Редактор: Иван Гобзев
(мимолетный эпизод эпохи Реставрации)
Это очень странное ощущение: когда туристический автобус, который две недели носил тебя по европейским дорогам, притормаживает у перекрестка рядом с твоим домом в южном районе Петербурга. Это некоторым образом наводит на мысль, что Петербург – часть Европы.
Но Петербург – чисто номинальная часть Европы. Петербург соотносится с Европой географически, а не цивилизационно. Дорожки для велосипедистов здесь считаются ненужной роскошью. Канавки для слива дождевой воды? Забудьте и приготовьте резиновые сапоги. После вида дружных семейств на улицах европейских городов резко бросается в глаза восточная обособленность мужских компаний от женщин с детьми.
Мы с N. долго сидим по вечерам на кухне и вдохновенно делимся планами на будущее. Ее план – уехать жить во Францию, мой – стать профессиональной писательницей. И мы обе, разумеется, преуспеем, она пораньше, я попозже – мы обе крайне целеустремленные.
Нас сплачивает то, что от хаоса 90-х мы пострадали одинаково, проведя юность в полосе смутного безвременья: я тратила свое время в безнадежной борьбе с нищетой, она – хоть и более обеспеченная материально – теряла свои возможности из-за врожденного чувства справедливости, всегда заставлявшей ее в ущерб своим интересам без колебаний принимать сторону слабых.
На дворе середина нулевых, наступает время Реставрации. Это пока еще неявно витает в воздухе, но мы, с нашей чувствительностью социально незащищенных, уже явственно ощущаем зловещие веяния, суть которых – не дать нам состояться так, как нам хочется; заменить наши цели чужими. Мало того, что мы выгорели в огне перемен, на нас еще хотят одеть узду бесконечного безропотного прозябания. «Человек, лишившись своего старого жилища и не имея нового, не знает, как защитить себя от дождя, где приготовить ужин, не знает, где ему работать, где жить, где умереть», – написал Альфред де Мюссе о человеке Реставрации два столетия назад, и теперь эта метафора применима и к нам. Мы, как и ровесники Мюссе, когда-то «мысленно владели всем миром», а теперь живем в век, «когда не знаешь, ступая по земле, что у тебя под ногами – всходы или развалины». «Власти божеские и человеческие были фактически восстановлены, но вера в них исчезла навсегда…» – описывает Мюссе времена, похожие на наши. И подчеркивает, словно желая, чтобы мы посильнее прониклись безнадежностью его и своего положения: «Не было ни одного человека, который, придя домой, с горечью не ощутил бы пустоты своего существования и бессилия своих рук».
Но в отличие от поколения постнаполеоновской Франции – «сынов Империи и внуков Революции», которых Реставрации удалось захватить врасплох, – мы уже настороже, и, как та пряха из сказки, уже тайно разгадали имя демона, желающего нас погубить. Мы активно ищем способы сопротивления. Мы пьем вино, привезенное из Франции, и рассматриваем варианты, как нам распорядиться опытом заграничной поездки.
– Я теперь всё знаю про Францию, – говорит N., – Я ее расшифровала. Я вычислила: французы высокомерны к иностранцам. Иммигрант для них это примерно полчеловека. Но, во-первых, к женщинам-иммигранткам они относятся мягче. Во-вторых, если выйти замуж за француза, статус повысится. Иммигрантку – жену француза, французы будут воспринимать, как три четверти человека. С этим уже можно жить. А если у французского мужа еще и довольно высокий статус, то его жена-иммигрантка вообще будет считаться почти совсем, как человек.
Она восхищает меня своей спокойной решительностью. Она просчитывает возможности изменения своего цивилизационного статуса и вполне представляет, чем она за это заплатит, но не теряет хладнокровия. И будьте уверены, она воплотит свои планы в реальность. Как, впрочем, и я свои.
– Ты представляешь, – говорит N., – одна моя знакомая в Уфе купила себе фиктивное замужество. Договорились с каким-то алкоголиком за плату, расписались и сразу развелись. Зато теперь у нее в паспорте указано, что она была замужем. Она хотя бы вздохнула спокойно – на работе, наконец, перестали на нее указывать пальцем.
Она рассказывает об этом без эмоций, обыденно. Для нее только что завершившаяся поездка в Европу – разведка, поиски той «подземной железной дороги», по которой рабы американского Юга перебирались на свободные земли. Ей в общем, нечего терять в статусном плане: она живет там, где незамужние женщины испытывают такое же общественное давление, что и иммигранты во Франции. За место в западной цивилизации ей придется заплатить не потерей статуса, а любимой работой: ей придется отказаться от чтения лекций в университете. Она заплатит эту цену за свою цель, как и я заплачу свою цену за свою. За достижение целей всегда приходится платить, отвертеться не удастся.
В ближайшие дни мы идем делать профессиональные фотографии. N. они нужны для сайта брачного агентства, а я присоединяюсь к ней за компанию, для моральной поддержки и также, потому что у меня нет студийных фотографий, и если упустить этот случай, они, возможно, так никогда и не появятся.
N. получается на его снимках хорошо, я – плохо. Дело не только в ее потрясающей фотогеничности. N. нравится фотографу, а я нет. Но я не обижаюсь, в этом мероприятии для меня главное не результат, а общение, событийность. Представительские фотографии мне не так уж и нужны; пройдет еще немало времени, когда у меня начнут их запрашивать для сайтов и журналов.
– Я вас понимаю, девчонки, – откровенничает фотограф внезапно, – Правильно вы делаете, что хотите уехать. Если будет возможность, езжайте без раздумий. Тут болото, тут ничего не светит.
