глава 30. “Бизнес или досуг”?

16 июля умер британский поэт Стивен Спендер, на похороны которого Бродский летит из Нью Йорка, и вдогонку пишет эссе, последнее в сборнике О горе и разуме. Со Стивеном Спендером связано для Бродского начало эмигрантского периода, т.е., конкретно начало карьеры, которая 23 года спустя принесет ему всемирную славу. 

“Спустя двадцать три года короткий обмен с эмиграционным чиновником в аэропорту Хитроу: ‘Дело или досуг’? ‘Как вы назовете похороны’? Он машет мне рукой, чтобы я проходил” (1). Стивен Спендер это тот зигзаг пути, который оказался для Бродского звездоносным в 1972 гoду. Стивена уже связывала сорокалетняя дружба с названным “двойником” Бродского, Оденом. Для Бродского знакомство с этими “титанами мысли” (2), как он их назовет, исчислялось лишь днями. Уистану Одену в день встречи с Бродским оставался еще год жизни, в продолжение которого встреч быть не могло. Со Стивеном Спендером Бродский виделся всего несколько раз: на Poetry International Festival в Лондоне, на совместном чтении в Атланте, на вечере в каком-то кинотеатре в Милане и наездами в лондонском Cafe Royal. 

Было время, когда “титанами мысли” Бродский считал поэтов России, с которыми его связывали десятилетия тесной дружбы. “Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не писал по-русски лучше, чем эти люди, никто не презирал наше время глубже, чем они” (3), – писал он в эссе Меньше единицы (1986). Однако в Нобелевской речи (1987) он уже воздерживается от позиции эмигранта, оценивающего интеллектуалов России иначе, нежели интеллектуалов Запада. “Язык и, надо думать, литература принадлежат к вещам более древним, более неизбежным, и более стойким, нежели любая социальная организация” (4), говорил он с Нобелевского подиума, возможно, даже не подозревая, что нечто подобное уже писал Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) в эссе о происхождении языка почти три столетия назад. 

Но разделял ли Бродский предпосылку Гердера о том, что социальный порядок вовсе не был изобретен человеком, а был унаследован у животных?

Сведя знакомство с Оденом и Спендером, Бродский писал о своей принадлежности к их “духовной семье”, поначалу довольствуясь ученической ролью. Однако, с годами эта роль усовершенствовалась. “Жизнь, она как цитата, как только ты выучил ее наизусть, она принадлежит тебе в той же мере, что и автору,” - писал он в своем последнем эссе. И если это высказывание следует понимать так, что сближение с британцами произошло на почве единомыслия, понимаемого как взаимное наследование поэтического багажа друг друга, то и здесь остается место для сомнения. 

Ни Оден, ни Спендер, как уже было сказано, не знали поэзии Бродскогo, а Бродского мало интересовало творчество Стивена Спендера: 
“Единственный раз, когда я говорил со Стивеном о его работе, боюсь признаться, был днем, когда был напечатан его Храм (5). К тому времени, признаюсь, романы перестали быть моим предпочтительным чтением, и я бы никогда не заговорил с ним об этом вообще, если бы его книга не была посвящена Герберту Листу, великому немецкому фотографу, в племянницу которого я был когда-то влюблен. Заметив посвящение, я прибежал к нему с книгой в зубах - кажется, это было в Лондоне - ‘Смотрите, мы родственники /курсив мой - AP/’, объявил я торжественно, он слабо улыбнулся и сказал, что мир тесен, а Европа, в особенности” (6).

Как видим, британцу Стивену Спендеру не нужно было прилагать больших стараний, чтобы попасть в родственники к Бродскому. Скорее всего, он, как и Оден, даже не подозревал об этой принадлежности. А между тем, даже держа в руках автобиографический роман Спендера, Бродский не пошел дальше посвящения Герберту Листу. Сам он дает этому объяснение и одновременно ключ к прочтению его воспоминаний о Спендере. “Я всегда думал, автобиография - противоречие в терминах. Она маскирует больше, чем показывает, даже если читатель пристрастен. И я, во всяком случае, вижу автора книги скорее во второстепенных персонажах, чем в его герое” (7).

