Роберт Денис. ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ О ЕВГЕНИИ ПОЛИВАНОВЕ

Редактор: Иван Гобзев


По поводу публикации неоконченного романа «Вечера у проф. П.»



Великобритания и Российская империя борются за влияние в Эфиопии. Добравшись до Аддис-Абебы и напоив негуса Уаламу вином, профессор востоковедения и агент царской разведки Панаев назло англичанам, поддерживающим в борьбе за престол двоюродного брата, хитростью и внушением заставляет эфиопского императора подписать манифест об отречении в пользу внука. С манифестом русский востоковед благополучно бежит обратно в Петроград, а из Лондона в Кингстаун мигом летит телеграмма с приказом для одного из лучших агентов королевских спецслужб — немедленно отправиться в Петроград и раздобыть подлинник манифеста. Шпион получает в помощь розыскную карточку, передающую все, что известно англичанам об объекте разработки:

РОЗЫСКНАЯ КАРТОЧКА № 7781
В дополнение к приказу № 348/24

I. Портрет . . . . . . . . . .          . . . . .   не имеется.
II. Имя, фамилия . . . . . . . . . .          неизвестны.
III. Возраст . . . . . . . . . . . . . . . .        лет 45-50.
IV. Профессия . . . . . . . . . . . . .        неизвестна.
V. Местонахождение . . . . . . .         Россия, г. Петроград.
VI. Приметы  Рост . . . . . . .  средний.
 Цвет волос . . светлый, носит усы.
VII. Особые приметы . . . . . . . .       не имеет левой руки, ходит прихрамывая. (1)
            
В отличие от англичан, читателю ранней повести Вениамина Каверина, «Большая игра», имя загадочного проф. Панаева известно уже с самого начала, и знатоку истории советского языкознания ничего не стоит угадать стоящую за ним реальную личность: гениального лингвиста, однорукого полиглота и путешественника, мистификатора, еще и наркомана, как выясняется дальше, проводящего ночи напролет в притонах и опиекурильнях, где китайцы уважительно обращаются к нему «сяньшен Панафу» — вариант только один.

Занимаясь биографией Евгения Дмитриевича Поливанова, который и был той самой личностью, легко войти в положение бедного английского агента, получившего задание отыскать его художественный образ. Если составить такую же розыскную карточку для Поливанова, то можно заполнить каждую графу, но чем дальше выходишь за рамки карточки и углубляешься в его жизнь, тем все становится сложнее и туманнее, и тем труднее отличить правду от легенды. Но для начала все-таки стоит привести краткую справку, например из книги Вяч. Вс. Иванова, одного из первых и самых активных исследователей жизни и творчества нашего героя, чтобы читателю было понятно, о ком идет речь: «Поливанов, Евгений Дмитриевич (1891-1938) — гениальный лингвист, открыл и описал музыкальное ударение в японском языке и его диалектах, поэт, основатель фонологической теории сравнительного стиховедения, участник ОПОЯЗа (2), был одним из руководителей работы по созданию письменности для языков СССР, деятель Коминтерна, один из организаторов коммунистической партии и печати для проживавших в СССР китайцев, во время террора арестован, подвергнут пыткам, описанным в протоколах допросов, включен в подписанные Сталиным и Молотовым расстрельные списки». (3)

В этом номере журнала «Лиterraтура» публикуется неоконченный роман Поливанова, «Вечера у проф. П.». Рукопись пролежала несколько десятилетий в частном архиве, прежде чем оказаться на микрофильме в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) (4). Она была написана в 1930-е гг. в трех школьных тетрадях с портретами то Ленина и Сталина, то Крылова. Это единственное сохранившееся оригинальное художественное прозаическое произведение знаменитого ученого, и оно заслуживает внимания по нескольким причинам. Во-первых, оно интересно само по себе — в нем мы находим очень живой и разнообразный язык, занимательные сюжетные линии, характерный юмор Поливанова, и сложную структуру, совмещающую в себе самые разные жанры. Любой может прочесть с удовольствием самые ранние воспоминания автора, как он младенцем изучал узоры на покрывале, или про обмен мнениями Исмаила Бархударова с Лан-Гуан-Цзюем насчет качества разных сортов опиума, или вставную новеллу в стиле «Тысячи и одной ночи», между прочим, единственную часть романа, уже публиковавшуюся прежде (5). Во-вторых, вместе с В.Б. Шкловским, Ю.Н. Тыняновым и др., Поливанов был влиятельным представителем формализма и одним из основателей ОПОЯЗа, однако на эту тему печатал довольно мало. Если рассмотреть «Вечера» как воплощение литературных позиций автора, они могут дополнить, хоть и в небольшой степени, наше понимание формализма и роли в нем Поливанова.

И наконец, в-третьих, сама фигура Поливанова настолько значительна, что все, что ее касается, уже в силу этого становится достойным внимания, тем более, что в неоконченный роман вошли его воспоминания, добавляющие некоторые штрихи к его биографии. Опубликование «Вечеров» — небольшой шаг к исправлению исторической несправедливости. Большинство произведений Поливанова — больше 200, в основном научных — остались не опубликованы. Из них же большая часть пропала бесследно или была уничтожена после ареста автора в 1937 г., но даже то, что теперь найдено во всевозможных архивах от Чехии до Кыргызстана, так и лежит, накопляя книжную пыль. Как писал Р.О. Якобсон 50 лет назад, «Поливанов — великий ученый, его проницательность будет становиться все более очевидной по мере того, как будут публиковаться все те рукописи, которые не смогли увидеть свет при его жизни» (6). Хотелось бы, чтобы все, что сохранилось до наших дней, было опубликовано, пока еще не поздно.
В этой статье сопровождающей роман, я попытаюсь обрисовать портрет Поливанова не столько как ученого или государственного деятеля, сколько как личности, в надежде, что такой портрет повысит интерес читателя к «Вечерам у проф. П.», и одновременно послужит неким ключом к его пониманию.


«Бедный безручка мой»

Поливанов родился в Смоленске 28 февраля — или в 1891 г., как указано в паспорте отца, или в 1892 г., как указывал сам Поливанов (7). Он был поздним, но единственным ребенком своих родителей. Его мать, Екатерина Яковлевна (1849-1913), была писательницей и издательницей. В молодости она входила в кружок, где читали Герберта Спенсера и Карла Маркса, и все женщины, по ее воспоминаниям, были «захудалыми, поломанными жизнью, по-мужски остриженными и по-мужски же трактующими обо всем» (8). На всю жизнь она сохранила интерес к политике, и даже на смертном одре, по свидетельству мужа, «интересовалась всем тем, что творится на нашей долго и многострадальной родине и особенно горячо реагировала на кощунственный процесс Бейлиса» (9).
Отец, Дмитрий Михайлович (1840-1918), был гвардейцем, а потом 30 лет проработал на железной дороге. Он был уволен в 1905 г. и больше нигде не служил, что дает повод предположить, что увольнение имело политическую подоплеку.

О детстве Поливанова почти ничего неизвестно, кроме самых скудных и случайных сведений. Из них не складывается биографический рассказ, но они все же показывают, что будущий лингвист и полиглот интересовался языком с самых ранних лет.
Известный японист и биограф Поливанова В.М. Алпатов рассказывает, как профессор лингвистики П.С. Кузнецов когда-то отметил, рассказывая первокурсникам об устройстве голосового аппарата, что люди обычно говорят на выдохе, а не на вдохе. «А вот был очень крупный лингвист Поливанов, он был репрессирован, — продолжал Кузнецов, — он говорил о том, что в детстве в Швейцарии наблюдал ряженых, которые говорили на вдохе, чтобы их не узнали». (10) Это неожиданное наблюдение — еще и единственное свидетельство того, что Поливанов когда-либо бывал в Европе.
В 1908 г., Поливанов окончил гимназию в Риге, и некоторые гимназические реалии впоследствии нашли отражение в его лингвистических статьях. В научно-популярной статье, отчасти посвященной жаргону, Поливанов приводит примеры из запомнившегося ему с отрочества «уличного жаргона хулиганствующих низов большого и многонационального по своему составу (латышско-немецко-русского) города». Вместо угостить, например, между собой мальчики говорили «фундовать» или «зафундовать»; хороший товарищ назывался у них «штрам кулей». (11) Все это будущий лингвист запомнил и позже использовал в своих профессиональных занятиях.

В той же статье Поливанов «фундует» читателя подробностями несколько другого свойства, но все-таки ярко характеризующими подростковую культуру Риги тех лет. Отвлекаясь от лингвистической тематики в сноске, ученый рассказывает следующее об играх в карты: «В средних классах при этом встречалось такое дикое правило: проигравший должен был (на выбор) или поставить свою руку, чтобы на ней была затушена папироска, или подставить затылок, о который вытирался penis выигравшего». (12) Несмотря на все вредные привычки, которые Поливанов в дальнейшим приобретет, он, по-видимому, никогда не увлекался картежной игрой, ведь по его рассказу гимназические традиции послужили ему прививкой от нее. А на них кончаются наши познания о детстве и отрочестве нашего героя.

