ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Борис Кутенков: «Поэзия должна отражать противоречия»

Борис Кутенков: «Поэзия должна отражать противоречия»

Редактор: Юрий Угольников





Книга Алексея Сомова «Грубей и небесней» (М.: ЛитГОСТ, 2020) – третье издание книжной серии «Поэты литературных чтений “Они ушли. Они остались”». Сборник стихов и эссе сарапульского автора привлек внимание критиков и читателей. Стихи Сомова называют «злыми, темными, переступающими запреты» (Ольга Балла), «токсичными и ядовитыми» (Ростислав Русаков). «Мы наблюдаем высокую концентрацию художественного материала, плотность которого не может разрешиться без агрессии, без обсценного, без шокирующего, без манифеста», – пишет Елена Мордовина в рецензии, названой строкой из стихотворения А. Сомова – «Бог признает, кто и чей».

О феномене Алексея Сомова, о потенциальном читателе книги, о работе над ней Ирина Кадочникова побеседовала с составителем сборника – поэтом, литературным критиком, культуртрегером Борисом Кутенковым.


И. К.: Борис, насколько я понимаю, замысел издать книгу Алексея Сомова возник у Вас давно. Я помню, что Вы говорили об этом летом 2019-го года – тогда еще даже не вышли две первые книги серии «Поэты литературных чтений “Они ушли. Они остались”» - сборники стихотворений Владимира Полетаева и Михаила Фельдмана. Почему Вам захотелось издать Сомова? Понятно, что на Ваше решение не мог не повлиять тот факт, что Сомов не был издан ни при жизни, ни после смерти. Но я имею в виду не внешние причины, а внутренние мотивы. Какие они? 

Б. К.: Замысел издания этого ошеломляюще самобытного поэта возник не так давно. То, что книгу Сомова необходимо выпустить в нашей книжной серии, стало окончательно ясно во время поездки в Удмуртию, в июне 2019 года. Тогда мы с коллегами, Николаем Милешкиным и Еленой Семёновой, представляли второй том антологии «Уйти. Остаться. Жить». И ездили в Ижевск, Воткинск, Сарапул – в том числе и на могилу Алексея Сомова – кстати, в Вашей компании, Ирина. Тогда я, наверное, впервые осознал, что это автор без книги. И это – при многообразии корпуса оставленных текстов: стихи, проза, эссе, танкетки… И ещё тогда я по-новому расслышал его стихи – всё-таки мы посетили его родину. Работа над составлением подборки для первого тома антологии в 2016 году, конечно, позволила увидеть какую-то картину – но всё же этот поэт для меня тогда слегка «затерялся» в сонме наших героев. Хотя уже тогда казался одним из самых сильных. 
Кстати, поразило кладбище, на котором похоронен Сомов. Даже комментаторы фотографий на Facebook позже удивлялись, насколько оно голое, заброшенное; могилы в чистом поле. Наверное, только в провинции такое возможно. И вот эта незащищённость, голость, какая-то неприкрытость связалась в моём сознании с отсутствием у него библиографии. Помню июньский тёплый день, мы ходим по кладбищу и уже сбиваемся с ног в поисках могилы, – и внезапно яркий, словно полыхающий крест, освещённый полуденным солнцем. Именно тогда захотелось, чтобы луч света упал и на поэта, вывел его из тени, в которой он оказался по многим причинам – ранний уход, недостаточность усилий наследников, много обиженных, да и просто «не до него».
Что касается контекста, в котором существует поэзия Сомова, – сейчас вновь приобрёл актуальность термин «метареализм», – не знаю, можно ли его столь уверенно применять к Алексею Сомову. Я уже запрещаю себе произносить это слово, так как его употребляют к месту и не к месту в контексте любой «сложности» и – часто – не помня теоретических статей Михаила Эпштейна, который говорил о нём во вполне определённом концептуальном ключе. Но это взаимопроникновение реальностей, тесное сращение «грубого» и «небесного», наличной реальности и того, что за ней, есть в стихах Сомова, оно отразилось и в названии книги. «Есть птичий ад и Страшный суд зверей. / Ещё играет сирая свирель / как бы во сне, / но слушателей нет, / и сердце не вмещает кровотока. / А ты держись, покуда ярок снег. / Зачем тебе другой неближний свет – / зимой в раю счастливая охота». Сочетая «яркий снег» и «неближний свет», «птичий ад» и «Страшный суд», отсутствие слушателей и «счастливую охоту» – тут хочется воспользоваться формулировками Эпштейна, – поэт «берёт в свой словарь, как в красную книгу, все оставшиеся в живых слова, крайне напрягая и даже перенапрягая их смысл; открывает множественность реальностей, раскрывая их подлинную взаимопричастность, взаимопревращение – достоверность и неминуемость чуда».
Ну и – поскольку Вы спросили про внутренние мотивы – кажется важным упомянуть чувство противоречия. По отношению к тем, кто замалчивает поэта из-за его провокативного поведения. Многие вспоминают о нём негативно, Вы и сами это знаете, и были люди, убеждавшие меня, что издавать его не стоит. Я лично не знал Алексея Сомова, поэтому моё восприятие, с одной стороны, очищено от лишней шелухи, а с другой, заведомо неполно (потому что ты не учитываешь биографический контекст, который может оказаться важным при понимании поэта, но чаще всё же заслоняет восприятие его стихов). Слушая эти отзывы, хотелось придерживаться установки, при которой от поэта остаются тексты и только тексты, – и если эти тексты талантливы, то все прочие мотивы должны со временем забыться. Как бы это ни было непросто.

