Булгаков, Голосовкер, Кузмин, Блок, Ходасевич и не толькоВ этом году исполнилось 130 лет со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова, и хотя все юбилейный торжества давно отгремели и сам год уже близится к завершению, было бы несправедливо совсем не откликнуться на эту дату.
Конечно, самое известное произведение Булгакова – роман «Мастер и Маргарита». Если Лему на полках советской интеллигенции отводилось место рядом со Стругацкими и дилогией о похождениях Остапа Бендера, то сочинение Михаила Афанасьевича заняло место на полочках молодёжи где-то рядом с «Алыми парусами» А. Грина. Заняло, надо сказать, не совсем заслуженно.
Произведения, лежавшие десятилетиями в папках и ждавшие момента публикации или написанные тогда, когда предыдущая культура была истреблена уже столь тщательно, что все отсылки прочитать было невозможно, являлись словно бы в пустоте и из пустоты.
Каким-то книгам отсутствие контекста идёт во вред: «Сказания о титанах» Я. Э. Голосовкера до сих пор проходят преимущественно по разряду детского чтения, не смотря на все библейские отсылки, намёки на платоновский «Пир» и заочную (дружескую) полемику с Ницше.
Кому-то же такое рождение из пустоты не только повредило, но и обеспечило популярность на десятилетия: роман Булгакова занял пустовавшую на тот момент нишу советского городского фэнтези и уединенно занимал её практически до конца эпохи (разве что «Альтист Данилов» заставил его немного потесниться).
Вместе с тем, в тени Мастера остались самые разные интереснейшие произведения, либо изданные спустя десятилетия после того как роман Булгакова был опубликован, либо не изданные нормально до сих пор.
Многие сюжеты, которые использовался Булгаков, были в литературе 1920-х расхожими… Например, появление Иисуса (или антихриста) в кабаке или притоне – то, что у Булгакова потом станет явлением ограбленного и уже безумного Иванушки Бездомного в «Грибоедове». «Я – Иисусик, Молитесь мне…» – кричит пьяный герой стихотворения Заболоцкого «Красная Бавария» (другой вариант названия «Вечерний бар»). В романе Юрия Олеши «Зависть» роль некоего псевдоантихриста (то есть в общем лжехриста вдвойне) выполняет Иван Бабичев, проповедующий в пивной. Видимо реальны прототипов таких юродствующих «Иисусиков» – Бездомных-Бабичевых в 1920-е хватало. Современники, например, вспоминали, что постоянным участником заседаний Вольфиллы был милиционер «дядя Миша» – постоянно одетый в халат, человек которого можно было принять за безумного, неизменно поднимавшего религиозные темы ортодоксального безбожника.
Рассказывать о всех таких сюжетах я, естественно, не буду, как и о множестве авторов, так или иначе повлиявших на Булгакова, я остановлюсь преимущественно на двух, мне наиболее интересных произведениях. Во-первых, это «Сожженный роман» уже упоминавшегося Якова Эммануиловича Голосовкера, он же восстановленный вариант поэмы (в прозе) «Запись неистребимая». Текст Якова Эммануиловича настолько близок булгаковскому, что это привлекало исследователей с момента публикации «Сожженного романа». Параллелей между произведениями и правда более чем достаточно. Во-первых, действие, происходящее в сумасшедшем («психейном», как его называет Голосовкер) доме и явление в Москве сверхприродной сущности, только не князя тьмы, а Исуса (именно так – с одним «и» – на манер блоковских «Двенадцати»). Во-вторых, произведение в произведении – текст в тексте, к тому же сожженный текст. И зависть-ненависть, уничтожающая художника или его наследие, уничтожающая вообще культуру. Главным гонителем Мастера оказывается, человек, к нему близкий. Чудовищный безумный художник, подражатель Чюрлёниса, сжигающий рукопись Исуса-Орама, рыдает над её страницами.
Правда, внутренний текст, в произведении Голосовкера – сочинение двойника Исуса-Орама, записанного в книге пациентов под именем «Исус» посвящено не евангельскому сюжету. В нем говорится именно о Московских «хождениям по мукам» Исуса, напоминающих сюжет поэмы (именно так её называет Иван Карамазов) о Великом Инквизиторе из романа «Братья Карамазовы» (отсюда и название жанра, выбранное для своего произведения Голосовкером). Здесь же и явление Исус в кабаке-притоне (и его изгнание милиционером), и взгляд на город с высоты… с высоты кремлёвской стены, а не Воробьевых гор, правда, но это мало что меняет. Кажется, что роман Булгакова – это вполне логичное продолжение текста Голосовкера: если Христос оказывается в Москве не нужен, гоним, то его место закономерно занимает князь тьмы.