Дальше мы находим Поливанова в Петербурге, где он учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета у знаменитого польско-русского лингвиста И.А. Бодуэна де Куртенэ. Позже Поливанов напишет, что «со второго курса мое мировоззрение обусловлено всестороннейшим на меня влиянием моего учителя Бодуэна де Куртенэ». (13) Сохранился и отзыв Бодуэна о своем студенте, который по его словам «отличается обширными познаниями в области избранной им специальности и смежных с ней областей». (14)

Начинающий ученый выделялся еще и тем, что он совмещал занятия теоретической лингвистикой (у Бодуэна) с изучением восточных языков, прежде всего японского, что тогда было необычно. Тогдашние востоковеды в большинстве своем были традиционными филологами и историками, которые не интересовались ни лингвистической теорией, ни даже современным состоянием изучаемых ими языков. Поливанов был совершенно другим, и занимался не только исторической лингвистикой, но и, например, «психофонетикой» (т.е. фонологией) современных японских диалектов, особенно рюкюского, самого отдаленного от литературного японского (в «Вечерах у проф. П.» автор называет рюкюский «украино-японским»). В 1914-1916 гг., Поливанов ездит в летние экспедиции в Японию, где в очень ограниченные сроки совершает невероятную работу. «Мне удалось, — читаем в отчете о второй экспедиции 1915 г., — составить довольно полный (около 14 000 слов) фонетический словарь киотоского говора, а также очерк морфологии и записать несколько текстов… имел возможность продолжать начатое в прошлом году изучение тосаского диалекта, наблюдая речь крестьян и рыбаков… составлен фонетический словарь около 10 000 слов одного из нагасакских говоров». (15) Рассказывают, что он переодевался буддийским монахом и собирал материал вместе с милостыней у храмовых ворот. Работе видимо не мешал образ жизни, уже к этому периоду усвоенный Поливановым, в который входили и алкоголь, и опиум, и проститутки.

С раннего возраста и во все время учебы Поливанов еще и работал. Отец лишился службы еще в 1905 г., а литературные гонорары матери не могли быть большими. Нашлись друзья, готовые помочь, но Поливанову тем не менее приходилось поддерживать семью материально. Из его писем известно, что студентом он вел курсы русского языка и литературы для калмыков, готовящихся стать учителями народных училищ, а также для учителей, работающих с глухонемыми детьми. Благодаря друга семьи за финансовую помощь, мать Поливанова написала однажды: «Теперь бедный безручка мой будет спокойно заниматься, не бегая по урокам». (16) Позже, говоря об «изумительно упорной работе» сына над диссертацией, отец признался в письме тому же другу, что «очень боялся это время, чтобы он не подорвал свои физические силы». (17)

Кстати, к этому времени (точнее, к 1911 г.) Поливанов уже потерял кисть своей левой руки — хотя где именно и при каких обстоятельствах, неизвестно. Самая распространенная версия была пересказана другом Поливанова, писателем В.Б. Шкловским, в его мемуарах под названием «Жили-были»: «В молодости своей [Поливанов] считал для себя все возможным. Однажды он положил руку на рельсы под идущий поезд: целью было — превзойти Колю Красоткина из “Братьев Карамазовых” — тот мальчик только лег между рельсами. Евгений Дмитриевич не отдернул руку, колесо ее отрезало, мальчики разбежались. Поливанов встал, взял отрезанную руку за пальцы и пошел с ней. Он мне рассказывал, как с ужасом, нахлестывая лошадей, разъезжались от него извозчики. Случай этот произвел впечатление на Поливанова». (18) Еще бы…

Впрочем, есть и другие версии, а источником хотя бы нескольких из них является сам Поливанов. «В Японии Поливанов рассказывал, — пишет В.М. Алпатов, — что руку ему отрезал казак во время разгона демонстрации. <…> Есть и версия, правда, исходившая от недоброжелателей: студент лишился руки, неудачно спрыгнув с поезда в нетрезвом виде». (19) Последняя версия выглядит более правдоподобной, чем другие, слишком драматические, но как было на самом деле навсегда останется открытым вопросом.

Мать Поливанова умерла в декабре 1913 г., и один из самых ранних дошедших до нас текстов, написанных им — письмо, где он привел хронику ее агонии. «25-го [ноября] она вполне спокойно говорила о смерти, просила похоронить ее на Смоленском кладбище, куда раньше часто ходила гулять. Просила хоронить без венков и цветов, что было и исполнено. С тех пор о смерти ни разу не вспоминала, говорить становилось с каждым днем труднее <…> Несколько раз звала: а где же папа? Наконец смотрит ему в лицо и только потом узнала его. Три раза сказала: теперь я пойду спать, уходите! Это ей казалось, что она бодрствовала, а теперь надо спать <…> Я ей дал ложку кофе, вытер губы и она сказала: “Молодец”. Затем уснула на моей руке, прижавшись щекой, через 2 часа проснулась и поцеловала мою руку. Весь следующий день (1 дек.) не говорила ни слова, утром еще могла глотать, после 12-ти дня перестала; доктор открыл глаз, и он тотчас закрылся. Дышала тяжело, т. к. образовался отек легких, и мы давали кислород. С 7 часов утра 2 дек. дыхание стало делаться реже и слабее и прекратилось совсем в 8 ч. 35 м. Теперь я по-прежнему занимаюсь, хотя сначала это было больно, именно заниматься, т. к. мама так следила за этим и любила, чтобы я сидел с книгой около нее».(20)

Отец увидит защиту диссертации сына в 1915 г., и обрадуется его раннему научному успеху. Он проживет до 1918 г., но к тому моменту жизнь сына кардинально изменится.


Зам по Востоку 

Виктор Шкловский писал, что Поливанов был «человеком до революции консервативных взглядов», (21) а сам Поливанов определил взгляды своей юности, как «сознательный аполитизм». (22) Его родители были обедневшими дворянами довольно либеральных взглядов, но от семьи исходили и другие потенциальные влияния на его политическое формирование: так, ему приходился родственником военный министр 1915-1916 гг. А.А. Поливанов. Известно, что однажды, до 20 лет, Поливанов посетил собрание черносотенцев, где слышал выступления Пуришкевича и других лидеров правых. (23)

С другой стороны, Поливанов когда-то подал «ходатайство о допущении евреев в императорское общество востоковедения». (24) Кроме того, студент черносотенных убеждений вряд ли сошелся бы так близко с преподавателем Поливанова Бодуэном де Куртенэ. В 1914 г. Бодуэн получил небольшой тюремный срок за брошюру, критикующую правительство за нарушение прав национальных меньшинств и был затем вынужден оставить свою кафедру. Тогда Поливанов в письме назвал арест Бодуэна «позором» и «кошмарным трауром». (25)

В общем, в молодости Поливанов еще не определился с политикой, но это ему не помешало, как знатоку восточных языков, сотрудничать с разведкой. Отправляясь в экспедиции в 1914-1916 гг. в Японию (тогда, во время Первой мировой войны — союзница России), помимо своих диалектологических штудий, Поливанов должен был выполнить еще и разведзадания для Военно-морского флота, а именно «ознакомиться с существующими ныне в Японии научно-политическими обществами, изучающими страны, лежащие по побережью Тихого океана», чтобы «показать, какие политические цели поставило себе каждое данное общество и в каком (политическом) направлении эта работа совершается». (26) В 1938 г. Поливанова расстреляют за фиктивную связь с японской разведкой, но работа с российской подтверждается документами.

Впечатляющий взлет политической карьеры Поливанова начинается в 1917 г. Под конец лета, еще при Временном правительстве, он поступает на службу в МИД, а потом через день после Октябрьской революции пишет письмо в Смольный, выражая свою готовность сотрудничать с новой властью. Это письмо попало только что назначенному Народному комиссару по иностранным делам Троцкому. Вскоре, вместе с уполномоченным Троцкого, И.А. Залкиндом, Поливанов объезжает уже бывших сотрудников министерства, в большинстве своем отказавшихся сотрудничать с большевиками, вызывая их на переговоры в здании министерства. В назначенное время, когда все уже собрались, Залкинд и Поливанов сговорились — Залкинд выступит перед собравшимися, а в это время Поливанов распустит среди тех слух, будто здание окружено вооруженными людьми. Чиновники тут же согласились передать дела и ключи и ознакомить Залкинда и Поливанова со зданием. (27) Таким образом новые сотрудники Наркоминдела вступили в должности заместителей (по Западу и Востоку соответственно) наркома Троцкого.