И. К.: Что лично Вам близко в поэтике Сомова? Когда я читаю Ваши стихи, я вижу в них драматизм, схожий с тем, который открывается в поэзии Сомова. А как Вы сами это ощущаете? 

Б. К.: Ответ на такой вопрос, конечно, нескромен. Сразу можно заслужить упрёк – в том числе и внутренний – в самопиаре. Говоришь о поэте – так уж говори о нём.
Но всё же позднее отчаяние Сомова – это то, к чему поэт во мне хотел бы прийти. Человек во мне всё же думает и мыслит по-другому: он не хотел бы переживать то, что переживал Сомов. А мы знаем, что в его случае это смерть родителей, гибель друга на войне, смерть ребёнка. Последнее, как Вы, Ирина, совершенно верно отмечаете в своих статьях, – это то, что повлияло на его поэтику и заставило её измениться. Нельзя однозначно сказать, в лучшую или худшую сторону: ясно, что стало преобладать тёмное и инфернальное. Но оно же и космичное. Всё это можно охарактеризовать блоковской формулой: «Чем хуже живёшь, тем лучше творишь». Можно счесть это романтической позой, но, так или иначе, от этого никуда не деться: возникает диссонанс между поэтическим и человеческим. Рядом с Сомовым для меня в этом смысле встают два имени: Денис Новиков, который в конце жизни пришёл к своей герметичной и очень сильной поэтике, отражённой в сборнике «Самопал» (1999), и поздний Георгий Иванов. Кто-то писал, что «Самопал» – книга, на которой закончился поэтический XX век и на которой Новиков поставил жирную логическую точку в своей поэтической работе. Но и в поведении Новикова в последние годы жизни можно найти параллели с тем, как вёл себя Сомов в конце своей; и того и другого невозможно осуждать: подобный тип самовыражения неразрывно связан с «тёмным» лирическим даром. Как сказано у того же Новикова: «И твой заполярный / Я вижу кошмар / Как непопулярный, / Но истинный дар». Но мне легко судить, я не знал ни того, ни другого лично и не могу поставить себя на место тех людей, которые были на них обижены. Наверное, у них есть свои причины на это. Не мне судить.

И. К.:
У Вас есть стихотворение, посвященное Алексею Сомову и Денису Бесогонову. Понятно, что, работая над антологией и серией «Они ушли. Они остались», Вы личностно переживаете биографии, судьбы, тексты. А Сомов как поэт на Вас оказал какое-то влияние?