Мы переглядываемся. Мы ничего не говорили о наших планах, он догадался об этом сам, хотя и истолковал причины примитивно; он считает, что мы стремимся к удачному замужеству на Западе. На самом деле мы ищем способы сбежать от закрепощения, от унизительных оков расчетливого морализаторства, уготовленного нам подступающей эрой Реставрации.
Фотограф оказывается художником, подрабатывающим фотографированием на дому. После фотосессии он показывает нам свои работы. Он довольно талантлив, но его талант – не победоносный талант гения, а колеблющийся, нестойкий талант даровитого ремесленника; эта неустойчивость дара особенно сильно чувствуется, когда перебираешь в папке пласты его зарисовок: на одном рисунке видна блестящая точность линий, изысканность цветов, а на другом линии грубы, по-детски неряшливы, художественный замысел невразумителен – точно так же в фотоработах ему хорошо удаются те, кто ему нравится, всех остальных его камера снимает однообразно, без воодушевления, с мещанским равнодушием.
Он наш ровесник, из поколения, чья молодость пришлась на 90-е. Ему с его ремесленнической хваткой удалось достаточно умело воспользоваться шансами, всплывающими на волне всеобщего хаоса: он долго жил за границей, ему знакомо головокружительное ощущение шальных заработков, результатом которых стала причудливая богемная квартира, где он принимает клиентов. Квартира – из череды маленьких комнат вдоль длинного, странно извивающегося коридора – находится на первом этаже невысокого уютного дома, затерявшегося в уличных лабиринтах где-то между Обводным каналом и Технологическим институтом – раньше, похоже, здесь было какое-то учреждение, вроде детской библиотеки или управления дворников, павшее жертвой махинаций с недвижимостью в эпоху общественного упадка.
Фотограф выглядит немного растерянным, хотя в его жизни всё неплохо. Это растерянность экзистенциального порядка, растерянность человека Реставрации. Он был твердо уверен, что успех, посетивший его в молодости, пойдет по нарастающей, и жизнь будет неизменно удачна, но, к его искреннему и наивному удивлению, ничего такого не случилось, – напротив, заработки вдруг стали ощутимо мелеть, вынуждая успешного творца то и дело скатываться к халтуре, неотвратимо подступает средний возраст, дающий себя знать парой десятков лишних килограммов, и подрастает, требуя всё больше расходов, случайно зачатая в юности дочь.
Он, как и мы, стал пленником унылого круговорота Реставрации, угодил в период, когда, по точному определению Мюссе, «все человеческие иллюзии начали осыпаться, как осенние листья с деревьев». Фотографа, как и нас, посетил «дух века, ангел сумерек – промежуток между ночью и днем», Такие, как он и мы, виделись Мюссе сидящими на развалинах мира с ощущением неизъяснимого беспокойства.
Через несколько дней N. уезжает к себе в Уфу. Проводив ее, я возвращаюсь с вокзала на электричке в Купчино. С ее отъездом пугающе быстро гаснет сохранившаяся от путешествия аура Европы.
Купчино – странное место. Часть города, непохожая на город. Между зданиями еще достаточно пространства, чтобы можно было без труда представить, как это место выглядело раньше – бескрайняя пустошь под низким северным небом.
Дома напоминают вздымающиеся скалы, то разрозненные, то сбившиеся вместе вдоль улиц, как каньоны. На рассвете они красиво розовеют под первыми лучами, а их тени романтически струятся в широких и по-утреннему пустых перспективах. Здесь пока еще нет метро, и на остатки здешних пустошей еще не точат зубы девелоперы. Парк на другой стороне проспекта еще просматривается до горизонта сквозь невысокие рощицы из едва принявшихся деревцев с белеющими вокруг них подпорками. Но пространство через дорогу от парка безнадежно заражено вирусом городского спального гетто. Куда ни кинь взгляд – угнетающе много людей, машин и бетона. С каждым годом бетонные каньоны густеют.
Сойдя с электрички, я иду домой, размышляя о том, что всё проходит, в том числе и эпоха Реставрации. Чтобы поддержать свой творческий потенциал в тонусе, я воображаю Купчино в условиях постапокалипсиса, фантазирую, как могло бы выглядеть это место после глобального катаклизма. Половина бетонных каньонов обрушится, оставшаяся половина пышно зарастет зеленью, улицы превратятся в зеленые ложбины, в середине которых будут изредка встречаться заржавелые трамвайные рельсы. Кварталы превратятся в почти непролазные чащи. В заброшенных многоэтажках, вероятно, придется сбивать нижние лестничные пролеты, чтобы не дать возможности бродягам и стаям диких собак селиться на верхних этажах. Скорее всего, появятся и волки, думаю, они прибегут с юга, где почти каждый год горят торфяники. Туман будет красиво подчеркивать очертания бетонных квартирных коробок в домах с обвалившимся стенами, делая их похожими на гигантские разрушенные ульи. Где-то в центре Петербурга еще будет упрямо теплиться городская жизнь, но здесь, на окраине, людей станет на порядки меньше, и отношения между ними будут совсем иными, чем отношения между теперешними купчинскими жителями, – и вообще всё будет по-другому, не исключено, что в таких же грубых формах, как сейчас, но в более естественных рамках. Эффектная, в чем-то величественная картина упадка цивилизации – истинная услада для той части моей души, которая жаждет разрушений и рождения нового мира. Я тренирую воображение на таких фантазиях всякий раз, когда хочу ослабить стресс от избыточного присутствия людей, от искусственной уплотненности жизни. Пожалуй, я когда-нибудь даже напишу роман с локациями в постапокалиптическом Купчино.
скачать dle 12.1
