Редактор: Иван Гобзев
Глава 3. Начало легенды
«Когда мы познакомились с Иосифом, он был очарован набоковской прозой, но это кончилось после того, как он услышал об отзыве Набокова на поэму /«Горбунов и Горчаков» - А.П./, которую мы переправили по дипломатическим каналам в июне 1969 года <...>. Когда мы вернулись в Америку, Карл послал Набокову экземпляр, надеясь, что поэма понравится. Она не понравилась. Иосиф спросил Карла, как к ней отнесся Набоков. Карл пересказал отзыв Набокова по возможности тактично, но Иосиф желал знать все, и Карл принял решение: в этой дружбе он будет настолько откровенным, насколько можно быть с Иосифом.
‘В ней много привлекательных и красноречивых метафор и рифм, но она страдает неправильными ударениями, отсутствием словесной дисциплины и общим многословием’» (1), - передает Эллендея реакцию Набокова со слов его жены, заканчивая свой сюжет на такой ноте: «Критика Набокова не была забыта. Блестящего прозаика уже ждал статус несостоявшегося поэта».
Но Эллендея укоротила записку Веры Набоковой, представив ее без последнего предложения: «И все же эстетическая критика была бы не справедлива, если учесть ужасное окружение и страдания, подразумеваемые в каждой строке поэмы». Однако судя по отзыву, отправленному Набоковым Глебу Струве, подарившему ему том Мандельштама (2), Набоков вряд ли разделял мнение Веры Набоковой, возможно даже отвергнув саму идею «страданий, подразумеваемых в каждой строке поэмы». Но кто из них все же был прав?
Откроем книгу интервью, взятых у Бродского Соломоном Волковым. В главе под названием «Аресты, психушки и суд» (3) интервьюер пытается выяснить реакцию Бродского на испытания, через которые ему привелось пройти. Однако при первом упоминании о них, Волков сталкивается с инструментарием психологической защиты, известной со времени Фрейда как “отрицание”. «Я никогда серьезно не относился к этим испытаниям. Ни во время, ни после них» (Волков, С. 59). “Отрицанием” был встречен и второй вопрос («Почему весь этот механизм внезапно пришел в движение?»). «Сказать по правде, я в это не вникал. Никогда не потратил на это и единой мысли». Но непосредственно за отрицанием следует бесконечная сага, свидетельствующая о том, что мысли поэта были “потрачены” исключительно на то, что он отрицает.
«Но если мы собираемся об этом говорить, то за любым таким делом всегда стоит конкретный человек. Это люди, которые приводят в движение машины. Так было в моем случае, который был приведен в действие кем-то по имени Лернер, да упокоится он с миром, поскольку он, я полагаю, мертв» (Волков, 59).
«Это тот Лернер, который опубликовал в ленинградской газете в ноябре 1963 года выпад против вас «Окололитературный трутень?»- поступает новый вопрос от Волкова.
«Думаю, эта служба КГБ, как и все в мире, является жертвой статистики», отвечает Бродский, сопровождая свой ответ двустраничным описанием работы КГБ и заключением, которое впоследствии будет дословно приведено Лосевым: «Oни организуют систему доносов, на основании которой собирают информацию. Когда у них что-то есть, они наконец-то могут что-то делать. Это особенно удобно, если вы имеете дело с писателем. Если вы писатель, ваше досье растет намного быстрее - потому что туда попадают все ваши рукописи, будь то стихи или романы, верно? <…> И со временем ваше дело начинает занимать неприлично много места на полке КГБ. Затем нужно подобрать этого персонажа и что-то с ним сделать. Вот как это бывает» (Волков, С. 61).
На этой ноте я хотела бы сделать паузу. Стилистика ответов Бродского, неизменно начинающихся с отрицания, после которого следует бесконечный и неконтролируемый речевой поток, представляет богатый материал для психоаналиэа, мной неоднократно использованного для интерпретации прозаических текстов. Однако, в данной работе, я ограничусь лишь постановкой проблемы, сформулированной Лаканом в интервью для журнала “Панорама”.
То, что делает человека потенциальным клиентом для психоанализа, это ситуация, в которой он не понимает, что с ним происходит. Страдая от непонимания, человек входит в состояние паники. А это и есть невроз (как увидим, диагноз, поставленный Бродскому профессиональными врачами). «В истерическом неврозе тело становится больным от страха, больным, не являясь таковым на самом деле. В обсессивном неврозе страх внушает человеку странные вещи…мысли, которые не поддаются контролю, фобии, в которых формы и объекты принимают различные и ужасающие значения» (4).