Б. К.: Оказывал, но точечно. Его влияние – не такое основополагающее, каким было для меня влияние Татьяны Бек или Бориса Рыжего, Осипа Мандельштама или того же Дениса Новикова. То есть влияние тех, чью поэзию ты усвоил в юношестве и уже не можешь без неё, она у тебя в крови и так или иначе проявляется, даже когда этого не осознаёшь. 
Сомова, как я уже сказал, я открыл для себя довольно поздно – когда, кажется, никакие стихи уже не могут так запасть в душу, как в 18 или 20 лет. Но с решением издать Сомова началось и его перечитывание – и я стал понимать, что его насыщенное чтение станет частью моей индивидуальной поэтики. Я не боюсь перед написанием собственных стихов читать Сомова, поскольку понимаю, что интонационное заимствование возможно, а подавление – нет. «Загородил полнеба гений, / Не по тебе его ступени, / Но даже под его стопой / Ты должен стать самим собой», – как сказано у Тарковского. Я как-то уверен в природе собственного голоса – и думаю, что любые стихи, войдя в его кровоток, органично станут его частью. Такое в природе русской литературы: вспомнить хотя бы слова Ахматовой о Пушкине как о «перемалывающем горне»… Образуется целостное, большое тело поэзии, в котором все органы неразрывно связаны, все функционируют и работают на единый организм. Могу сказать, что мы с Алексеем Сомовым пребываем в поэтическом диалоге через времена и пространства. Это для меня сущностно важно – как и влияние многих других любимых поэтов, и моё (отчасти) как благодарного потомка влияние на их посмертное существование.


Алексей Сомов

И. К.: Расскажите, как проходила работа над книгой. На ее презентации Вы говорили о том, что составление давалось непросто, потому что никаких упорядоченных архивов не было – только разрозненные публикации на «Сетевой словесности» и в «Журнальном зале». Сразу ли возникла концепция или Вы долго к ней шли? Были ли варианты какой-то другой композиции или Вы изначально определились, что откажетесь от хронологического принципа и начнете с самых жестких текстов? 

Б. К.: Никакой концепции изначально не было. Невозможно сказать, что я садился за компьютерный файл с намерением создать какую-то концепцию: это примерно как со стихотворением, она приходит в процессе. Ты не знаешь, что получится, и непредсказуемость результата тебя двигает вперёд. И, как во время написания стихотворения, – целое постепенно превосходит и замысел, и сумму своих частей. Должна произойти какая-то химическая реакция, флогистон, чтобы книга состоялась и стала сложным композиционным целым. Поэтому вариантов другой композиции не было – как не было и самого понятия «композиция»; был ряд озарений – и интуитивно понимаемая математическая стройность схождения текстов. То самое сочетание интуиции и холодного расчёта, отличающее искусство. А составление книги – именно искусство, в моих глазах равное, например, поэтической эссеистике.
Светлана Михеева, чей отзыв на книгу Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат» (первую из составленных мной в этой серии) вдохновил меня, писала о том, что книга нетривиально выстроена, что принцип её создания – кинематографичен, так как стихи поэта перемежаются с голосами говорящих о нём и с его художественной прозой. Осознанно или неосознанно, что-то подобное захотелось сделать и с будущей книгой Сомова: правда, проза – талантливая, жуткая, инфернальная – осталась за её пределами, иначе издание могло разрастись до неимоверных размеров. Хотя я прочитал, конечно, все доступные в Сети тексты или большинство из них.
Хронологический принцип был сразу неинтересен, он просто убивает структуру поэтического сборника. Всё-таки верится в архаичных читателей, которые изучают сборник с начала до конца и чувствуют то самое целое. Решение начать книгу с самых «жёстких» текстов тоже пришло в процессе и было скорее интуитивным, чем осознанным: я уже говорил, что это своеобразная проверка читателя на прочность. В том числе и на прочность эстетических границ и свободы художественного мышления. Сам Сомов в одном интервью (данном под одним из своих гетеронимов) сказал об этом предельно прямо и чуть подростково, но в целом верно: «Участники осуждения (оговорился сознательно!) часто предпочитают обсуждать идеологию, нежели литературу в связи с идеологией. При этом они уверены, что сами являются носителями “правильной идеи”. Это отрыжка советской культурной доктрины, когда искусство должно было быть партийным, то есть, проводить в массы идеи, полезные для властей... Что делать с этим? Показывать людям, что социально ангажированному искусству есть альтернатива – искусство свободное, и, скорее всего, именно там можно обнаружить что-то живое, свежее, но, быть может, неожиданное... Или даже шокирующее!».