Здесь действительно может идти речь о перекрестном опылении замыслов: и Голосовкер и Булгаков родились в Киеве, были почти одногодками, почти одновременно переехали в Москву, в конце концов, у них был почти один круг общения: Голосовкер, во всяком случае, общался с Юрием Олешей (о чем говорят дарственные надписи на книгах в его библиотеке), Булгаков же сотрудничал с Юрием Карловичем в газете «Гудок», хотя и относился к нему без малейшей симпатии. Название главного романа Олеши – «Зависть», а вернее тем этого романа, тема зависти важна и для Голосовкера (к концу жизни маниакально боявшегося, что его наследие будет украдено и присвоено) и для Булгакова, гонимого автора «Мастера и Маргариты».
При всей близости произведения, конечно, у Голосовкера нет ни намека на древнюю евангельскую историю, да и сама Москва в «Сожженном романе» не горит. В крайнем случае, символизировать пожар и огонь, пожирающий рукопись и город, могут багровые лучи солнца, заливающие стоящего на кремлевской стене Исуса, делающие его красным (сцена в конце «Сожженного романа»). Парадоксально, поскольку именно рукописи Голосовкера дважды гибнут в огне, для Булгакова тема сожжения, гибели в огне конечно очень личная и дело не только сожжении ранней версии романа, впоследствии ставшего «Мастером и Маргаритой». Огонь, сожжение, мировой пожар это можно сказать постоянный мотив творчества Михаила Афанасьевича, начиная с рассказа «№13. Дом Эльпит-Рабкоммуна»… Забегая немного вперёд можно сказать, что тексты Булгакова будто отвечают на блоковскую просьбу благословить «Мировой пожар в крови»…
И всё-таки, есть и ещё одно произведение, в котором можно найти не только древний Рим, не только произведение внутри произведения, не только безумие, но и огонь – пьеса М. А. Кузмина «Смерть Нерона». Кстати, Михаилу Алексеевичу как раз недавно – 18-го октября – исполнилось 149 лет, дата совсем не круглая, но упомянуть об этом не лишне.
Огонь этот в пьесе удвоенный: это древний пожар – поджог Рима (во времена Нерона) и современный, устроенный героем «современной» части повествования – Павлом Лукиным. Когда глядя на подожженную Коровиным и Бегемотом Москву Азазелло говорит Воланду, что предпочитает Рим – не вспоминает ли он и об этих пожарах?
Если произведения Голосовкера и Булгакова роднит тема зависти, то Кузмина и Булгакова объединяет прощение, надежда на помилование. Булгаков, устами, Мастера освобождает Своего Пилата в надежде, что и его простят, выдадут билет на его лунную дорожку. И у Нерона есть тоже своя, используя образ Достоевского «луковка», которая вытягивает его из адского огня. На его могилу приходит Коринфянка Тюхе, которую когда-то цезарь заметил в толпе и к слезам которой когда-то проявил внимание… Конечно, в отличие от истории Нерона в романе Булгакова разворачивается уже целая любовная история, но и Мастера вымаливает – спасает так же женщина – его возлюбленная и ставшая его тюхе (в переводе с древнегреческого случай) – его судьбой Маргарита (именно случай и сводит Мастера в толпе с его возлюбленной).
Между текстами Булгакова, Голосовкера и Кузмина действительно много общего. При этом, парадоксальным образом, движение мысли может идти, опять же, не только от Кузмина к Булгакову (то есть мы опять можем иметь дело с возвратным движением мысли).
Ключевая сцена в пьесе Михаила Алексеевича, происходит у порфирного склепа – мавзолея Нерона. В дальнейшем загадочная «пифия» – юная собеседница Павла в сумасшедшем доме (такая же собеседница, как являющийся в палату «психейного дома» Ораму Исус, или попавшему в клинику Стравинского Ивану Бездомному Мастер) сообщает Павлу, что была на похоронах Нерона (почти как Воланд говорит, что бывал у Пилата или на завтраке у Канта). При этом собеседница сообщает Павлу, что могила Нерона была пуста и заключает, проводя сложные вычисления (опять же, почти как, в будущем, Воланд, предсказывающий скорое отсечение головы Берлиоза) объявляет достигшего возраста Христа Павла вторым пришествием Нерона.