Дополнительно Лакан проясняет вопрос о лечении неврозов: «Невротик это больной, который лечится речью, прежде всего своей. Он должен говорить, рассказывать, объяснять самому себе». Фрейд определяет это так: «Принятие [assomption] субъектом своей собственной истории возможно в той мере, в какой она конституирована речью, обращённой к другому».
Психоанализ это царство речи, другого лекарства нет. Фрейд считает, что бессознательное это не столько глубина, сколько нечто, что недоступно через углубление сознания. Также он говорит, что в бессознательном «оно говорит» [ça parle]: субъект в субъекте трансцендентный субъекту. Речь — это великая сила психоанализа». Но кто этот “субъект в субъекте”? Не идет ли речь о том, о чем в контексте Бродского никем не было заявлено? Попробуем повременить с этим открытием.
Так что же все-таки привело Бродского к арестам, психушкам и суду? Позволю себе вернуться к диалогу, записанному Волковым:
С.В.: «Я помню, что на суде над вами начальство постоянно раскручивало дело Уманского. Чего конкретно это касалось?» задает вопрос Волков.
И.Б.: «На самом деле, это тоже ничего не касалось. Все началось, когда мне было восемнадцать, а Александру Уманскому, наверное, около двадцати» .
Как видим, Бродский держит наготове свой инструментарий психологической защиты. Он отрицает то, что, по его предположениям, должен знать интервьюер, хотя за отрицанием немедленно следует бесконечная сага с вовлечением третьего лица: не только Александра Уманского, но и Олега Шахматова, пилота. Ведь речь идет об угоне самолета.
Передаю версию Бродского.
И.Б. «Короче. Я говорю ему: «Олег, если бы я был на твоем месте, я бы просто сел в один из этих маленьких самолетиков, вроде ЯК-12, и улетел бы в Афганистан. Ведь вы же пилот! В Афганистане можно проехать столько, сколько хватит топлива, а потом можно просто дойти пешком до ближайшего города - Кабула, скажем».
С.В. «Как Олег принял эту идею?»
И.B. «Он предложил нам бежать в Афганистан вместе. Наш план был таков. Мы покупаем билеты на один из этих маленьких самолетов. Олег садится рядом с пилотом, а я сажусь сзади, с камнем. Ударяю пилота по голове. Связываю его, а Олег берет на себя управление. Поднимаемся на большую высоту, выравниваемся и пересекаем границу, чтобы ни один радар нас не засек».
Дальше выясняется, что Бродский в последний момент отказался от плана.
С.В.: «Вы испугались?»
И.Б.: «Нет, все изменилось. За час до взлета я купил грецкие орехи с мелочью - остался рубль. Итак, я сижу там и разбиваю их тем же камнем, что подобрал, чтобы ударить пилота по голове. Но в те дни я читал «Сент-Экзюпери» во всех подробностях и боготворил всех пилотов. Я и сейчас боготворю. Для меня полет - это своего рода высшая идея. Когда я приехал в Штаты, я даже брал уроки авиации в течение первых трех-четырех месяцев. Я даже нарисовал - приземлился и взлетел! Ну, не в этом дело ... Итак, я разбиваю эти грецкие орехи и внезапно понимаю, что внутренняя часть ореха выглядит так ... »
С.В.: «Человеческий мозг!»
И.Б.: «Именно…»
И хотя интервьюер предпочел не оспаривать ригмароли, наскоро состряпанной Бродским, его следующий вопрос, касающийся уже реакции суда, не оставлял сомнения, что он не поверил ни слову.
С.В. «Как вам удалось выкрутиться из этого?»
И.Б. «Они подержали меня и отпустили, так как выяснилось, из двадцати человек против меня свидетельские показания дал только один человек /Олег Шахматов. Других свидетелей просто не было - А.П./. Для советской правовой системы это было не так уж и плохо».
С.В. «Нить, которая привела к процессу над Бродским, тянулась прямо от дела Уманского?» продолжает опрос Волков.
И. Б. «Я думаю, что на самом деле все было еще интереснее и сложнее, но сейчас у меня нет желания разбираться в этом. Причины меня совершенно не интересуют. Меня всегда интересуют последствия, которые всегда намного ужаснее. По крайней мере, зрителя они интригуют намного больше».
Намек Бродского послужил интервьюеру сигналом к перемене темы. Ведь исход этой истории, плачевный для репутации Бродского, сводился к тому, что уголовную ответственность понесли участники заговора, на который их подбил Бродский. Сам же Бродский вышел из воды сухим.
Как же представляет эту историю адвокат Бродского Лосев?