Уже 16 ноября, газета Наша речь написала: «В министерстве единолично царит гражданин Поливанов, призванный Троцким на место специалиста по расшифровке тайных договоров». (28) И действительно, первым делом Поливанов и Залкинд (под руководством моряка с партийным стажем Н.Г. Маркина) приступили к поиску, переводу, и публикации тайн царской дипломатии, разбросанных по мидовским архивам в зашифрованных документах. Быстро разобраться в этом море бумаг, казалось бы, было совершенно невозможно, но раз открыв самый сокровенный шкаф в «секретной комнате», Поливанов взял пролистать первую попавшуюся папку, и выбор его оказался невероятно удачным. Вот отрывок из его воспоминаний:

— Дело в том, — пишет Поливанов, — что [последний глава МИД при Временном правительстве М.И.] Терещенко вступил в управление Министерством иностранных дел, будучи, по-видимому, совершенно не знаком с предшествующей работой министерства; содержание самых секретных договоров к тому же и не могло быть ему знакомо до его назначения. И вот папка, которую я выбрал, оказалось, содержала <…> сжатый, но весьма обстоятельный очерк наших взаимоотношений с союзниками, очерк, заключавший в себе ряд подлинных цитат из самых договоров, относившихся к наиважнейшим их пунктам, а некоторые из соглашений приводились даже целиком. Составлено было это извлечение непосредственно для личного употребления министра (Терещенко) и, помимо простой сводки документального материала, содержало также известные комментарии к нему. Например, по поводу обещаний, данных Румынии за ее выступление, цинично добавлялось, что эти обещания явно преувеличены и сдержать их на самом деле ни русское правительство, ни союзники не имеют в виду. Словом — это было как раз то, что было нам нужно.
— Решено было, — продолжает он, — что я выберу тотчас же все, что можно немедленно отправить в газеты, — и я снова был в «секретной комнате», откуда вышел лишь в 2 часа ночи. По телефону был вызван из Смольного партийный товарищ-машинист, которому я до ночи диктовал один документ за другим, диктовал и переводил тут же с французского подлинника. На следующий день газеты брались нарасхват. Это был первый день опубликования «тайных договоров», а сенсационное опубликование это продолжалось в течение нескольких недель, встречаемое ежедневно с неослабевающим интересом и напряжением, жадным любопытством масс, с отвращением узнававших так дорого обошедшиеся народам России тайны царской дипломатии. (29)

Поливанов выполнит еще целый ряд ответственных заданий, даже напишет первоначальный текст Брестского мира, затем переделанный Троцким. Но пребывание его в наркомате продолжится недолго, поскольку вскоре испортились отношения с начальником. Троцкий сам позднее рассказал эту историю, но в своем рассказе он создает такое впечатление, будто бы он был почти незнаком со своим бывшим замом. Он делает вид, что это не он — Троцкий — привел Поливанова в наркомат, и даже фамилию Поливанова помнит, как будто, только смутно. Мистификация ли это — непонятно, но вот что именно он рассказал: «При [моряке Маркине] терся молодой человек, лет 25, без руки, фамилия его, кажется, Поливанов, приват-доцент. Так как он был мне рекомендован Маркиным, то он и помогал ему. Не знаю, на каком он был факультете, но у него были сведения по этой части. Кажется, он даже знал азиатские языки. Филолог ли он был, что ли, — в точности не могу сказать. Работал он не на секретных ролях. Кто рекомендовал его Маркину, не знаю. <…> Маркин его более или менее усыновил. Но потом оказалось, что Поливанов был членом союза русского народа. Руку он потерял, во всяком случае, не на баррикадах. Он обнаружил потом большое пристрастие к спиртным напиткам, и даже были сведения, что он принимал разные приношения. Персидское посольство ему какую-то корзинку с какими-то приношениями прислало. Он был по этому поводу устранен. Первое время он работал довольно активно. Сам Маркин ловил посылки, которые приходили из других стран. В них оказывались шелк, дамские туфли и т. п.» (30)

По поводу персидских приношений даже состоялся суд, но Поливанова оправдали. Служили ли они в действительности поводом к разрыву с Троцким, или же на то были другие причины — мы не знаем. Во всяком случае, Поливанову пришлось покинуть Наркоминдел, но от политики его отстранили ненадолго. Вскоре он отправится с новым политическим заданием от Коминтерна в Среднюю Азию — организовывать революцию в Синьцзяне. Об этом эпизоде в жизни Поливанова известно очень мало, но о боях с участием китайцев — правда не в Синьцзяне а на Кавказе — он написал пару стихотворений (не исключено, что он побывал и там во время гражданской войны). Вот первые строчки одного из них, посвященного «китайскому отряду N минно-подрывного б-на»:
Окружила нас белая свора
И ждет нас топор палача,
Но сдадимся еще мы не скоро
И винтовки не спустим с плеча.
Так скорее стреляй,
Чжан Чжун-фу, заряжай!
Так скорее стреляй,
Чжан Чжун-хай, помогай! (31)

Революция в Китае не удалась, но Поливанов остался в советской Средней Азии до 1926 г., продолжая научную деятельность и занимая разные посты, некоторое время даже возглавляя узбекскую цензуру в качестве руководителя Главлита в Ташкенте. По-видимому, в этот первый среднеазиатский период жизни Поливанова последствия злоупотребления опиумом уже бросались знакомым в глаза. В.М. Алпатов приводит отрывки из писем востоковедов, пересекавшихся с Поливановым в Ташкенте в это время: арабист А.Э. Шмидт упомянул 10 декабря 1922 г. о «психическом заболевании Поливанова», а знаменитый академик В.В. Бартольд написал 22 июня 1925, что «в университете успехам научной тюркологии по-прежнему больше всего содействуют работы Поливанова, но неизвестно, надолго ли его хватит; и физически, и нравственно он все больше опускается». (32)


Драгоманов

Но вернемся назад в Петроград сразу после революции. Занимаясь политикой, Поливанов никогда не бросал не только научную, но и литературную, деятельность. Он состоял членом общества формалистов ОПОЯЗ и преподавал в университете, и несколько знакомых ученых и литераторов оставили о нем яркие характеристики, хотя в высшей степени ненадежные. Например, лингвист П.С. Кузнецов, тот самый, который сообщал первокурсникам детские европейские впечатления Поливанова, рассказал о нем еще и следующее:
Человек он был необычный (это, кажется, всем известно). У него были две жены, с которыми он жил по очереди, слуга-китаец и собака. Кроме того, он был наркоман. <…> Моральные принципы и стыд для Е.Д. не имели никакого значения, но был он человек добрый и отзывчивый. Р.О. Шор однажды так характеризовала его: «Он с вас рубашку снимет, а когда нужно, с себя за вас снимет». Когда у него не было денег, ему ничего не стоило встать на углу улицы и просить милостыню. (33)

У Поливанова действительно была по крайней мере одна законная жена. В 1921 г., он женился на Бригитте Альфредовне Нирк (1899-1946), эстонке и в ту пору студентке в Петроградском университете. Она сопровождала Поливанова во всех его скитаниях, несмотря на те тяжелые условия, в которых они проводили большую часть своей совместной жизни. А вот воспоминания Вениамина Каверина, который в раннем творчестве использовал фигуру Поливанова в создании по крайней мере двух персонажей:
Я жил в ту пору у Юрия Тынянова. Поливанов был частым гостем в нашей «коммуне» на Греческом, 15. Это было в самом деле нечто вроде студенческой коммуны, собравшейся вокруг Тынянова в большой холодной квартире богатого чиновника, сбежавшего за границу.
Поливанов приходил в солдатской шинели, слегка прихрамывая, вежливый, спокойный, говорящий тихим голосом и слушающий собеседника с глубоким интересом. К нашему более чем скромному ужину, состоявшему обычно из сушеных овощей, он прибавлял какое-то китайское блюдо, которое сам готовил из муки, сахара и, кажется, перца. Изумление взыскательного Тынянова, несомненно чувствовавшего в Поливанове человека необыкновенного, поражало меня. Не понимая сущности их разговоров — я был тогда студентом первого курса, я чувствовал, что полушутя, между прочим Поливанов высказывает необычайные по глубине и значению мысли. Об этом нетрудно было судить — не по Поливанову с его изысканностью и небрежностью, а по Тынянову, у которого взволнованно загорались глаза.
Он приходил и оставался иногда надолго, на несколько часов, устраиваясь в холодном кабинете хозяина и утверждая вполне серьезно, что лучше всего ему работается, когда в комнате не более восьми градусов тепла. (34)