Автором книги в данном случае имелся в виду Стивен Спендер, хотя автор воспоминаний был вряд ли совершенно исключен из рассмотрения. И в этом случае автора воспоминаний можно видеть либо в герое по имени Спендер, либо во второстепенном персонаже по имени Бродский. А так как “во второстепенном персонаже автор выявляется лучше, чем в герое повествования”, о том, кем мог быть Стивен Спендер для Бродского, можно судить по тому, как предстает себя сам Бродский. 

“Я только что покинул Россию и двигался в Штаты через Лондон, где меня пригласили участвовать в Международном Фестивале Поэзии. У меня не было настоящего паспорта, только американская транзитная виза в огромном конверте, выданном мне в американском консульстве в Вене. Помимо естественной тревоги, ожидание было крайне неудобно для меня из-за Уистана Одена, который прилетел со мной на одном самолете из Вены. По мере того, как таможенники сражались с моим конвертом, я видел, как он ходил отчаянно за барьером в состоянии растущего раздражения. Время от времени он пытался поговорить с тем или иным из них, но от него отмахивались. Он знал, что я никого не знал в Лондоне, и он не мог оставить меня одного. Я чувствовал себя ужасно хотя бы потому, что он был вдвое старше меня" (8).

Полагаю, что любой, кто прошел по этому маршруту, согласится со мной, что Бродский описывает довольно гротескную ситуацию. Безвестного беженца из России сопровождает в Вене Уистан Оден (“один из величайших поэтов ХХ века” в аттестации Бродского). В руках у беженца имя рек - почетное приглашение Карла Осборна, организатора Международного фестиваля поэзии. Далее, смертельно озабоченный тем, что у Бродского "нет друзей в Лондоне", Уистан Оден собственноручно берет на себя почетную миссию отвоевать ему, человеку без гражданства, британскую визу. И все эти усилия Оден предпринимает за год до собственной смерти. Что касается беженца имя рек, он получает услуги Уистана Одена в кредит. Почему?

Бродский забыл упомянуть еще одного участника, в равной степени обеспокоенного его благополучием, Карла Проффера, который проделал долгий путь из Мичигана в Вену, чтобы молодой поэт не чувствовал себя одиноко. Согласно легенде, Проффер представил Бродского Одену, который так поверил в талант Бродского, что сравнил его с талантом Вознесенского, чью "Параболу" он только что перевел. Но так как сравнением с Вознесенским Бродский был вряд ли польщен, эта часть саги осталась за пределом нарратива.

Но то, что было включено в нарратив, был трактат об эпитетах.

“Выбор эпитетов говорит многое о человеке <...> Одена я считал блестящим, решительным, глубоко трагичным и остроумным <...>. Спендер казался мне более лиричным и амбициозным в своих образах” (9). Но чей выбор эпитетов имел Бродский в виду? Если эпитеты Спендера действительно рисуют ему образ “лирического и амбициозного человека”, то почему этот образ искажается, когда дело доходит до эпитетов, которые Бродский дает Спендеру в своем эссе? Быть может,  выбор эпитетов Бродским является исключением из его же правила?

“Если отложить в сторону мои воображаемые понятия (близость, духовная семья и т.д.) мы прекрасно ладили. Частично это было благодаря совершенной непредсказуемости его ума. В обществе людей он был ужасно забавен, и не столько ради них, сколько из-за органической неспособности быть банальным. Чья-то мысль срывалась с его губ только для того, чтобы быть полностью уничтоженной в конце предложения” (10). 