Нельзя сказать, что план угона самолета (уголовно наказуемый при любом законодательстве) остался им не упомянутым. Просто сама история рассказана в контексте, не связанном с арестами, пребыванием в психиатрических лечебницах и судом. Соответственно, Лосев начинает свою легенду непосредственно со ссылки на обвинение, «сфабрикованное» Лернером:
29 ноября 1963 года в газете “Вечерний Ленинград” появляется статья “Окололитературный трутень” (Лосев, С. 82). Я.М. Лернер, главный инициатор травли Бродского, добивается слушания дела на заседании секретариата Союза писателей (Лосев, С. 85). Принимается решение предать Бродского общественному суду по обвинению в “тунеядстве” под прикрытием литературной деятельности (Лосев, С. 79). Опровергая обвинение, Лосев приводит список публикаций Бродского: “В ноябрьском номере журнала ‘Костер’ за 1962 год была напечатана пространная ‘Баллада о маленьком буксире’. Осенью 1962 года в московском издательстве ‘Художественная литература’ вышла антология кубинской поэзии с двумя переводами Бродского» (Лосев, С. 84).
Казалось бы, речь идет о голых фактах. Но иногда и голые факты начинают звучать иначе, если прояснить квалификацию того, кто эти факты представляет. Мог ли читатель догадаться, что и “Баллада о маленьким буксире”, и “переводы” Бродского, появившиеся в журнале “Костер”, появились там по протекции Лосева, занимавшего должность заведующего отделом юмора в журнале “Костер”. Как свидетельствует художественный редактор этого журнала Михаил Беломлинский, которого интервьюирует журналист Наташа Шарымова, Лев Лосев также занимался устройством командировок для друзей (Уфлянда, Еремина, Виноградова, Бродского), поручая им переводить маленькие стихотворения местных поэтов и выписывая им гонорары, которые превышали в 10 раз месячную зарплату инженера (5)
Полагаю, что завышенная плата за переводы, запротоколированная в документах “Костра”, как раз и могла позволить Лосеву опровергнуть обвинение Лернера в тунеядстве, противопоставив ему заявление о внушительном списке публикаций Бродского. Правда, справедливости ради, отмечу, что “Баллада о маленьком буксире”, упомянутая Лосевым, является одним из лучших произведений Бродского (6). И пожелай Лосев отстаивать статус Бродского как автора, сосредоточившись на анализе баллады, чего не произошло, результат, возможно, был бы иным.
“Общественный суд был назначен на 25 декабря, но к этому времени Бродский уехал в Москву и 1964 год встретил на Канатчиковой даче, в Московской психиатрической больнице имени Кащенко. В больницу на обследование его
устроили друзья /здесь и далее - петит мой - А.П/ в надежде, что диагноз душевного расстройства
спасет поэта от худшей судьбы. Этот план был принят на ‘военном совете’ в доме Ардовых с участием самого Бродского и Ахматовой, и осуществить его помогли
знакомые врачи-психиатры» (Лосев, с. 86).
Свой первый психиатрический опыт Бродский описал в стихотворении “Новый год на Канатчиковой даче”, выбрав для него
трагедийный ключ, причем, именно выбрав, так как этот ключ был заимствован из литературы. Комиссию описать “Шестую Палату” (“Здесь в
палате шестой,/ встав на
страшный постой/ в белом царстве спрятанных лиц”) Бродский оставил за Антоном Павловичем Чеховым, уже создавшим в одноименном рассказе персонажа, одержимого “безумными идеями” “о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду. Чеховская модель не была забыта, когда дело дошло до сочинения поэмы “Горбунов и Горчаков,” не впечатлявшей Набокова:
«Здесь – люди, и сошедшие с ума
от ужасов – утробных и загробных».
«А сами люди? Именно сама
возможность называть себе подобных
людьми?» «Но выражение их глаз?
Конечности их? Головы и плечи?»
«Вещь, имя получившая, тотчас
становится немедля частью речи».
«И части тела?» «Именно они».
«А место это?» «Названо же домом».
«А дни?» «Поименованы же дни».
«О, все это становится Содомом».
От читателя ожидается, чтобы он представил себе пытки обитателей “палаты номер шесть”. Ему также дана задача представить «ужасную фиксацию» на том, что тайно практиковалось в психиатрических лечебницах тюремного типа (Ленинградской, Казанской, Институте им. В. П. Сербского). Вот что должен был нарисовать в своем воображении читатель:
“В 1961 году была впервые издана Инструкция по неотложной госпитализации психических больных, представляющих общественную опасность. С этой инструкции началась новая эра в истории карательной медицины - внесудебное лишение свободы и насилие нас здоровьем людей осуществлялось уже не по приговору суда, а по произволу местной власти» (7). Конечно, привилегированное место, которое занимал в госпитале Бродский, не имело касательства ни к этой инструкции, ни к умышленной экскульпации, практиковавшимся в психиатрических заведениях тюремного типа. Тогда что же, если не желание представить себя страдальцем, могло подтолкнуть Бродского к этой подделке?