Наверное, самый отрицательный взгляд на Поливанова высказал в своих мемуарах специалист по алтайским языкам Н.Н. Поппе. Сам Поппе — фигура более чем спорная, хотя все признают его талант лингвиста: сначала он приспосабливался к политической конъюнктуре при сталинизме, но в 1943 г. перебежал к нацистам и устроился в Берлине экспертом по СССР при СС. После войны, эмигрировав в США, он оговорил своего коллегу монголоведа Оуэна Латтимора на маккартистском процессе. (35) Тем не менее, вот что он рассказал:
Вот в тени каких великих людей мне довелось работать в университете. Были, однако, и не очень хорошие люди. К этой категории человеческих отбросов принадлежал Евгений Дмитриевич Поливанов, блестящий лингвист и автор первоклассных работ по японской, тюркской лингвистике, сравнительной лингвистике алтайских языков и другим темам. Вскоре после Октябрьской революции он стал заместителем министра у Троцкого. Одним из первых действий Поливанова было выселение двух пожилых профессоров из служебных квартир министерства иностранных дел. Эти двое несчастных были В.А. Жуковский, профессор ирановедения и директор Школы восточных языков при МИДе и профессор Н.И. Веселовский, историк, занимавшийся Азией. Веселовский был в преклонном возрасте и имел слабое здоровье. Будучи буквально вышвырнут на улицу посреди зимы и вынужденный оставить все личные вещи в квартире, он вскоре подхватил воспаление легких и умер. Жуковский также умер вскоре после выселения. Поливанов смотрел на их выселение как на личную месть. Поливанов был опийным наркоманом, алкоголиком и распутным человеком. Живя в университетском общежитии, он часто кутил и буянил, и однажды пытался ворваться в спальню к студенткам. Стоял шум и крик, пока он пытался пробраться через забаррикадированную дверь женской стороны общежития.

Там же, размышляя о смерти Поливанова, Поппе подытожил жизнь коллеги так:
Его смерть стала тяжелой потерей для научного мира, так как несмотря на его злые привычки, чудовищное поведение и жестокость к некоторым людям, он был великолепным ученым. Я как-то сравнил его с драгоценным камнем, оброненным в нужник: даже грязным и измазанным он остается драгоценным камнем. (36)

Вяч. Вс. Иванов не был современником Поливанова, но он слышал от отца, писателя Всеволода Иванова, о его встречах с ним. Кроме этого, Вяч. Вс. Иванов сам занимался биографией и научным наследием Поливанова и написал в 1957 г. ключевую статью, «Лингвистические взгляды Е.Д. Поливанова», (37) на шесть лет предварившую реабилитацию ученого. В одной из своих последних книг Вяч. Вс. Иванов посвятил несколько страниц Поливанову:
Занимаясь его биографией, я расспрашивал многих его знавших. Едва ли не самый близкий к натуре портрет написан Вениамином Кавериным: он прототип каверинского профессора Драгоманова из романа «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове». Но портрет Каверина рационалистичен, а Поливанов был наделен парапсихологическими способностями (Олсуфьева, подруга его жены Бригитты Нирк, вслед за ним арестованной, мне рассказывала, как они втроем общались без произносимых слов, телепатически). Поливанов был наркоманом, поэтом и участником ОПОЯЗа — формалистом (как его друг Виктор Шкловский и переписывавшийся с ним из Праги Роман Якобсон), знатоком поэтики самых разных восточных и западных стихотворных традиций (в Париже, в Институте восточных языков, многие десятилетия работал кружок имени Поливанова, занимавшийся сравнением поэтик разных культур). Мой отец, через своих друзей-формалистов (таких, как их общий друг Шкловский) с ним познакомившийся, посетил с ним вместе курильню опиума в Москве на Цветном бульваре. Отца поразило, что с каждым из встретившихся китайцев Поливанов говорил на его диалекте. Мне запомнился с юности и другой рассказ отца о встрече с Поливановым. Тот его пригласил к себе домой в Покровское-Стрешнево. Во дворе он спросил у соседки, правильный ли адрес. Та ответила озадачившим отца вопросом, предупредил ли он Поливанова о своем приходе. Когда он вошел к Поливанову в незапертую дверь, тот окликнул отца из соседней комнаты: «Всеволод, садитесь в кресло у двери и не шевелитесь. Я добреюсь и к Вам выйду», — за этим последовало разъяснение, касавшееся огромных кошек, с двух сторон подошедших к креслу отца в сумерках: «Главное, не нужно, чтобы они, когда лижут Вам руки, почувствовали вкус крови». Кончивший бритье Поливанов объяснил отцу, что это молодые тигрята — подарок, только что им привезенный с Дальнего Востока». (38)

Далеко не все здесь вызывает доверие, но рассказы Иванова отлично характеризуют легенду Поливанова, которая уже сложилась в 20-е годы — темный гений, сплошная экзотика, сверхъестественные силы… Кстати, утверждениями Олсуфьевой не исчерпываются свидетельства о телепатических способностях Поливанова. М.С. Кардашев, тесно общавшийся с Поливановым в Узбекистане в 1930-е гг., услышал от Бригитты «поразительную историю» о своеобразном ухаживании молодого Поливанова. Стесняясь раскрыть чрезмерно личные детали, Кардашев просто написал: «Могу лишь сказать: речь шла о внушениях на расстоянии, неоднократных и систематических галлюцинациях». (39)

Огромную роль в создании популярного образа Поливанова — правда, как отметил Вяч. Вс. Иванов, без мистики — сыграл первый роман Вениамина Каверина, «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове». Мы уже видели образ Панаева в «Большой игре», а в «Скандалисте», описывая мир петроградских литераторов и гуманитариев 1920-х годов, в котором вращался и сам молодой Каверин, автор наделил своего профессора Драгоманова многими качествами Поливанова, правда с примесью Юрия Тынянова и объекта диссертации Каверина, О.И. Сенковского. (Здесь характеристика «скандалист», между прочим, относится не к Поливанову, а к Виктору Шкловскому, выведенному в романе под фамилией Некрылов.)

О Драгоманове «академический круг <…> условился молчать», а когда говорили о нем, то как-то «шепотом, чтобы не услыхали дамы». Один филолог старшего поколения предостерегает: «В свое время я полагал найти в нем достойного преемника Шахматова или Бодуэна. Его лингвистические работы по тонкости догадок человеческому уму почти непонятны. Третьего дня он явился на лекцию, прошу извинения, в подштанниках. Его подозревают — и не без оснований — в тайной торговле опиумом. Берегитесь его!» (40)

Биограф Поливанова В.Г. Ларцев написал, что «он совершенно был безразличен к быту, не нуждался ни в какой обстановке, комфорте и т. п.». (41) И вот как Каверин описывает бытовые условия Драгоманова: «Драгоманова не любили в общежитии. Он и жил в нелюбимом месте, неподалеку от черной лестницы, где постоянно горела тусклая лампочка и никогда не было разницы между днем и ночью; из странных людей, еще бродивших вокруг университета, он был самым странным. Благополучие, пришедшее в общежитие с шестым и седьмым годом революции, не коснулось его. Гражданская война еще жила в его комнате, в заплечном мешке он носил из библиотеки книги». (42)

Или вот другое место, из рассказа о лекции Драгоманова: «У него было очень желтое лицо в этот день, и он поминутно почесывался, поднимая то одно, то другое плечо, ерзая спиной. Он сам как-то объяснил аудитории, что постоянное это почесывание есть прямое последствие курения опиума. Он просил извинить его: “Право же, не от вшей — от опиума”,— а ему и не только это извиняли! Уставившись на одного из слушателей безразличными глазами, он заговорил о теории общеиндоевропейского праязыка». (43) Как и Драгоманов, Поливанов пренебрегал обычными приличиями, щеголял своей наркоманией и отношениями с сомнительными личностями. Ларцев писал об «эпатаже» и «крайностях». (44) Каверин определяет то же самое (только у Драгоманова, естественно) как «бунт»: «Он бунтовал грязной комнатой, дружбой с мошенниками, скандалами на ученых собраниях». (45) 

Бунт и эпатаж действительно были неотъемлемыми чертами Поливанова. Ими пронизана вся его жизнь насквозь, но они проявляются не только в воспоминаниях современников или художественных изображениях, но и во всем его наследии, включая научные статьи. Даже бюрократическая переписка превращается у Поливанова в скабрезную шутку. Вот случайно сохранившееся письмо «Ученому Секретарю Гос. Уч. Совета» (правда, знакомому) в Ташкенте, предположительно от 1924 г.: «Принимая во внимание, что для санитарного просвещения имеют большее значение практические (хотя бы и скромные) мероприятия, чем теоретические лекции и собеседования, я прошу распоряжения об отпуске со склада НКПр 12 досок для устройства общей уборной жителей поселка “Саларские ключи” и 1 сажень забора для отгорожения мужского сортира от дамского (чтобы не загрязнялись площадь поселка и речка Салар). Во время постройки — общими силами — указанной уборной будут вестись собеседования на темы: “Эволюция хозяйства и общества” и “Способы очистки тела после естественных отправлений в разные времена и у разных народов”». (46)

Или например «Стук по блату» (47) — это вполне серьезная и интересная языковедческая статья, чья тематика (блатной жаргон) до Поливанова мало кого привлекала из академической среды. Цели Поливанова строго научные — собрать некоторое количество примеров избранного им лексического пласта, определить их источники и способы образования, разобрать семантические особенности и т. д. Зато сам материал эпатажен по определению, например: «блядь» — сыскной агент или дореволюционная рублевка с изображением Екатерины II, «подавать на высочайшее имя» — заниматься онанизмом на острожном жаргоне и т. п. Также вполне в поливановском стиле то, что, не раскрывая где и как он собирал свой материал, он все-таки интригует читателя намеками — например, кто же эта «молодая апашка», девушка «с уличным развитием и уличной профессией», которая беседует с Поливановым, неожиданно оказавшись информантом полевого лингвиста?