Но если эпитет «непредсказуемый» следует понимать как заслугу Спендера, почему тот же эпитет был дан Ахматовой в то время, когда Бродский уже не восхищался ее поэтическим даром? Не означает ли это, что само понятие эпитета может оказаться девальвированным? И разве нет парадокса в том, что эпитет “непредсказуемый” может стать клише? С другой стороны, даже до того, как он мог стать клише, эпитет “непредсказуемый” мог означать достоинство, которое превратилось в клише как раз потому, что использовалось слишком часто? В конце концов, если бы кто-то предложил Бродскому поделиться самым высоким эпитетом, характеризующим его поэзию, я не удивилась бы, если бы этим эпитетом оказался «непредсказуемый». Но, может быть, “непредсказуемость", которую Бродский видел в себе, не была равна непредсказуемости, отведенной для других?        

Чтобы завершить эту мысль, рассмотрим еще один эпитет, которым Бродский наделяет Спендера. “Не то чтобы он низко ценил себя: он был просто скромным по природе. Эта добродетель, полагаю, тоже была навеяна поэзией (métier). Если ты не родился с органическим дефектом, поэзия <...> научает тебя смирению. <...> И сомнение станет твоей второй натурой. Ты можешь быть на какое-то время очарован собственными сочинениями, конечно, при условии, что твои сверстники ничего не стоят, но если еще в студенческие годы ты встречаешь Уистана Одена, твое очарование собой долго не продержится” (11). 

Казалось бы, к эпитетам, характеризующим Спендера (“амбициозный” и “лиричный”) Бродский добавляет новый эпитет, наблюдая у Спендера “данное от природы смирение”. Но последующая оговорка зачеркивает это наблюдение. Оказывается, смирению научает не природа, а поэзия (métier). А если источник смирения Спендера следует искать в его принадлежности к цеху поэтов, нет ли здесь неакцентированного присвоения эпитета? И это присвоение, кажется, работает дальше на Бродского или, скорее, исключительно на Бродского. Смирение, которому тебя научает поэзия, есть не что иное, как способность, хотя и не безусловная, сомневаться в себе. Но что является условием? Если тебя окружают никчемные поэты, с сомнением можно повременить. От смирения тоже можно отказаться. Если тебе посчастливилось с молодых лет стать другом Одена, ты обречен на вечное сомнение и смирение. 

Таков расклад последнего эссе Бродского. Таков расклад и последнего стихотворения Бродского, aere perennius. Сомнение и смирение не есть личное приобретение поэта. Они есть символический капитал, обретенный благодаря близости к поэтам, отмеченным талантом и признанием. 

Но именно тогда, когда иного вывода вроде бы сделать невозможно, Бродский поражает своей непредсказуемостью. Он открывает ту часть себя, которая прикрывалась высокомерием и гордыней. “Я вижу, как ко мне подступает прошлое, и не знаю, должен ли я действительно бороться с этим. Он /Спендер - А.П./ умер 16 июля, а сегодня 5 августа. Тем не менее, я не могу думать о нем в этом коротком интервале”. Но если расширить этот интервал, можно, кажется, проследитъ за мыслью Бродского. 

Бродский умер в ночь с 27 на 28 января 1996 года, т.е., через полгода после смерти Стивена Спендера. А это значит, что за полгода до собственной смерти он летит в Лондон, чтобы попрощаться с поэтом, которого, скорее всего, считал второстепенным. Почему? Он летит на собственные похороны. А присутствие на собственных похоронах не обсуждается. И все, что происходит с ним в Лондоне, преисполнено особого смысла. “Из всех людей его смерть ожидалась меньше всего”, - произносит жена Спендера при встрече с Бродским, хотя смерть в возрасте 86 лет нельзя считать такой уж неожиданной. Скорее, эти слова могла произнести жена Бродского. Гроб Спендера открывают по русскому обычаю, специально для того, чтобы Бродский мог попрощаться. “Спасибо за все. Передай привет Уистану и родителям. Прощай”. Бродский произносит эти слова беззвучно и тут же слышит ответ. “Кто простится с тобой на твоей могиле”? 22 года назад Бродский произнес какие-то слова прощания перед гробом Уистана Одена. Что он сказал ему, никто не знает. Теперь очередь за Уистаном. Неужели время не может двигаться вспять хотя бы в мыслях? 