Как же представил дело биограф Бродского? Вместо того, чтобы напоминать читателю о привилегированном положении своего героя на Канатчиковой даче, Лосев выставил напоказ воображаемые «несчастья» и внутренние причины Бродского, якобы объясняющие эти несчастья.
“Измученный нервным напряжением последних месяцев, Бродский испугался, что он в самом деле
потеряет рассудок “в белом царстве спрятанных лиц”, и уже через несколько дней
потребовал у друзей, чтобы они
вызволили его из психбольницы, куда не без труда его устроили. Все же
желанную справку, видимо, получить удалось, поскольку позднее Ахматова пишет А.А. Суркову: ‘Спешу сообщить, что Иосиф Бродский выписан с Канатчиковой дачи… <…> с диагнозом шизоидной психопатии и что видевший его месяц тому назад психиатр утверждает, что состояние его здоровья значительно ухудшилось вследствие травли, которую больной перенес в Ленинграде» (Лосев, С. 86).
Но то, что осталось в памяти читателя, были конечно же “страдания” Бродского и никак не сноровка его бенефакторов, поместивших его в психушку в надежде на получение “желанной справки”. Но топика страданий не прошла даром. Она положила начало легенде о Бродском-диссиденте и жертве карательной психиатрии. И хотя зачинателями легенды были сам Бродский и его биограф Лосев, легенда была подхвачена не только прессой, читателями и зрителями, но и подлинными диссидентами. Привожу один такой репортаж (отмечая петитом вымышленные сведения, выдаваемые за факты):
«Наверное, самый известный пациент того времени — Иосиф Бродский. В 1964 году
советская власть отправила поэта в психбольницу на
длительную экспертизу. Позднее Бродский утверждал, что сумасшедший дом страшнее, чем тюрьма. В тюрьме есть срок — это хоть какая-то определенность, в то время как
в психушке человек полностью зависит от произвола врачей. “Ну представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара (8) — вдруг входят два медбрата, вынимают вас из станка,
заворачивают в простынь и начинают топить в ванной. Потом они из ванной вас вынимают,
но простыни не разворачивают. И эти простыни начинают
ссыхаться на вас. Это называется ‘укрутка’”, — вспоминает Бродский в разговоре с Соломоном Волковым. Свои впечатления о пребывании в советской психбольнице Бродский описал в одном из самых мрачных своих произведений — поэме «Горбунов и Горчаков» (9).
Позволю себе некоторые уточнения. В интервью с Соломоном Волковым Бродский описывает свой второй и последний визит в психиатрическую больницу, уже не на "Канатчиков дачу,” а в заведение “На Пряжке”, где он находился с 22 февраля по 12 марта 1964 года. Как видим, и этот визит не был долгосрочным, как это закреплено легендой. Но он и не был принудительным, ибо Бродский был помещен туда по ходатайству собственного адвоката. “Главный расчет” защиты заключался в том, чтобы «добиться мягкого наказания тем же способом, каким предполагали спасти Иосифа московские друзья, то есть получить свидетельство о его психической болезни - что взять с душевнобольного? Поэтому в конце первого заседания адвокат ходатайствует о направлении Бродского на медицинское переосвидетельствование» (Лосев, С. 91).
Могу допустить, что Лосев все же не был готов взять на себя полную ответственность за создание легенды о Бродском как жертве карательной психиатрии, возможно, опасаясь того, что всегда может найтись внимательный читатель, удержавший в памяти свидетельства, опровергающие легенду. И там, где отступает Лосев, на помощь приходит Бродский. На четвертый день пребывания на Пряжке (22 февраля 1964 года) он пишет стихотворение («С грустью и нежностью»), темой которого является… О чем пишет поэт, взявший на себя роль узника картельной психиатрии? Оказывается, это заведение не предлагало гастрономических излишеств, которыми ублажали Бродского на Канатчиковой даче: вместо жареных каштанов и конфи из утиных ножек… вместо всего, что раньше ублажало желудок…
«На ужин вновь была лапша, и ты,
Мицкевич, отодвинув миску,
сказал, что обойдёшься без еды».