Или еще одна статья, «О блатном языке учащихся и “славянском языке” революции», отчасти посвященная опять же жаргону, только на этот раз подростковому (отсюда детские воспоминания, приведенные выше). И здесь Поливанов преследует вполне научную цель — определить, в чем состоит особенность жаргона как такового, чем он отличается от нейтральной лексики. Он приходит к выводу, что отличающая черта жаргона — его повышенная семантическая насыщенность: «Дело в том, что у этих “хулиганских” слов более богатое (т.е. более обильное отдельными представлениями) смысловое содержание, чем у их обыкновенных (а потому и пустых в известном отношении) эквивалентов из нормального языка <…> И если попробовать передать это “кое-что”, то это окажется следующего приблизительно содержания мыслью, — мыслью, содержащей характеристику обоих участников языкового обмена (диалога): “Оба мы с тобой, — дескать, — хулиганы, или, вернее, играем в хулиганов”».

Но написана статья все-таки не так, как принято. Вот характерный отрывок: «Слово “нафик” вовсе не вытесняет из языкового сознания слов “зачем?” или “на что?”, а становится рядом с последними. Действительно разве можно было бы допустить себе, чтобы школьник — пусть даже самый “развращенный” в языковом отношении — стал бы в таком, напр., случае как посещение школы т. Луначарским, держать ответную последнему речь в следующем “штиле”: “Нафик, братишки, прихрял к нам сюда миляга Луначарский? Он прихрял позекать как мы тут вола вертим…” и т. д. и т. д.». (48)

Прочитав сборник Поливанова «За марксистское языкознание», куда вошли среди прочих обе только что процитированные статьи, Юрий Тынянов написал Виктору Шкловскому 2 июня 1931 г.: «Поливанова прочел. Какая умница и какой писатель. Может быть, он хочет беллетристикой или вообще литературой заняться? Он ею, несомненно, кончит». (49)


Marrismus как Marasmus

В 1926 г., Поливанов переехал из Узбекистана в Москву, где он «фактически возглавил московское языкознание», по словам В.М. Алпатова, (50) став заведующим лингвистической секцией Института языка и литературы РАНИОН. Но как раз в это время в советской лингвистике набирало силы так называемое «Новое учение о языке» академика Н.Я. Марра (1864-1934).

Марр действительно был крупным ученым и внес серьезный вклад в несколько областей — археологическое открытие древних статуй вишапов в Армении, обнаружение в Иерусалиме и издание древнегрузинского «Жития Григория Хандзтели», высоко оцененная грамматика древнеармянского языка и др. Но к сожалению, Марр знаменит прежде всего своей пресловутой лингвистической теорией, считавшейся идеологически правильной и единственно верной в СССР до ее неожиданного опровержения самим Вождем в 1950 г. Она называлась сначала «яфетидология», а потом «новое учение о языке» (вся совокупность часто обозначается словом «марризм» (51)), и содержание менялось постоянно. Яфетической сначала называлась новая языковая семья, предложенная Марром, но потом уже не семья, а определенная стадия языкового развития. Языки, оказывается, проходят такие же стадии, как экономический строй в марксизме. Марр даже утверждал, что он определил праязык человечества, который состоял из четырех слов или «элементов» — САЛ, БЕР, ЙОН и РОШ. В ранний советский период эта произвольная и постоянно меняющаяся конструкция противопоставлялась «буржуазному» языкознанию, или «индоевропеистике».
Многие гуманитарии в СССР либо верили Марру, либо были вынуждены делать вид, что верят, когда его идеи стали «официальными», зато лингвистам, находящимся за границей, было очевидно, что идеи Марра совершенно несостоятельны. Шведскому ученому Ханнесу Шёльду принадлежит первая, кажется, шутка в печати, 1929 г., обыгрывающая созвучие «марризм» (Marrismus) и «маразм» (Marasmus). (52) Но уже в 1924 г., эмигрантский лингвист Н.С. Трубецкой выразился так: «Правда, к несчастию для науки, Марр еще не настолько спятил, чтобы его можно было посадить в желтый дом, но что он сумасшедший, это, по-моему, ясно». (53)

Сначала отношения между Поливановым и Марром были хорошие. В 1915 г., в качестве декана восточного факультета Петроградского университета, именно Марр пригласил Поливанова туда на работу. Поначалу Поливанов даже интересовался яфетидологией, по крайней мере до 1924 г., как свидетельствует одно из его писем Марру. (54) Позже Поливанов объяснил, что тогда видел «здоровое ядро» яфетидологии в изучении южнокавказских языков, и даже некоторое время допускал гипотезу Марра о родстве грузинского с арабским, но потом он разочаровался, наблюдая за дальнейшим развитием марризма. В 1927 г. Поливанов впервые выступил против Марра, но решающим моментом была дискуссия 1929 г., которая потом стала называться не иначе как «поливановской». Сам Марр не присутствовал, но его сторонники составляли подавляющее большинство (только один из присутствующих, славист Г.А. Ильинский, открыто поддержал Поливанова).

В своем выступлении, (55) где разбираются работы Марра и марристов, Поливанову пришлось объяснять своим слушателям азбучные истины исторической лингвистики, и прежде всего то, что языковое родство устанавливается только наличием регулярных, а не случайных, фонологических соответствий. Поливановское опровержение «Нового учения», между прочим, сильно напоминает многочисленные выступления и книгу покойного А.А. Зализняка, направленные против «Новой хронологии» А.Т. Фоменко, в рамках которой широко применяются сейчас те же приемы любительской лингвистики, посредством которых можно связать любые слова, языки, народы и т.д., только критика Поливанова звучит еще язвительнее.
В выступлении Поливанова И.Г. Франц-Каменецкий называется «самым умным и самым порядочным из моих оппонентов, которому не хватает только знакомства с фактами и литературой». Критика индоевропеистики В.Б. Аптекаря, самого активного сторонника марризма, сравнивается с «критикой диссертации по химии человека, не знающего химических формул». На втором заседании, отказываясь отвечать отдельно на все возражения, поднятые на первом (хотя «не трудно было бы ответить»), Поливанов объясняет, что «для этого понадобилось бы <…> прослушать то, что [оппонентами] было сказано. А на последнее у меня, признаюсь, не хватило терпения».

Дальше Поливанов выражает сожаление о том, что «задел личности», обещая «продолжать, не слишком греша в этом направлении», но потом, для иллюстрации своего положения на собрании марристов, приводит такую красноречивую аналогию: «Мне вспоминается как по заданию партии, мне приходилось и в Ташкенте, и в Самарканде, а в 1924 году и здесь, около Москвы, выступать в антирелигиозной кампании <…> Впечатление у меня такое же, а именно: имею дело здесь с верующими — это прежде всего. Было бы смешно мне ставить своей задачей переубедить верующих. Но и в антирелигиозных выступлениях, у нас вовсе нет такой задачи — прийти и сразу из баптиста или православного сделать атеиста. Нет. Хорошо, если в известной части, не безнадежной части аудитории, удастся зародить, забросить семя сомнения, зародить критическое мышление, критическую мысль, заставить кого-нибудь подумать о том, во что он верит. И есть, конечно, в этом отношении вполне безнадежные лица. Я помню, как сейчас, лицо одного лавочника, в социальном отношении вполне определенного, непримиримого противника, которого я вовсе не старался переубеждать в какой-нибудь степени». А что могли зародить в ученой аудитории такие сравнения?
Поливанов говорил не так оскорбительно, но все-таки довольно неосторожно и о других авторитетах, не присутствовавших на дискуссии. Перечисляя таких классиков марксизма-ленинизма, у которых находятся «ценные утверждения» о языке, как Ленин, Каутский и Плеханов, он отмечает: «у Сталина даже найдем очень верные мысли, несмотря на то, что Сталин, не зная терминологии, употребляет слово “язык” в двух смыслах — в смысле языка литературного и в смысле языка как говора. Но это ему простительно»! Вождь ставится хотя бы степенью выше Троцкого, у которого «имеются вещи, которые, пожалуй, нельзя считать выдающимися».