"Затем начинается служба. Она так же прекрасна, как и любая служба такого рода. Окно позади алтаря выходит на залитое солнцем кладбище. Гайдн и Шуберт. А когда квартет переходит в крещендо, я вижу в боковое окно лифт со строителями, подымающимися на сотый этаж соседнего высотного здания. Такого рода вещь, кажется мне, Стивен заметил бы, а потом рассказал об этом. И на протяжении всей службы в моей голове продолжают вертеться совсем неуместные строки из стихотворения Уистана о Моцарте:

‘Рождение празднуют того, таков обычай,
Кто легкой не искал себе добычи,
К другим шедеврам дюжины прибавил,
С кузиной запирался для забавы, 
Был похоронен в тусклый день, как нищий,
Мы равного ему уже не сыщем... ‘ (12)             

Эти строки Уистана, быть может, неуместные на похоронах Спендера, Бродский слышит повторенными на собственных похоронах. И он уверен, что Уистон это сделает. Ведь не мог же Оден их забыть, если его двойник, Бродский, их по-прежнему помнит.

“Леди Р. здоровается и замечает, что на всех похоронах каждый думает неизбежно о собственных, согласен ли я? Я говорю, нет <...>. Эта мысль, добавляю я, стирается, когда возникает в реальной жизни. ‘Я имела в виду, что люди подспудно желают прожить столь же долго, как и человек, который только что умер,’ находчиво отвечает Леди Р. Я соглашаюсь с выводом и двигаюсь к выходу” (13).

Но не пора ли Уистану запомнить мысли самого Бродского? 

"Человек - это наши воспоминания о нем. То, что мы называем жизнью, есть, в конечном счете, одеяло, сшитое из лоскутков чужих воспоминаний. Со смертью швы расходятся, и человек остается со случайными, не связанными между собой фрагментами”.



_______________
Примечания:

1. Brodsky, J. On Grief and Reason, P. 459. Перевод мой.
2. “То, что я осознаю сейчас и буду осознавать до конца своих дней - это их непревзойденний ум, равных которому я я еще не встречал”. Brodsky, J. On Grief and Reason, P. 470. Перевод мой.
3. Brodsky, J. Less Than One. P.  29. Перевод мой.
4. Brodsky, J. On Grief and Reason, P. 47. Перевод мой.
5. В романе, который рассматривается как Bildungsroman, Спендер описывает свои гомосексуальные приключения: встречу с Оденом (Саймон Шилмот) и с Кристофером Ишервудом (Уильям Брэдшоу), сначала в Оксфорде, а затем в Германии. Хотя Спендер посетил Германию только в 1929 году, он разбивает этот визит на два периода (приурочивая свой второй период к 1932 году, то есть ко времени прихода к власти нацистов). Посвящение фотографу Герберту Листу (Иоахим Ленц в романе) следует рассматривать с поправкой на эту политическую ситуацию.
6. Brodsky, J. On Grief and Reason, p. 471. Перевод мой.
7. Ibid, p. 472.
8. Ibidp. 459-460. Перевод мой.
9. Ibid, p. 469.
10. Ibid, p. 482–83.
11. Ibid, P. 475. Перевод мой.
12. Brodsky, J. On Grief and Reason, P.  482–483. Перевод мой. Привожу оригинал:
            How seemly, then, to celebrate the birth
            Of one who did no harm to our poor earth,
            Created masterpieces by the dozen,
            Indulged with toilet-humor with his cousin,
            And had a pauper’s funerals in the rain,
            The like of whom we shall not see again.”
13. Ibid.
 С. 483.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
712
Опубликовано 01 дек 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