Мотив “отодвинутой миски” ведет нас, через топику еды, к топике под названием “тело”. Хотя творческий пафос Бродского чаще всего диктуется отправлениями собственного тела, ни одному исследователю его творчества не пришло в голову затронуть этот аспект. И не попади этот биографический штрих в поле зрения Валерия Подороги, анализирующего, среди прочего, фантазии Николая Гоголя, не могу ручаться, что мне удалось бы восполнить этот пробел. В главе под названием “Божество-Желудок или начало скатологии” Подорога пишет следующее:
«Фантастическая анатомия гоголевского телесного образа может быть разделена на
верх и
низ. Все, что ‘прилично’, все, что может быть представлено в свой общепризнанной и публичной явленности (лицо, физиогномика, взгляд, облик, речь-уста-рот, одежда) находится в верхней части. Все то, что упоминается в качестве хотя и интимно близкого, но отвратительного, что принижает и становится предметом гоголевской скатологии, частью его негативной эротики, что скрытно обслуживает символы других более утончённых физиологий, переводится в низовой образ. И это конечно желудок - его миография /прибор, определяющий состояние мышц - А.П./ у Гоголя обширна и навязчива. Не просто вместилище для пищи, а явно нечто большее. <…> ‘Желудок’ - особое внутреннее тело, тело-в-теле, доступ к которому не просто затруднен, а невозможен, это тело, производящее саму жизнь. Ни один из других жизненно ценных органов, даже нос, не имеет столь важной производящей функции. От желудка вся жуть, страхи и постоянное беспокойство за жизнь» (10).
Но Тело-Желудок Бродского, будучи телом в теле, как и у Гоголя, все же не является телом, производящим саму жизнь. О нем нам предстоит узнать чуть позже. Но сейчас настало время предложить читателю иллюстрацию того, что заявлено выше. Здесь уместно будет привести несколько цитат:
«
Так пьянствуют в Сиаме близнецы, где пьет один, забуревают — оба»
; «Они считают меня бандитом, издеваются над моим аппетитом» ; «‘Мне кажется, лучше нам взять антрекоты’. И парочка двинулась в «Шлем и Клинок», где я ждал десерта и был одинок» ; «Благословил меня коньяк на риск признаний» ; «Забрел я как-то после ресторана/ взглянуть глазами старого барана» …
И даже в детском стихотворении, посвященном дочери, героем становится двойник поэта - Тело-Живот кота:
«Жил — не тужил/ один упитанный кот,
Чуть замечал еду, / сразу прятал в живот.
И не было ему дела,/ что в дверь не проходит тот,
Сколько бы кот ни съел, был недоволен кот».
Да и сама фамилия Бродского (Бутер-брод-ский) укладывается в дегустационный ряд, что напоминает нам о верхней части его телесного образа. Если жизненно ценным органом для Гоголя, погруженного в микроскопический мир, является Тело-Нос, то в ландшафте Бродского-мыслителя превалирует Тело-Голова. Но и здесь возможна параллель. Kогда останки Гоголя были перенесены с кладбища Свято-Даниловского монастыря на Новодевичье кладбище в 1931 году, его голова исчезла. Михаил Булгаков (1891-1940), как известно, поклонявшийся таланту Гоголя, напомнил о пропавшей голове Гоголя в своем романе «Мастер и Маргарита» (1928-1940). Голова председателя правления МАССОЛИТа была отрезана трамвайными колесами на Патриарших прудах
. Но и гроб с телом Бродского путешествовал от кладбища при Троицкой церкви на 153-й улице Манхэттена до кладбища на острове Сан Микеле в Италии. И трудно сказать, чем кончится для Бродского история повторного захоронения.
А чтобы закончить сагу о пребывании Бродского на “Пряжке”, необходимо упомянуть об отсутствии, помимо ресторанного меню, еще и отеческого попечения, которое заботливые московские друзья предоставили ему на Канатчиковой даче: «В Ленинграде благожелательно настроенных по отношению к Бродскому врачей не оказалось, и заключение психиатры с Пряжки дали, скорее всего,
объективное, но в тех обстоятельствах губительное: ‘проявляет психопатические черты характера, но психическим заболеванием не страдает и по своему состоянию нервно-психического здоровья является трудоспособным’» (Лосев, С. 91).