Чтобы убедиться в несостоятельности марризма на практике, Поливанов считает, что его слушателям следует «на год забыть употреблять общие фразы и заняться каким-нибудь языком, серьезно прочитать литературу по истории этого языка, а затем самое главное — проделать полевую работу не только в статическом, но и в динамическом аспекте для того, чтобы изучить пульс эволюции языка так, как шофер изучает путь движения, биение мотора своей машины».

Самомнение Поливанова (нельзя сказать, правда, что необоснованное) ярко проявилось, когда критиковали объем его научной продукции (его опубликованных работ насчитывалось тогда уже более ста): «И вот, чтобы покончить с упреком в недостаточном числе научных работ, я позволю себе, отбросив скромничанье (которое вовсе не добродетель, а просто вредная, оказывается, вещь), объявить своего рода соревнование: есть Институт народов Востока, где люди занимаются тоже восточными языками и некоторыми обобщениями. За три года я успел познакомиться с темпом и характером этой работы и могу заявить, что за ближайшие пять лет (т.е. 1929-1934 гг.) я приготовлю не меньшее число лингвистических работ, чем все работники Института народов Востока вместе взятые: на описательную грамматику какого-либо языка я отвечу описательной же грамматикой другого языка; на диалектологический обзор — аналогичным диалектологическим обзором» и т. д.

Неудивительно, что сразу после этого Поливанов был объявлен «эпигоном субъективно-идеалистической школы», «черносотенным лингвистом-идеалистом» и «кулацким волком в шкуре советского профессора». (56) В своих мемуарах, написанных в США через полвека, Н.Н. Поппе назовет идеи Марра «бреднями», и его последователей «по большей части прохвостами, которые клеймили всех тех, кто не соглашался с Марром, как контрреволюционеров и антимарксистов». (57) Но живя в СССР в 1929 г., и он присоединился к тем «прохвостам», обвиняя Поливанова в «протаскивании буржуазных идей и теорий». (58) За существенным исключением сборника «За марксистское языкознание» в 1931 г., с этого момента Поливанова перестали печатать в Москве и Ленинграде. Он также лишился большей части своей научной работы. Посылая Ю. Тынянову стенограмму доклада Поливанова 10 апреля 1929 г., Шкловский написал ему: «Поливанов болен и мрачен. В Университете оставили за ним татарский язык». (59) Поливанов не был сослан, но вместо того, чтобы пытаться адаптироваться к новым условиям, он принял предложение работы, которое пришло к нему тогда из Самарканда.


Дервиш

В 1929-1937 гг. Поливанов жил в Средней Азии, по очереди в Самарканде, Ташкенте и Фрунзе и объездил много других городов и кишлаков. Впоследствии удалось исследователям биографии Поливанова собрать множество интереснейших воспоминаний об этом периоде его жизни, многие из которых были напечатаны в книге литературоведа В.Г. Ларцева «Евгений Дмитриевич Поливанов. Страницы жизни и деятельности» (М.: Наука, 1988). (60)
В воспоминаниях М.С. Кардашева, дружившего с Поливановым в Узбекистане, он предстает «среднего роста, худощавым, почти тщедушным, большеголовым шатеном, с круглым лицом и огромными светло-голубыми глазами».

— Стремясь спрятать свою изуродованную руку от излишне любопытных взглядов, — рассказывал ученик Поливанова П.А. Данилов, — он ходил сутулясь и несколько пригнувшись на левый бок. <…> Многим студентам нашего курса его манера держаться казалась приобретенной на Востоке, скорее всего в Китае или Японии.

Поливанов «за собой и своей одеждой не особенно следил» и казался «абсолютным бессребреником» в своей «непрезентабельной» одежде — в «грязном, нараспашку, узбекском халате» и тюбетейке. Любил кормить уличных собак, «которых он собирал иногда с целой улицы».

Жил Поливанов с женой, Бригиттой, в старом городе в Ташкенте — то в доме с земляным полом, то в келье (худжре) при местной мечети. Они почти не имели мебели или вещей, «только спартанскую постель и крайний минимум посуды», зато в любых условиях всегда было «место для чтения и письма и непременно — очередная порция книг». Позже, во Фрунзе, чета Поливановых обустроилась в 16-метровой комнатке вместе с сестрой Бригитты, Люлли, да еще двумя собаками.

— Питались где попало, — рассказывал друг фрунзенского периода, Ю. Яншансин, — По утрам всегда варили кофе. Любили всякие сладости; кроме сладостей, в комнате я никогда ничего не видел съестного <…> А раз был такой случай <…> Бригитта из Таллина (она эстонка, сухощавая, с красивыми волосами, разговорчивая и очень простая, без всяких капризов) получила письмо, а в нем — валюта, небольшая сумма. И на что, думаете, они ее потратили? Недалеко от гостиницы, на углу, был магазин, торговавший на валюту. Вот они и пошли в этот магазин, взяли на всю сумму дорогих шоколадных конфет, угостили меня, сами пили чай и даже угостили своих двух песиков шоколадом.

В Туркестанском институте восточных языков в Ташкенте Поливанов был очень популярным лектором. Имел он «довольно высокий, чуть носового оттенка баритон» и умел им захватывать своих слушателей.

— В лекциях Евгения Дмитриевича, — цитируем еще раз П.А. Данилова, — нас поражало обилие примеров из многих языков, преимущественно восточных. Все это говорило об его исключительной эрудиции. Сверх того, нам импонировала изумительная память Евгения Дмитриевича. Читал он лекции, не пользуясь ни конспектами, ни карточками, виртуозно оперируя огромным количеством языковых фактов.

— Ему ничего не стоило во время занятий со студентами, — вспоминал К.Н. Арбузов, — выйти из аудитории, спуститься со второго этажа, где проходили занятия <…> подняться по водосточной трубе и появиться в окне к великому удивлению студентов.

В этот период Поливанов проделал огромную работу по собиранию диалектологического материала самых разных языков. Живя в городах Узбекистана и Кыргызстана, он ходил в чайханы, где отдыхали старики из ближайших кишлаков, беседуя с ними и отмечая все их речевые особенности. Но Поливанов также использовал всякую возможность, чтобы ездить в экспедиции за пределы городов «в поле».
В письме эмигранту Роману Якобсону от 1931 г, он писал: «Как только будет хоть некоторое затишье нападок, поеду опять на полевые работы — на Ягноб, новосогдийский язык, очень интересуюсь им. Понемногу продолжаю обработку хивинских мат[ериа]лов. Книг не пишу — ибо что зря писать, не зная, когда удастся печатать». Печатать скоро не дадут, но желанное затишье нападок, вызванных его противостоянием с марристами, по-видимому наступило, так как осталось свидетельство об экспедиции уже в сентябре 1931 г.

— В 1930-1933 гг. я был сотрудником Ферганского госпединститута и жил в общежитии, — рассказывал М.А. Акбаров. — Во дворе в приземистом домике помещалась прачечная. Рядом с прачечной стояла старенькая койка со старым ватным одеялом и подушкой. Я долгое время думал, что на этой койке спит сторож. Каждый вечер сюда приходил и ночевал какой-то человек в потрепанном черном костюме и в тюбетейке розового цвета. В этой тюбетейке он приносил персики и ел их, сидя на койке. Человек этот был среднего роста, худощав, с темной шевелюрой. Левая рука у него почти не действовала.

— Однажды, — продолжает Акбаров, — директор института, примерно в сентябре 1931 г., вызвал меня к себе и предложил сопровождать в Маргелан профессора Поливанова, который изучал местные говоры. Директор тут же познакомил меня с профессором. Он оказался тем самым человеком, которого я много раз видел во дворе общежития и которого я принял за сторожа.

Дальше Поливанов будет активно организовывать и совершать экспедиции в самые разные уголки Средней Азией, занимаясь, кроме упомянутого новосогдийского, несколькими тюркскими и иранскими языками и диалектами, а также дунганским языком китайцев-мусульман. Житель одного из кишлаков, посещенных Поливановым, Махмуд Хаджимурадов, вспоминал как языковед появился в кишлаке Казакнайманском «едва ли не босиком, в рваной одежде» и «работал неустанно, упорно, а для отдыха поправлял ошибки в религиозных книгах на арабском языке, которыми пользовались муллы». Он носил в мешке разные сладости, которые раздавал детям, и запечатлевал все увиденное в рисунках, которые, кажется, не сохранились. «Он не был похож ни на администратора, ни на директора, ни на крупного ученого», подытожил Хаджимурадов. Известно, что Поливанов собрал словарь местного говора, но его потом сжег сам Хаджимурадов, узнав про его арест в 1937 г.