И. К.: Как Вы пришли к названию «Грубей и небесней»? Какие еще были варианты?

Б. К.: Был вариант «Рождество в аду». Я даже устраивал опрос на Facebook, и это название все мои подписчики дружно не приняли. Что, мне кажется, свидетельствует о какой-то истинности: оно слишком банально для книги. Но так озаглавлен один раздел – по названию одного из стихотворений Сомова. А название книги пришло после долгих перебираний вариантов – и оно отражает этот отмеченный всеми мучительный диссонанс в творчестве Сомова. Вообще, мне нравятся противоречия в названиях книг; поэзия должна отражать  противоречия и существует для того чтобы они в ней трудно притирались друг к другу. И уживались в итоге. В жизни мы, как правило, придерживаемся одной точки зрения на проблему – даже если эти противоречия в нас живут. Но хочется показать читателю амбивалентную истину, в которой исключён односторонний взгляд на проблему (а поэзия – всегда проблематизация вопроса о мировом целом). Чтобы не было ни благодушного эмоционального принятия, ни резкого осуждения. Чтобы было понятно, что грубое и небесное в поэте существуют в неразрывной связке. Наверное, именно это называется метареализмом.

И. К.: Но когда Вы прислали мне черновой вариант книги, я, не скрою, испытала даже внутреннее сопротивление: меня удивило, что книга открывается самыми «черными» сомовскими стихами. Я подумала, что это может отпугнуть читателя, что не каждый сможет прорваться через «грубого» Сомова к «небесному». А Вы, когда составляли книгу, как представляли себе потенциального читателя? Я задаю этот вопрос, потому что у меня до сих пор остается ощущение, что эта книга – для подготовленных людей. С другой стороны, мне думается, что вся эта сомовская эпатажность, грубость, циничность, ненормативность и может в данном случае сработать на привлечение внимания – шокирующее цепляет, не оставляет шанса для равнодушия. 

Б. К.: Вы испытали совершенно естественное, филологически обусловленное сопротивление. Не каждый может прорваться – но тот, кто прорвётся, станет его подлинным читателем. Для книги Сомова хотелось очень высокой планки, потому что поэт её заслуживает. Хотя на другом полюсе – понимание, что надо идти навстречу читателю, делать какие-то уступки… Но поэт не делал их ни в поэзии, ни в этике. Так что в этом вызове – попытка соответствия импульсам поэта, желание быть на его волне. 
Как я представлял себе потенциального читателя книги? Идеального читателя – как человека, который, во-первых, не будет судить о поэте по воспоминаниям о личных обидах, способен выйти за пределы биографического контекста. Во-вторых – ценит сложность в поэзии, ту самую, по Эпштейну, «множественность реальностей». В общем, как читателя понимающего. Но, возможно, и как того, кто не понимает, но просто верит. Как мне сказали однажды на форуме молодых писателей в Беларуси: «Я не понимаю его стихи, но я приду домой и их перечитаю, потому что я им верю». Вот это «я им верю» при понимании сложных стихов важнее, чем попытка вписать в какие-то контексты. 
Что же касается осознанного «привлечения внимания», то такого желания у меня не было. Однако некоторые стихотворения пришлось не включать именно потому, что они были «на грани фола». Здесь и моя толерантность в отношении поэзии не сработала: стало понятно, что читателя можно просто отпугнуть. Но это касалось немногих текстов.