В поэме «Горбунов и Горчаков», посланной Набокову, была сделана ставка на тиражирование легенды, способной принести реальный дивиденд. Рядом с именем поэта уже замаячили…страсти Христа, которым предстояло стать центральной темой всей поэзии будущего Нобелевского лауреата. Но психиатрический опыт Бродского закончился на “Пряжке”, не предоставившей фактического материала для создания этой легенды. И тут, как и в случае с Канатчиковой дачей, в ход оказывается пущенным очередной вымысел. Формально проблема была решена просто: четырнадцать глав поэмы символизировали новозаветное восхождение Иисуса на Голгофу (11), а фактически…. В качестве источника страданий были выбраны…. Нет, не Чехов и не литературные образцы, а… документальное свидетельство диссидентов.
Припомним историю, рассказанную Бродским в интервью с Соломоном Волковым: два медбрата вторгаются в палату пациента, Бродского, мирно читающего роман Луи Буссинара. С какой целью? Помешать чтению? Вовсе нет. Они беспокоят погруженного в чтение поэта-интеллектуала, чтобы совершить “целебную процедуру" под названием “укрутка”. Эта процедура на самом деле является формой пытки, практикуемой лишь в психбольницах тюремного типа. На эту практику Бродский уже намекал в стихотворении “Новый год на Канатчиковой даче”. Теперь пришло время обратить намек в достоверный опыт.
Чтобы получить представление об “укрутке”, а точнее, “влажной укрутке”, обратимся к опыту Владимира Буковского, правозащитника, проведшего 12 лет в психиатрических лечебницах, тюрьмах и трудовых лагерях. Что же такое “влажная укрутка”, задаю я молчаливый вопрос самому Владимиру Буковскому.
«Третьей мерой наказания /после сульфидина и аминазина - А.П./ была, как у нас называлось, укрутка.
Это использование влажной парусины, которой обматывался пациент от пяток до головы. Обматывался настолько плотно, что ему было трудно дышать. Когда эта парусина начинала сохнуть, она садилась, сжималась, и человек чувствовал себя еще хуже». Казалось бы, Бродский описывает ту же
пытку, что и Буковский. Но если приглядеться к деталям, сходство оказывается эфемерным. Казалось бы, подменив парусиновую обмотку обыкновенной простыней, Бродский передает дух процедуры. Однако, для пытки нужна именно парусиновая обмотка, ибо обмотать тело от пяток до головы простыней - задача вряд ли выполнимая. Но и погружение пациента в ванную, наполненную холодной водой, хотя и вещь неприятная, но к пытке и вовсе не имеющая отношения. Ведь при погружении в воду простыня не становится
влажной, какой она должна быть, а намокает и становится каменной. Обмотать тело такой простыней - задача не легкая, а обмотать человека «настолько плотно, что ему было бы трудно дышать», просто непосильная.
Но зачем, задаюсь я вопросом, для описания конкретной процедуры Бродскому могла понадобиться фантазия? Конечно, пытка выглядит страшнее, если инструменты пытки увеличить в размере, а эффект ее действия возвести в степень. Но то-то и оно, фантазия Бродского не родилась в его творческой голове. Более правдоподобным представляется мне другое объяснение. Он почерпнув свое знание об “укрутке” из литературы, прочитанной не слишком внимательно. В пользу этого подозрения как раз и говорит все, что известно о его визитах в две психиатрические лечебницы.
Итак, история повторяется. «Литературная биография», которую Лосев подрядился писать для «Жизни замечательных людей», требовала канонизации заглавного персонажа. И подобно тому, как папа Пий IX предложил канонизировать Терезу из Лисье, прочтя в ее автобиографии свидетельство святости автора, Лев Лосев извлек из поэмы «Горбунов и Горчаков». свидетельство “средневековых” пыток, испытанных Бродским. Разница заключалась лишь в том, что Лосеву было доподлинно известно, что тема пыток была не более чем фантазией. И хотя адвокату дьявола удалось когда-то доказать, что текст кандидата в святые не может заменить тщательного исследования его жизни, Лев Лосев предпочел поверить в фантазию и даже построил на этой предпосылке казуистический аргумент:
«Неясно, зачем надо было подвергать Бродского средневековым пыткам. Ведь никаких сведений карательные органы получить от него не стремились и, судя по всему, не требовали и покаяния, признания своих заблуждений <…>. Остается одно из двух - либо его действительно считали душевнобольным и хотели вылечить своими методами, чтобы сделать пригонным для суда и осуждения, либо имел место садизм медперсонала, о котором позднее мир узнал из рассказов диссидентов, подвергшихся советскому психиатрическому террору» (Лосев, С.91). Как видим, обе “догадки", предложенные Лосевым, лишь уводят читателя как можно дальше от очевидного ответа.