Ю. Яншансин, который сопровождал Поливанова в экспедицию по дунганским селам Кыргызстана в 1935 г., рассказал, как они ехали на телегах, тарантасах, и одном «старом пароходишке», в котором «каюта была тесная и грязная, тысячи клопов, но Евгений Дмитриевич был возбужден и бодр, жил только будущими находками по диалектам дунганского языка». В дороге Поливанов «читал наизусть “Илиаду” и “Одиссею” на греческом языке несколько часов подряд».
Известный тюрколог Н.А. Баскаков рассказал о другой очередной экспедиции, что, прожив месяц в Нукусе, Поливанов «смог прочитать на безукоризненном каракалпакском языке доклад перед каракалпакской аудиторией». (61)

В его последние годы, во фрунзенский период, Поливанов заинтересовался киргизским народным эпосом “Манас”, первый частичный русский перевод которого принадлежит ему. По свидетельствам коллеги Ю. Яншансина, каждое утро Поливанов «читал два-три часа подряд без всяких бумажек переводы из “Манаса”, что называется “с ходу” переводил целые разделы памятника, который он изучал ночью. Уму непостижимо, откуда все это бралось. Вот, если бы тогда были магнитофоны! А записывать со слов как-то не приходило в голову… Выходя вечером из института или гостиницы, он шел вверх по булыжной мостовой или пыльной тропинке к Ала-Тоо, напевая “Манас”… Ребятишки — и киргизы и русские (он пел и на киргизском, и на русском языках) — гурьбой окружали его и шли вслед за ним. Взрослые же со стороны (да и некоторые из ребятишек) принимали его за сумасшедшего: в простой рубашке и брюках, без головного убора, с прижатым к груди изуродованной рукой поношенным портфелем, поднимая клубы пыли, он шел и пел час и более, ни на кого не обращая внимания, переводя все новые и новые стихи “Манаса”».

Но Поливанова все-таки угнетало его положение выброшенного на обочину «черносотенного лингвиста-идеалиста», лишенного возможности печататься. В 1935 г., во время очередной поездки в Ташкент (он уже жил тогда во Фрунзе), П.А. Данилов случайно встретил Поливанова на улице. «Пожаловался, что ему приходится преподавать русский язык в начальной национальной школе, что ему не дают работать в научных учреждениях и вузах и не печатают его статей в наших журналах. И чтобы как-либо удержаться и продолжать научную работу, он вынужден посылать свои статьи в зарубежные научные журналы. Там его охотно печатают и по его просьбе гонорар высылают на Торгсин. Это и позволяет ему как-то сводить концы с концами».

Помогали ему печататься за рубежом Н.С. Трубецкой и Р.О. Якобсон, а вместе с норвежским коллегой Альфом Соммерфельтом те даже попытались организовать эмиграцию Поливанова в Норвегию, но при этом Трубецкой признался с грустью в письме Якобсону от 1936 г., что по его мнению, Поливанов был тогда уже не тот: «К моему великому сожалению, я вынужден признать, что Поливанов не оправдал моих надежд. Помимо незнания заграничных научных публикаций, которое заметно у всех советских филологов, он, похоже, физически искалечен наркотиками». (62)
Как раз в 1936 г. у Поливанова появилась надежда считать, что травля кончается и наступают лучшие времена. Его стали активно печатать в среднеазиатских научных и литературных изданиях, и в марте того года он даже назвал в письме новые условия работы «отличными» и свое состояние «превосходным во всех отношениях». Но оптимизм продолжится не больше полутора лет. (63)


По заданию Яманаси

«Когда в 1964 г. я занимался в Бишкеке розысками архива Поливанова и людей, его знавших, — писал полвека спустя Вяч. Вс. Иванов, — мне передавали легенду, по которой перед арестом он устроил свою собственную индивидуальную демонстрацию, протестуя против ареста своих учеников. В тюрьме его видел [переводчик и поэт] С.И. Липкин, успевший с ним обсудить детали перевода “Манаса” (Поливанов настаивал на необходимости точного перевода того описания верблюжьей свадьбы, который вы можете знать по цитате в романе Айтматова “И дольше века длится день”)». (64)

Арест произошел 1 августа 1937 г. в Бишкеке по обвинению в «контрреволюционной троцкистской деятельности», хотя дальше он будет приговорен не за троцкизм, а за сотрудничество с японской разведкой. Из Бишкека Поливанов был конвоирован в Москву, где в Бутырке его начали допрашивать. От 1 октября сохранилось заявление подследственного: «Я обвиняюсь в шпионаже в пользу Японии по ст. 58-1а. Прошу о прекращении тяжелых приемов допроса (физических насилий), так как эти приемы заставляют меня лгать и приведут только к запутыванию следствия. Добавлю, что я близок к сумасшествию». (65)
По-видимому, просьбы Поливанова не уважили, и в конце концов для следователей он сочинил целый остросюжетный роман, свою последнюю мистификацию. По его показаниям оказывается, что в 1916 г. во Владивостоке его познакомили с неким японцем под именем Яманаси, «человеком развитым, сведущим по целому ряду вопросов, интересовавших меня в то время как научного деятеля». Кроме ученых бесед, Яманаси одалживал Поливанову большие деньги на кутежи и выманивал у него «целый ряд секретных сведений, которые позволили ему непосредственно произвести мою вербовку».

Дальше Яманаси передал дело Поливанова сотруднику японского посольства в Петрограде Умеде, через которого двойной агент (ведь у Поливанова действительно были связи с российской разведкой) продолжал передавать японцам тайны Временного правительства, а потом и советского государства. Позже, попав в Среднюю Азию, Поливанова курировал кореец Ким, «без особых примет», для которого он изучал «каналы возможного проникновения японского влияния в Среднюю Азию» вплоть до начала 1937 г. Как отметили исследователи дела Поливанова, в своих показаниях он никого не оговаривал, не упоминая ни одного живого человека кроме Троцкого, а кураторы его от японской разведки скорее всего, — просто вымышленные персонажи. 

В 1980-е годы, когда обстоятельства смерти Поливанова еще не были окончательно выяснены, Н.Н. Поппе, его не любивший, высказал предположение, что он умер в тюрьме из-за ломки, будучи лишен доступа к наркотикам. (66) Это не так, и более того, доступа его, по-видимому, все-таки не лишили. От 5 августа 1937 г. сохранилось медзаключение некого «врача Зайцева»: «З/к Поливанов, страдающий наркоманией, нуждается ежедневно в 2-х кратной инъекции героина». Кстати, добиваясь освобождения мужа, Бригитта призналась в письме Прокурору СССР А.Я. Вышинскому, что Поливанов «уже 27 лет подряд наркоман-морфинист». Но пытаясь привлечь внимание к его делу, Бригитта нечаянно обратила нежелательное внимание на себя — ее тогда уже разыскивали, а после письма нашли. Она была вскоре арестована как «агент польской разведки» и погибла в лагере в 1946 г.
Как бы то ни было, на основании своих признаний, от которых Поливанов — без толку — отказался на суде, он был приговорен к расстрелу, что было немедленно приведено в исполнение 25 января 1938 г.


Вечера у проф. П.

Сохранилось письмо 1929 г. из Самарканда Виктору Шкловскому, где Поливанов писал: «Очень скоро (осталось только переписать) я Вам вышлю 3-4 главы “Вечеров у пр. П.”, которых м.б. достаточно будет для заключения договора. Дело в том, что самые главные главы я не хотел бы сейчас показывать — о стиле и тоне их дадут представление те, которые посланы будут, по возможности некоторые привходящие (в общем маленькие) вопросы (из-за главных глав), которые сейчас в Федерацию посылать было бы преждевременно. После договора лучше. Не удастся — ничего, скорбеть не буду. Это сверх комплекта». (67)

Тогда, по-видимому, контракт не удалось заключить, что, впрочем, было практически исключено в то время, сразу после знаменитой «поливановской» дискуссии. Но Поливанов не оставлял свой роман, и в 1936 г., в «Литературном Узбекистане», вышла одна из вставных новелл, «Правдивая история о паломничестве в Мешхед…» — приключенческий рассказ с поливановским юмором в изобилии и как будто взятая прямо из «Тысячи и одной ночи». Рассказ замечательный, но все-таки он не дает никакого представления о романе в целом. По своей сложной рамочной структуре и смеси жанров, он может быть интересен литературоведам и исследователям русского формализма, но в рамках этой статьи я хотел бы обратить внимание на другие моменты, а именно на несколько автобиографических деталей. Здесь, конечно, невозможно со стопроцентной уверенностью отличить действительность от беллетристики, но поскольку то же самое можно сказать о практически любом источнике для биографии Поливанова, то кажется все же целесообразным попытаться.

