Редактор: Юрий Угольников
(Возражение Георгию Панкратову)
Недавно мы опубликовали статью Георгия Панкратова, в которой автор высказал интересные, но далеко не лестные суждения об одной из самых известных сегодня пьес Дмитрия Данилова «Человек из Подольска». Мы публикуем ответ нашего редактора Георгию Панкратову.При всей кажущейся обоснованности мнения Панкратова сразу всё же хочется ему возразить. Панкратов рисует автора садистом, руками своих полицейских злонамеренно измывающимся над ни в чём не повинным «Человеком из Подольска» – Николаем Степановичем. Вернее виновном, но виновном только в том, что он не способен оценить скрывающуюся за обыденностью и внутри этой обыденности прелесть мира, в том, что не способен различать «оттенки серого». Вроде бы это так, но почему же самому Панкратову жаль того же Николая Степановича? Разве это уже само по себе не доказывает, что этот герой создан не только для того, чтобы над ним глумиться. Да, он все время пасует перед интеллектуальными полицейскими и представляет вроде бы среднестатистического человека, человека вообще, всех нас. Нас – чей взгляд замылен рутиной и ежедневной монотонностью жизни. Однако, всё-таки, Николай Степанович, это ещё и человек достаточно образованный – читавший Сорокина, знающий музыку Einstürzende Neubauten. Да, «Человек из Подольска это все мы» – я писал об этом раньше и готов повторить теперь, но это не значит, что он – «мы» в расхожих наших проявлениях. Он вовсе не примитивен. Человек может быть образован, умен и все равно лишен чуткости и любви к обыденности, то есть к миру.
Данилов – платонический краевед. Платон в диалоге «Пир» устами Сократа учит восходить по ступеням любви от отдельной любви к любви вообще, к идее любви. Вот и Данилов тоже показывает своеобразную возможность такого же прозрения – восхождение по лестнице любви и обнаружение за всеми этими серыми домиками и однообразием мира красоты как таковой, если выражаться в духе платоновского идеализма – «идеи красоты». В предисловии к его раннему сборнику «Дом десять» Данилов перечисляет все те местности, словно взлетая над этими пространствами, поднимаясь всё выше и выше, буквально восходя. Повесть «День или часть дня» начинается с перечисления предметов, среди которых взгляд автора как бы почти случайно натыкается на человека, и заканчивается таким же подъёмом – удалением метафизической «кинокамеры», расширением взгляда от отдельных предметов, отдельного человека до пространства в целом. В рассказе «Дом музей», может быть, наиболее близком к пьесе «Человек из Подольска», герой, весьма напоминающий героя пьесы (он, например, так же играет в некой музыкальной группе), в детстве не понимает, что такое красота: что такое красивый велосипед понимает, а красота вообще – нет (и это доводит его до истерики даже). И он лишен возможности взойти по платоновской лестнице любви и постижения красоты, но уже наделен метафизической жаждой этого понимания и восхождения…
Данилов парадоксальным образом наследует непосредственно Юрию Витальевичу Мамлееву. Мир Мамлеева также весьма платонический, и, например, герой его главного романа «Шатуны» Федор Соннов, совершая свои убийства, тоже тщится совершить некое восхождение, правда, восхождение к идее смерти как таковой. Можно сказать, что при первом приближении мир Мамлеева кажется перевернутым миром Платона, где место идеи любви занимает идея смерти, небытия, пустоты: Соннов не убивает в частности кастрировавшего себя (лишившего себя возможности физиологической любви) старика.
На самом деле отношения между Мамлеевым и философией Платона несколько сложнее: сам Платон говорит, что философы занимаются всю жизнь именно умиранием. Так что, при всей мрачности мамлеевского мира нельзя сказать, что это именно перевернутый мир Платона, вернее да, перевернутый, но и очень близкий.
Данилов, можно сказать, через Мамлеева возвращается к Платону. Он тоже старается пробудить своих героев от сна обыденности. Толчком к этому пробуждению у него часто служит столкновение с абсурдом мира, с тем, что в сонную, дремотную его картину никак не вписывается, будь то бессмысленное посещение лишенного каких бы то ни было признаков музейности дома-музея или встреча с полицейскими с просветительскими замашками. В пьесе на самом деле Данилов повторяет уже опробованный ход, в данном отношении от рассказа она мало чем отличается. Полиция в ней – орудие абсурда, но при этом она же, разумеется, и орган насилия – на таком странном сочетании действие пьесы и держится. Мне не кажется, что Данилов так уж солидарен со своими героями – полицейскими. Вернее да, в тезисе, что надо любить «маленькое и убогое», конечно, солидарен, но отнюдь не с методами, которыми полиция стремиться эту любовь привить. Просто полиция – орган именно осуществляющий насилие. Всё-таки сорокинский контекст важен для пьесы. При всем несомненном созвучии «идеалов», или, скажем так, мироощущения полицейских авторскому, эти работники карательных органов останавливаются буквально в полушаге от хрестоматийного сорокинского: «…вообще не понятно, как можно не любить стволы родных берез? Человек, родившийся и выросший в России, не любит своей природы? Не понимает ее красоты? Ее заливных лугов? Утреннего леса? Бескрайних полей? Ночных трелей соловья? Осеннего листопада? Первой пороши? Июльского сенокоса? Степных просторов? Русской песни? Русского характера? Ведь ты же русский? Ты родился в России? Ты ходил в среднюю школу? Ты служил в армии? Ты учился в техникуме? Ты работал на заводе? Ты ездил в Бобруйск? Ездил в Бобруйск? В Бобруйск ездил? Ездил, а? Ты в Бобруйск ездил, а? Ездил? Чего молчишь? В Бобруйск ездил? А? Чего косишь? А? Заело, да? Ездил в Бобруйск?» и т. д.
На ожидании этого срыва проповеди в неприкрытое насилие, пьеса, повторяю, и сделана, но это ещё не значит, что в пьесе это возможное насилие защищается. Напротив, предугадывание этого насилия, которым чревато просвещение и служит некоторой страховкой от него, служит пониманию того, что благие цели всегда могут привести в ад.
скачать dle 12.1