Но и казуистика Лосева, скорее всего, возникла с оглядкой на казуистику самого Бродского. На вопрос о том, какую задачу он ставил перед собой, сочиняя «Горбунова и Горчакова», Бродский дал загадочный ответ: «У меня была
задача переабсурдить абсурд».Но с кем мог он пожелать конкурировать и зачем? «Подлинным творцом абсурда» в русской литературе был конечно же Гоголь, который придумал пути к «выходу образа за собственные пределы. Но что это за «выход»? Выход за пределы - это не гипербола, не другой троп, т.е., не просто преувеличение, - допустим, чрезмерное и надуманное, но все-таки совместимое с границами образа, - а полное его разрушение. Переход к восприятию непредставимого, ни с чем не соотносимого, иначе говоря, лишенного всякого смысла» (12)
. Но поэты-обэриуты: Даниил Хармс, Александр Введенский, Константин Вагинов, Николай Заболоцкий, остановились перед разрушением границ образа, сформулировав свою позицию в манифесте: «Мы - поэты нового мироощущения и нового искусства. В своём творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии— столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики».
Александр Введенский, поэт абсурда, создает картину мира, находя между привычными вещами алогичную связь…
«Мне невероятно обидно
что меня по-настоящему видно.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия».
(«Мне жалко, что я не зверь»)
Однако параллельно с алогичной картиной мира читателю понятна картина порядка, который оказывается творчески деформированным. Так понимает абурд поэт-обэриут. Так понимал его и Камю, автор трактата об абсурде (см. главу 17). И хотя абсурд в понимании Бродского является отказом от логических связей, даже возможная логическая параллель в них отсутствует. Связь между вещами и образами вещей, которую создает поэт, достигается рифмой и/или переносом (еnjambment):
«Мне хочется раздеться догола!
Где радиус, там вилка и тарелка!
А дерево, сгоревшее дотла...
Едва ли грандиознее, чем грелка».
Естественно,
«рифма», как уже было отмечено одним обозревателем (13), не является надежным способом «переабсурдить абсурд». Да и сам Бродский вряд ли имел конкретное представление о том, что он решил
«переабсурдить», о чем свидетельствует осторожный вопрос, адресованный Чеславу Милошу: «Что вы думаете о литературе абсурда и, в частности, о Беĸетте? О феномене абсурда, о философии абсурда ĸаĸ таĸовых? О роли или, точнее, естественности ощущения, переживания — сĸорее все-таĸи чувства — абсурда в современном сознании?» (14)
Имя Самюила Бекетта конечно же было выбрано Бродским неспроста. Бекетт усовершенствовал свой стиль, двигаясь путем отказа от языковой избыточности в сторону безмолвия, в то время как Бродский, не обладающий словесной дисциплиной, как точно определил его стиль Набоков, с годами эту дисциплину полностью утратил. В сегодняшней России популярностью пользуется термин
«кентавристика» (“centauristics”) или опыт соединения несоединимого. В литературный дискурс этот термин был введен Даниилом Даниным. “The centaur is a metaphor for consensus, a metaphor for compromise, convergence,” он сказал в интервью, ссылаясь на его собственну статью, в которой была высказана следующая мысль:
«Хотя бы шутки ради можно предсказать, что когда-нибудь появится целая наука – кентавристика. Ее предметом будет тонкая структура парадоксов, оксюморонов, антитез и вообще всяческого сочетания несочетаемого <…>; в кентавре нет борьбы двух ипостасей, двух сторон, в отличие от диалектического единства, где есть борьба и даже предполагается обязательная победа одного из начал. Если есть победа, то нет кентавра. Все сразу разрушается, поэтому кентавр есть на самом деле нечто противостоящее диалектике. Нильс Бор, главный авторитет в современной квантовой физике, умерший в 1962 году, выдвинул принцип дополнительности или принцип комплементарности».
Не желая списывать со счетов вопроса о комплиментарности как явления, не чуждого проблематики абсурда, замечу лишь, что формулировка Данина не помогает решить вопросов, поставленных Бродским Милошу. И конечно же не дает ответа на вопрос, почему принцип сочетания несочетаемого у Бродского отличен от омонимичного принципа у Анненского и почему Бродский готов следовать Бекетту, формулирующему для себя принцип сочетания несочетаемого иным путем, нежели Бродский и Аннeнский? Казалось бы, ответа на эти вопросы на сегодняшний день не существует. А между тем, он был дан столетие назад Марселем Прустом. Напомню контекст:
«Наконец, рассказчик отправляется на представление Берма. По возвращении в квартиру родителей он знакомится с господином де Норпуа, приглашенным на обед в тот вечер. Вняв убеждениям, что ему следует поделиться своими впечатлениями о театре, Марсель простодушно признается в том, что разочарован. Отец его чрезвычайно смущен, а г-н де Норпуа считает своим долгом воздать должное великой актрисе, произнеся несколько помпезных клише. Результат этого банального обмена - типичный для манеры Пруста. Слова пожилого дипломата заполняют пробел, образованный в голове и сердце Марселя под действием разочаровавшего его спектакля. Вера в БERMA возобновляется. Скучный обзор, данный в модной газете на следующий день, завершает работу господина де Норпуа. <...> Отныне Марсель уже не сомневается в красоте исполнения и в интенсивности своего собственного удовольствия. Не только Другой, но лишь Другой воспламеняет его желание. И его признания с легкостью преодолевают реальный опыт тогда, когда реальный опыт им противоречит» (15).