И. К.: В чем, по-Вашему, заключается художественная индивидуальность Сомова? 

Б. К.: В способности разглядеть красоту в изнаночном ужасе жизни. В наслаждении ужасом – и в его неотделимости от красоты. В продолжении работы с эстетикой зла, простирающейся в диапазоне от Бодлера до Ерофеева. Точно сказала о Сомове Ольга Балла в рецензии на книгу (цитирую по памяти): стихи его – плач по несовершенству жизни.

И. К.: Расскажите о команде, о людях, которые вместе с Вами работали над книгой

Б. К.: Марк Перельман – мой друг, бесценный помощник в том, что касается работы над антологией; он же – очень внимательный корректор книги. Вместе с ним, Еленой Семёновой и Николаем Милешкиным мы долго и трудно выбирали иллюстрации для книги и обложку. Елена подробно рассказала на презентации книги об этом: «По поводу дизайна обложки – скажу, что её выбор был очень сложным по сравнению с предыдущими книжками, где был почти сразу найден правильный образ. Сначала мы работали с одним дизайнером, предлагали разные варианты; как идеи они были неплохие, но, к сожалению, воплощение нас не устраивало. И наконец дизайнер Мария Юганова нашла правильную идею – как раз в связи с названием книжки, которое мне, кстати говоря, очень нравится, оно хорошо отражает и само творчество Сомова, и композицию книги. Изначально – я не помню, у кого, кажется, у Марии, – возник образ ледохода на реке и закатной полоски; довольно мрачный, неуютный пейзаж, – и образ кораблика, прилепившегося на одной из льдин. Мы уже готовы были утвердить этот вариант обложки, и вдруг в последний момент, как будто случилось озарение, Мария Юганова нашла фотографию Владимира Горенштейна. Это перевёрнутый угол стола, на котором распахнутая книга – и тень на столе похожа на облако-птицу. Мне кажется, это самый оптимальный дизайн книги, который только мог быть придуман. Также Мария не зря придумала «уронить» союз «и» – так что он не зря стал похожим на знак равенства, то есть слово «грубей» вносит дополнительный оттенок в название».
Также хочется поблагодарить Александра Корамыслова, Зинаиду Сарсадских и Асю Мутушеву. Александр оказывал бесценную поддержку, присылая фотографии и аудио, он и оцифровал редкую «домашнюю» видеозапись с «живым» чтением Сомова (пока единственная, где мы можем и видеть, и слышать поэта, но будут ещё). Его же замечательный, очень корректный биографический очерк есть в книге – я каждый раз привожу его как пример идеального мемуарного текста, в котором сложности прижизненных отношений не топят желание сохранить добрую память о поэте и друге. Зинаида и Ася делились воспоминаниями и фотографиями Алексея, а также редкими или малодоступными текстами. Всем им я сердечно благодарен.

И. К.: После того как книга появилась в Интернете – в частности, в Фейсбуке  возникло много негативных реплик и комментариев со стороны людей, близко знавших Сомова. Как Вы к этому отнеслись? 

Б. К.: Довольно спокойно: это не первый случай сложной реакции наследников и просто людей, близких поэту. Мы сталкиваемся с этим с самого первого дня литературных чтений «Они ушли. Они остались» и уже научились быть и психологами, и дипломатами в одном лице. Тем более люди, имевшие дело со столь сложной личностью, как Сомов, разумеется, воспринимают всё происходящее вокруг него болезненно. Я всё-таки отстранён от этого знания, моя работа – филологическая, редакторская, и могу не учитывать каких-то нюансов. Я думаю, знать его, дружить с ним – это было непросто. Разумеется, есть и повод для претензий с нашей стороны: люди, не сделавшие за семь лет со дня его смерти ровным счётом ничего для памяти Сомова, теперь недовольны, что его творчество «экспроприировали» и не стыдятся публично грубить нам в соцсетях. Господь с ними.