Все возможные заимствования, кажется, очевидны: пьеса написана задолго до окончания романа, когда замысел у Булгакова только формируется. Излишнюю, идущую даже во вред произведению, театральность романа Булгакова отмечали очень многие, в том числе Майя Каганская и Зеев Бар-Селла (в книге «Мастер Гамбс и Маргарита»). Может быть именно влиянием произведения созданного непосредственно для сцены (помимо увлечения самого Булгакова театром) это и объясняется. Все заимствования и аллюзии понятны…. все, да не все.
В пьесе Кузмина исчезновение тела Нерона пародирует, травестирует воскресение Христа (исчезновение его из склепа). Одновременно, конечно, порфирный склеп Нерона намекает на мавзолей Ленина, правда ещё не ставший гранитным, когда Кузмин заканчивал свою пьесу, а остававшийся деревянным (но в скором времени ставший и правда идентичным придуманной Кузминым могиле Нерона). Собственно это ключевой момент для понимания пьесы: сам замысел произведения появился у Кузмина после смерти и похорон Ленина. Но на события связанные с этой смертью отзывается заметкой и Булгаков. Это была очень интересная заметка, в которой, внезапно, люди, устремляющиеся к могиле вождя, превращаются в паломников – волхвов, тысячелетиями идущих за звездой, в которой узнаётся уже не кремлевская, а, разумеется, Вифлеемская. Видимо, сам Булгаков в заметке полемизирует с коллегой по газете – уже упоминавшимся Юрием Олешей, в стихотворении которого, написанном всё по тому же поводу была строка «Гроб проплыл над миром, как звезда», провоцировавшая заменить-таки этот гроб- звезду другой – рождественской. У Олеши, в прочем, скорее этот гроб-звезда отсылал не к христианской символике, а к стихотворению Уолта Уитмена «О, капитан! Мой капитан!», так же написанному на смерть вождя, проведшего народ сквозь гражданскую войну – Авраама Линкольна. Впрочем, это моё предположение, здесь я ни за что не могу ручаться. Как бы то ни было, несмотря на их предысторию, строки Булгакова были оригинальны и запоминались.
Не уверен, что Яков Эммануилович и Михаил Алексеевич читали заметку Михаила Афанасьевича, тем не менее, в произведениях обоих есть моменты подмены, столкновения христианской культуры и светских (в случае Голосовкера, советских) подменяющих, опошляющих её реалий, мифов и ритуалов. У Якова Эммануиловича это наиболее очевидно и близко к булгаковским строкам. Сквозь временное, советское вновь прорывается тысячелетняя культура – вместо ожидаемого духа покойного вождя на стене оказывается Исус. У Кузмина всё-таки лишь пародирование евангельских событий. И тем не менее…
Конечно, описание жизни Нерона (одного из кандидатов в антихристы) само собой выводит и на разговор о Христе, но христианские отсылки в пьесе гораздо многообразней, само имя Павла Лукина говорит о его возможном преображении из террориста, как гонитель христиан Савл превратился когда-то в апостола Павла, провозгласившего: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». Это говорит апостол в первом послании к Коринфянам и именно из Коринфа происходит Тюхе, которую пожалел Нерон. Лада Панова в статье, приуроченной к юбилею пьесы, прямо говорит, что «по логике “Смерти Нерона”, где нет любви, нет и взрослости» [1]. Фамилия Павла так же неслучайна: во-первых, конечно, она происходит от имени ещё одного апостола и евангелиста – Луки (что важнее всего – сподвижника апостола Павла). Кроме того, эта фамилия обыгрываем имя персонажа пьесы Горького Луки. Так как действие произведения Кузмина происходит в Италии, сложно было не использовать в качестве прототипа Лукина и жившего на протяжении 1920-х на Капри Алексея Максимовича, но это всё-таки имеет второстепенное значение, главным кажутся именно христианские отсылки. Думается, не выбор персонажем Нерона обусловил использование христианской символики и её травестирование в образе Нерона, а ровно наоборот: необходимость показать в образе правителя карикатуру на Христа, определила выбор Кузмина.
Я уже написал, что Голосовкер создаёт своего Исуса, во многом, отталкиваясь от блоковского Исуса из поэмы «Двенадцать» и его же «Скифов», строку из которых прямо цитирует в «Сожженном романе». Вообще связь «Сожженного романа» с созданной усилиями Р. Иванова-Разумника группой «Скифы» гораздо интересней и многообразней, чем кажется, но это требует отдельного текста, так что об этом как-нибудь в другой раз, пока всё-таки конкретно о Блоке и его времени. Поэма Блока и стихотворение «Скифы» произвели на современников, вне зависимости от того, понравились ли они им или нет, колоссальное впечатление. Отзвуки этих текстов и полемика с ними слышны и в «Мы» Замятина, с его интегралом – «огненным Тамерланом счастья» соединяющим таки «жар холодных числ…. острый галльский смысл, /И сумрачный германский гений». Довольно бездушно и безумно соединяющий. К строкам Блока отсылает (и опять же полемизирует с Блоком) и описание «бронированных тевтонов» и рвущих их на части петухов – галлов в «Белой гвардии» Булгакова (здесь «острый галльский смысл» и «сумрачный германский гений» обходятся вообще без участия всепонимающих советских «Скифов»). Полемизирует с Блоком, наконец, и Ходасевич, создавший своего Каина как антитезу – двойника, подменяющего собой и Исуса Блока, и евангельского Иисуса (об этом я писал в одной из недавних своих статей).