________________
Примечания:
1. Nabokov, V.V. Selected Letters 1940–1977. Edited by Dmitry Nabokov and Mathew J. Bruccoli, San Diego–New York, 1080, p.461.
2. Набоков пишет дарителю Глебу Струве следующий текст: «Стихи потрясающие и душераздирающие, и он будет счастлив оставить драгоценный том на своей прикроватной полке». Nabokov V.. Selected Letters. 1940–1977. –San Diego e.a. P. 378). В том же 1965 году, в интервью одному из каналов нью-йоркского телевидения , Набоков назвал Мандельштама ‘величайшим поэтом из всех, которые пытались выжить в России под властью Советов’. Здесь же он называет стихотворения Мандельштама ‘прозрачными дарами (gifts) и восхищающими образцами человеческого духа в его глубочайшем и высочайшем проявлении, добавляя, что испытывает стыд за свою свободу, думая о судьбе Мандельштама’ (Nabokov V. Strong Opinions, N.Y. e.a. 1973, P. 58).
3. Solomon Volkov. Conversations wit Joseph Brodsky. A Poet’s Journey Through the Twentieth Century. The Free Press. New York, London, Toronto, Sydne, Singapore, 1998, P. 59–72). Further references to this volume will be given parenthetically with the indication of the Name (Volkov) and page number.
4. Никита Архипов. “Речь навсегда. Интервью с Жаком Лаканом для журнала ‘Панорама’”: 16 сентября 2016.
5. Natasha Sharymova. New York Plus. https://youtu.be/z34n0-BJhks
6. Вместе с иллюстрациям Игоря Олейникова, оценившего балладу по достоинству, это произведение можно считать маленьким шедевром, хотя сама идея могла быть навеяна ему стихотворением Антонина Ладинского (1895-1961) “Сентиментальный корабль” (1926).
7. Александр Подрабинек. Карательная медицина. Изд-во Хроника, 1979, с. 33.
8. Хотелось бы знать, позволительно ли было читать в постели приключенческие романы (а “Похитители бриллиантов” (Les voleurs de diamants) Буссенара были как раз таким романом, переведенным на русский язык Виктором Финком (1888-1973) в 1957 году) узникам тюремных больниц, где практиковалась “укрутка”.
9. Как лечить инакомыслящих. Сценарий серии о карательной психиатрии из неснятого фильма Андрея Лошака о советских диссидентах и видео с участниками событий, подготовленное Arzamas. Продюсеры Катя Лама и Юлия Богатко.
10. В.А. Подорога. Мимесис. Nature–morte. Строй произведения и литература Гоголя. М. Рипол классик, 2018. С.260.
11. Скорее всего, именно статус библейской легенды повлек за собой интерес к театральной постановке (2011), за которой с необходимостью последовала экранизация (2012).
12. Валерий Подорога. Мимесис. Natur Morte. Строй произведения и литературы Гоголя. Рипол Классик, 2018, С. 39.
13. “Пытаясь угнаться за рифмой, которая неизбежно должна возникать в каждой второй строфе, молодой Бродский ходит по кругу, не обрекая свою музу на поэтическую строгость и ясность мыслей. Его друзья и почитатели, и даже восторженные поклонники не могли не заметить многословности стихотворения, порой уводящей автора далеко от заданной темы. Алена Карась.« Гений и безумие ». РГ, 18 октября 2011 года.
14. Интервью Бродского Милошу (“Погоня за реальностью”). Перевод с английсĸого Галины Палагуты под редаĸцией Виĸтора Куллэ. https://magazines.gorky.media/slo/2001/2/pogonya-za-realnostyu.html С. 2.
15. Rene Girard. Deceit, Desire and the Novel, Self and Other in Literary Structure. Transl. by Yvonne Freccero. The John Hopkins Press, Baltimore and London. P. 32–33. Перевод мой.скачать dle 12.1