И. К.: Насколько я понимаю, при работе над книгой, да и после ее выхода, Вам приходилось так или иначе коммуницировать с удмуртской аудиторией (удмуртской не по национальному, а географическому признаку) – родственниками Сомова, друзьями, знакомыми, читателями и почитателями его таланта. Какие у Вас впечатления? 

Б. К.: Я очень благодарен за ту помощь, которая, кажется, существует только в регионах, в малых республиках по отношению к «своим» поэтам. Вы помните, когда Вы разместили пост о сборе денег на книгу на своей странице в vk (это совпало с карантином, с обрушением планов и – в моём случае – с понятным одиночеством), сразу посыпались перепосты. На фоне того, что всех нас постигло в марте 2020-го, эта поддержка меня очень вдохновила. Стало понятно, что книга нужна, пусть и в небольшой Удмуртии (но разве этого мало?). И я оголтело стал заниматься её составлением. Отдельное спасибо коллегам из журнала «Луч», в особенности Андрею Гоголеву, которые по выходе книги сразу же попросили рецензию на неё – ни одно московское издание так не сделало.

И. К.: Сомов – все-таки поэт из провинции. Есть в его творчестве какая-то провинциальность? Или он ее преодолел? Можно ли говорить, что его позднее творчество возникало из желания преодолеть эту провинциальность? 

Б. К.: Нет, вообще не признаю понятия «провинция» в негеографическом смысле. Мне очень нравится заголовок одной из статей критика Леонида Костюкова: «Провинциализм как внутричерепное явление». В Москве есть своя «провинция» – союзы писателей, литстудии, существующие будто в брежневские времена. Всё тут, в конечном счёте, зависит от человека, его желания преодолеть собственную культурную непросвещённость.
Но, может быть, если бы Сомов жил в Москве, с его поэтикой ему было бы легче пробиться, не знаю. То, что меня удивило при погружении в творчество Сомова, – несопоставимость таланта и признания. Что мы имеем в его случае? Победы на конкурсах, которые не имеют особого веса и только «украшают» биографическую справку; публикации в нескольких изданиях, среди которых нет «Нового мира», «Знамени», «Октября», «Дружбы народов»… Правда, он публиковался в «Воздухе» – одна подборка в «отдельной» географической рубрике, существующей как бы за рамками основного корпуса журнала; другая – «самостоятельная», но всего лишь из трёх стихотворений. Есть страница на «Новой литературной карте России» (сейчас «Новая карта русской литературы») – это всё-таки определённый символический капитал. Известно, что Сомов, будучи редактором отдела прозы «Сетевой Словесности», опубликовал множество значительных авторов (в том числе и – вне своего раздела – подборку стихотворений Виталия Пуханова; на «Сетевой Словесности» есть положительный отзыв ВП об этом, там же – статья АС о поэзии Пуханова). И самый минимум рецензий при жизни. Но о признании каким-то сообществом, о безусловной легитимации говорить, думаю, не стоит. 
Можно объяснить это тем – да не упрекнут меня вновь в романтизации – что талант подобной силы всегда независим – в смысле и поведенческом, и в эстетическом. Что до эстетического – читателям, даже профессиональным, сложно реагировать на то, что выбивается из канона, слишком непохоже; реакция на это – либо вербализованное недоумение, либо (чаще всего) молчаливое отчуждение, приводящее в итоге к замалчиванию. Независимость же поведенческая – то, что идёт рука об руку с поэтикой, и так или иначе выражается в реакции на литпроцесс. А последнему в принципе всегда не до текстов. Так что, с одной стороны, «современность» –  конъюнктура, интриги, всякого рода отношения и политические дрязги, – а с другой, «непохожий» талант, который делает что-то своё, неканоническое, и, во-первых, не опознаётся как «свой», а во-вторых, незаметен в этом море дрязг. Возможно, как раз сомовское поведение в конце жизни – реакция на это отношение литпроцесса: «увидьте и услышьте меня», – другого способа достичь этого не было.