Последнее наиболее интересно: подмену Исуса (своего собственного из своей же поэмы), не Каином, правда, но, скорее в духе Кузмина, древнеримским террористом-революционером- неудачником совершает сам Александр Александрович ещё в одном в своём хрестоматийном тексте – «Катилина».
Катилина, идущий во главе шествия, в описании Блок повторяет незримо идущего во главе революционных матросов Исуса Христа из «Двенадцати». Подмена уже произведена, Михаилу Алексеевичу осталось только продемонстрировать нелепость этой подмены, чем он с удовольствие и занимается.
Такую же буквальную подмену показывает и Булгаков, когда Пилат видит на месте головы допрашиваемого им Иешуа голову цезаря Клавдия, обращаю внимание, живущего на Капри, как и Горький, послуживший, как уже сказано, Кузмину одним из прототипов Павла Лукина. Рядом с Горьким (буквально в его доме) в начале 1920-х живёт и Ходасевич, создавший, о чём, опять же, уже сказано, своего полуавтобиографического Каина как антитезу и двойника блоковскому Исусу Христу. Важная черта Каина – «экзема меж бровей» – его каинова печать. Такой же печатью (видимо, сифилитической язвой) отмечена голова императора Тиберия (не помню, сохраняется ли эта отметка в последнем варианте романа, но в ранних реакциях она есть). Само расположение резиденции Тиберия на Капри отсылает, возможно, не только к Горькому, но и к пляжному пейзажу, в котором, в тетраптихе «У моря», написанном как раз как ответ Блоку, Каин впервые и появляется (хотя, о Каине Ходасевич писал и раньше, ещё до эмиграции).
Собственно, в романе Булгакова Тиберий может соотноситься и с Воландом: сифилитическая язва императора может быть связана с сифилитическими разноцветными глазами Воланда, но тут уже сказывается медицинская специальность Михаила Афанасьевича.
Ещё одна возможная, хотя и довольно спорная, отсылка к тексту Блока в пьесе Кузмина – речь Нерона об Эдипе. Уже упоминавшаяся Лада Панова говорит, что образ Эдипа для Нерона является примерно тем же, что и образ Наполеон для Раскольникова в романе Достоевского «Преступление и наказание». Действительно, речь Нерона об Эдипе сложно воспринимать не через призму творчества Достоевского, и всё же заметна существеннейшая разница… Наполеон, пусть и поверженный, но завоеватель, преобразователь мира, логичней, казалось бы, чтобы Нерон вспомнил Гая Юлия Цезаря, или Александра Македонского, почему в первую очередь именно Эдип? Конечно, прежде всего для того, чтобы исчерпать смысл топоса «Коринф». Коринф – не только город, в который отправлял послания апостол Павел, но и город, в котором воспитывался и Эдип. Матереубийца Нерон действительно оказывается человеком, не способным разгадать собственную судьбу (также как мудрый Эдип), подменяющий следование указаниям судьбы произволом и потому теряющий её благосклонность. И всё-таки может быть есть и ещё одна причина, причина первейшая, почему Эдип (а за ним и Коринф) оказываются для Кузмина настолько важны. И далее после может быть добавить "это происходит". Может быть потому, что в «Скифах» старый рациональный мир уподобляется Эдипу, а Россия сфинксу? Впрочем, это только моё предположение…
Разбирать пьесу Кузмина, текст Голосовкера и роман Булгакова и их взаимоотношения можно ещё долго, надеюсь, по крайней мере, мне удалось показать движение некоторых «смыслообразов» (если использовать термин Якова Эммануиловича), мотивов и сюжетов от Блока к Голосовкеру, Ходасевичу, Кузмину и далее к Булгакову. Надеюсь, вам также было интересно следить за этим движением.
___________
1. https://www.colta.ru/articles/literature/23483-o-nezasluzhenno-zabytoy-piese-mihaila-kuzmina-smert-neronaскачать dle 12.1