Обложка книги А. Сомова "Грубей и небесней"


И. К.: Вообще, как считаете, поэзия в провинции существует? 

Б. К.: Конечно. Дух веет где хочет. Что такое Урал – провинция или не провинция? Там столько замечательных поэтов, что и Москва могла бы позавидовать. Или замечательный фестиваль, проводимый Сергеем Суминым в Тольятти? Или «вологодская» школа – Мария Маркова, Ната Сучкова, Лета Югай и иже с ними? Или вызывающе самобытный Николай Васильев из Череповца, чем-то похожий на Сомова? Все копья по этому поводу уже давно сломаны, не нужно делить поэтов на «провинциальных» или «не провинциальных».

И. К.: Как Вы относитесь к танкеткам Алексея Сомова? Александр Корамыслов составил книгу танкеток Сомова, она уже выложена в сеть. Почему Вы решили не отражать этот пласт сомовского творчества в книге «Грубей и небесней»? 

Б. К.: Я как-то изначально несерьёзно отнёсся к этому жанру. Мне он не кажется вершиной сомовского творчества. Это такая почва, из которой произросли более сильные вещи, – недаром на презентации тот же Корамыслов отмечал (процитирую), что «некоторые его вещи «традиционных» форм не то что перекликаются, а буквально следуют из танкеток. У него есть такая танкетка: «атака / спам-богов» – и примерно в то же время он пишет стихотворение, начинающееся со строчки: “Земле грозит атака спам-богов”». Сомов умел работать в эстетике минимализма – будучи продолжателем линии Ивана Ахметьева (можно вспомнить других его наследников: Дмитрия Гвоздецкого, Всеволода Федотова, Александра Макарова-Кроткова и того же Николая Милешкина). Здесь важны паузы между словами, молчание и тишина как отдельные смыслообразующие структуры; важен – и обострён – воздух недосказанности и семантический акцент на отдельном слове (при сжатости текстового пространства). При этом танкетки Сомова, вошедшие в книгу «Одного поля я», как мне кажется, неравномерны: есть претендующие на метафизическую глубину, но есть и просто построенные на игре слов, не выходящие за её рамки.

И. К.: Были ли в процессе работы над книгой какие-то неожиданности, знаковые случайности? Например, я знаю, что тираж оказался в два раза больше запланированного. Расскажите эту историю. Может, были еще какие-то истории?

Б. К.: Ничего особо мистического, хотя могу сказать, что работал над книгой в квартире, где ранее повесился человек. Пока я этого не знал, мне было довольно комфортно (хотя какая-то жутковатость чувствовалась сразу), а потом возник страх, который я не смог преодолеть: прислушивания к шорохам и скрипам… Мы с друзьями даже шутили, что его дух хранит тех, кто приехал работать над рано ушедшими поэтами, то есть – во многих случаях – тоже покончившими с собой. 
Случай же с тиражом – из разряда «нет худа без добра»: в первоначальном тираже (450 экземпляров) сотрудники типографии забыли вставить цветную вкладку с фотографиями поэта. Типографы оказались порядочными и отпечатали новый тираж за свой счёт – притом что первый нельзя назвать бракованным и его мы тоже распространяем. Почувствовал в этом благую весть мироздания.

И. К.: Насколько я понимаю, Вы следите за распространением тиража. Книга востребована? Есть ли спонтанные покупатели или в основном книга востребована в среде людей, знавших Сомова при жизни, знакомых с его творчеством? 

Б. К.: Она только-только вышла, но откликов уже немало. Презентация книги – в широком смысле – процесс медленный, и, поскольку всего вокруг очень много – немалая часть публики узнала или узнает о книге, но ещё большая никогда с ней не столкнётся. У нас прошла zoom-овская презентация, в конце мая ожидается новая в «живом» формате. Мы делаем всё, чтобы книга была доступна как можно большему количеству читателей – например, сразу вывешиваем её электронную версию в открытый доступ. Понятно, что это мешает продажам, но увеличивает количество скачиваний и просмотров. Знаю, что в «Фаланстере» «Грубей и небесней», тем не менее, хорошо продаётся.
Не знаю, влияют ли на это рецензии, но есть такое ощущение, что Сомова ценят, что его художественную состоятельность не нужно доказывать. Его аудиторию стоит увеличивать, но заново «открывать» не надо: каждому, кто хоть раз соприкоснулся с его поэзией и что-то понимает, уже всё понятно.
«Спонтанные покупатели» – ну, всегда очень интересно, кто они. К сожалению, кассиров «Фаланстера» мы об этом расспросить не можем. С каждым хочется поговорить, заглянуть в глаза, спросить, что именно ему/ей интересно в Сомове. Сложный бич нашего времени – не только инфляция, но и неверифицируемость: нет реакции, идущей напрямую к тебе, – и это нередко приводит к отчаянию. Что не означает отсутствия прочтений и отсутствия интереса.
Что же касается людей, знавших Сомова при жизни, – то в Москве я пока не встретил таких. Есть ощущение, что его творчество не доходило до Москвы. Возможно, действительно влияет географический разрыв.

И. К.: Если бы Вы могли выбрать три стихотворения Сомова для школьного учебника литературы, какие бы это были стихотворения?

Б. К.: Давайте завершим наш диалог ими.

* * *

гроза двора, чумазый купидон
нетерпеливо укрощая трёх-
колёсный экипажик, упадёт
и хнычет, и глаза руками трёт
он знать ещё не знает, что —

старик, доисторический урод
жуёт пирамидон запавшим ртом
его глаза обернуты в картон
его душа скопленье папиллом
он больше не боится, что —
небожья тварь прозваньем аполлон
из воздуха высасывает мёд
и не умеет петь, а всё поёт
неслышно, и летает напролом
повсюду, как безбашенный пилот
она плевать хотела, что —

за всё, что не оставить на потом
за средиземный снег и зимний гром
за ласточек, что брызнут из-под стрех
за белый свет и вот за них за всех
мы никуда отсюда не умрём
..................
мы никогда до смерти не умрём


PET SEMATARY

снилось мне
как будто бы животные
все, которых я любил и знал
враз вернулись, требуя чего-то
заскребли когтями в двери сна

заодно из чёрной книги джунглей
с той ли стороны счастливой смерти
принесли в зубах, оскалясь жутко
весточку о предстоящем свете

впереди псиглавец Христофор
в волчьей рясе, золотом расшитой
и такой заводит разговор
сучьих потрохов моих рачитель

хватит, говорит, лепить отмазки
о двуногой плакаться душе
ангелы господни – лунной масти
от хвоста до кончиков ушей

рай заполнен божьими зверьми
коих не окликнешь, не погладишь
им не надо воли и земли
сахарных костей, собачьих кладбищ

но до света умные животные
те, которых знал я и любил
лижут руки горячо, щекотно
наклонив сияющие лбы


* * *

Вот такая это небыль, вот такая это блажь.
Улетает шарик в небо – тише, маленький, не плачь.
Он резиново-атласный над тобой и надо мной –
синий-синий, прямо красный, небывалый, надувной.

От любви и от простуды, обрывая провода,
ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда,
выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей,
обстоятельств чрезвычайных и свидетелей случайных –
Бог признает, Бог признает, Бог признает, кто и чей.

Если веруешь, так веруй, улетая, улетай.
В стратосферу, в стратосферу, прямо в космос, прямо в рай.
Вот какая это небыль, вот какая это блажь.
Улетает мальчик в небо. Улетаешь, так не плачь.

Над снегами, над песками, над чудесною страной 
ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной.
Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек,
новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор –
ты лети, воздушный шарик,
Бог поймает, если что.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 160
Опубликовано 01 апр 2021

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