В главке «Фотоаппарат памяти», например, приводятся ранние детские, даже младенческие воспоминания, которые вполне могут быть первыми воспоминаниями самого Поливанова: «Самое раннее воспоминание моего бытия — воспоминание чисто зрительного характера. Это — ни более, ни менее как узор ткани — белой, или вернее, светло-светло-палевой с голубыми цветочками, — ткани, которая служила покрывалом моей детской постельки и свешивалась на обтянутые веревочной сеткой бока кроватки. Узор этот настолько ясно и твердо фиксировался в моем мозгу, что я и теперь мог бы в точности нарисовать его незатейливые цветочки». Собеседник рассказчика в лице Виктора Шкловского сравнивает эти воспоминания с подобными пассажами у известных литераторов, но рассказчик утверждает, что они ему неизвестны «в связи с тем нарочитым запретом на “ненаучные книги”, который я объявил себе в годы 1910-1915». Вполне правдоподобно, что, быть может из-за юношеского максимализма, 18-19-летний Поливанов ввел в свою реальную жизнь подобное правило.

О Шкловском, кстати, еще сказано следующее: «Мы расстались, и мне стало грустно: ведь Шкловский — это единственный человек, с которым можно говорить почти обо всем и во всем быть понятым; как глупо проходит жизнь — вот пройдет еще несколько месяцев или год, и я опять, до новой случайной встречи, не увижу остроумнейшего человека нашего времени (сказать умнейшего нельзя уже потому что обидятся 99% человечества: ведь только из умных людей находятся такие, которые не считают себя умнейшими)». Поливанов, кажется, действительно думал о Шкловском примерно так. Сохранилось письмо, которое он написал Шкловскому из Самарканда, предположительно после столкновения с марристами и побега Поливанова из России: «Дорогой Виктор, Вы, действительно, настоящий друг, т.к. от Вас я дождался того, чего ни от кого не видел и что мне единственно и было нужно: малость моральной, так сказать, поддержки и поддержания моей мысли, что сидишь и пишешь не вполне впустую». (68)

Одна из многочисленных легенд о Поливанове гласит, что до революции он был арестован за крамольную пьесу. Нет никаких документов, подтверждающих факт ареста, а сам Поливанов утверждал на допросе в 1937 г., что он никогда раньше не подвергался аресту и находился под следствием только однажды — в 1918 г. за растрату (в связи, видимо, с персидскими «приношениями», о которых рассказал Троцкий). Но пьеса либо все-таки была (но без ареста?), либо же Поливанов просто обыгрывает эту легенду в «Вечерах», где рассказчик говорит, что «в 1906-1907 годах писал либретто (и музыку) “Стеньки Разина”. Конечно, Стенька Разин был у меня драматическим тенором, ибо я находился тогда под влиянием Рихарда Вагнера (да и Зигфрида Вагнера), а у Р. Вагнера (как и у его сына, Зигфрида Вагнера) герой оперы — всегда драматический тенор».

«Вечера» также дают нам взглянуть на одну сторону жизни Поливанова, которая широко известна и играла огромную роль, но о которой нет, по понятным причинам, источников, позволяющих нам представить ее в деталях: «Перс вынул из жилетного кармана серебряную, выложенную бирюзой, коробочку и протянул ее китайцу. Китаец вынул из нее горошинку тягуче-липкого, черно-коричневого опия, который известен под именем “персидского”, а китайцами зовется “хун-пи-цза” — т.е. обертываемый в красную бумагу (— такова, действительно, его упаковка, — разумеется, еще в сыром, невареном виде). Затем, в свою очередь, у Лан-Гуан-Цзюя появилась в руке низенькая цилиндрическая баночка из туманно-светло-зеленой яшмы, и перс, из вежливости, не отказался отщипнуть себе с булавочную головку так называемого “китайского”, по существу же — “семиреченского” опия,— того самого, который собирается на дунганских плантациях за Караколом, и оттуда — понемногу, но неизменно повышаясь в цене через каждые 200 верст — попадает через Рыбачье-Бишкек-Аулие-Ата в Ташкент, а из Ташкента, уже без пересадки в Москву».

Дальше мы находим забавный рассказ о приемных экзаменах в Среднеазиатский Государственный Университет в 1921 г., из которого можно составить представление об атмосфере университета в ту эпоху, в которую жил и работал Поливанов: «Одна из дородных по комплекции девиц, типичная дочка кулацкого семейства из русских поселков Чимкентского или Аулизатинского уездов, долго задумывалась, как начать русское экзаменационное сочинение; в ее прежней сочинительской практике были лишь письма, многочисленные деревенские письма, начинавшиеся с традиционной формулы “В первых строках этого письма” (“В первых строках этого письма кланяюсь я вам, дорогая тетушка Анфиса Пантелеймоновна и еще кланяюсь … и еще кланяюсь”… и т. д. и т. д.). Но здесь, на экзамене, перед нею лежало не письмо, а лист бумаги, который нужно было заполнить мыслями на тему о культурном росте населения в революционную эпоху. Мысли на эту тему у нее были — как им не быть! Она могла, например, написать (и написала), что, теперь даже туземцы — сарты, или узбеки и киргизы, которых даже за людей не считали, и те заводят, оказывается, какие-то комитеты и ячейки (эту ее фразу я точно запомнил). Но как начать? С каких слов принято начинать экзаменационные сочинения? — этого она не знает, так как экзаменуется и пишет сочинение в первый раз. И выручает ее лишь старая трафаретная формула, в которой только слово “письма” заменяется словом “листа”».

Этим не исчерпывается иронизирование Поливанова над своей карьерой. Например, в одной сцене в начале романа, он рассказывает, как в квартире проф. П. «в левом углу передней комнаты <…> приват-доцент Ю. от нечего делать и в ожидании обеда разворачивает одну из рукописей, из которой узнает, что сходство между рюкю’ским (т. е. “украино-японским”) словом hābu ← *pāmbu (название змеи Trimesurus rynkynanus) и тамильским словом pāmbu “змея” — случайно, и что рюкю’ское слово сродни японскому hebi (“змея”) и корейскому ПЭАМ [=pɛam] (“змея”)». Закончив прочтение, приват-доцент Ю. был «очень обрадован этим выводом». Между прочим, в квартире проф. П. рукописей, наподобие той, которую читает Ю., больше, чем книг, что, по мнению автора, «бывает по двум причинам: 1. или хозяин помещения — графоман или 2. его писания бойкотируются, хотя потом, когда издания их будут называться посмертными, ими будут зачитываться будущие поколения».
Наконец, автор фантазирует о том, как его научные достижения будут увековечены на своей могильной плите:

Ты каждый месяц забывал,
Что перед тем публиковал,
И новый вздор писал на смех
Для доломитов и для всех,
Кто рад пленяться чепухой,
Ты был и гений и герой.
Но все ж, спокойно спи, Евгений,
Мы о тебе хороших мнений.

Твоя незабвенная диссертация: «О том, как подтираются в северной Японии» всегда будет жить в сердцах учеников твоих как руководящий светоч всей их практической деятельности.

Помимо биографии, надеюсь, что эти отрывки дают некоторое представление о стиле «Вечеров», и об уме, юморе, и таланте, с которыми они написаны. Здесь можно завершить рассказ о романе и о самом Поливанове одной деталью из самого начала повествования, где автор только вводит читателя в квартиру проф. П. — когда мы его встречаем в первый раз, проф. П. лежит на кушетке и читает «Приключения Шерлока Холмса», занимательную, как известно, книгу о гении с почти сверхъестественной силой анализа, безразличном к быту, склонном к наркомании. Будучи сам великим мистификатором, Холмс с легкостью разоблачает чужие мистификации, даже самые головоломные. Неспроста проф. П. увлекается именно этой книгой, но все-таки вряд ли можно считать сочинения Конана Дойля более захватывающими или менее правдоподобными, чем реальная жизнь Евгения Поливанова.




_____________________
     Примечания:

1. В.А. Каверин, «Большая игра (Фантастическая повесть)», в кн. Собрание сочинений: том первый (М.: Художественная литература, 1980), с. 160.
2. ОПОЯЗ: Общество изучения поэтического языка (1916-1925), в которое входили, кроме Поливанова, О.М. Брик, В.В. Маяковский, Ю.Н. Тынянов, В.Б. Шкловский, Р.О. Якобсон и др.
3. Вяч. Вс. Иванов, От буквы и слога к иероглифу: системы письма в пространстве и времени (М.: ЯСК, 2013), с. 219.
4. РГАЛИ, ф. 3145 оп. 1 ед. хр. 724, https://rgali.ru/obj/14012581. Рукопись не озаглавлена, хотя в тексте автор один раз называет произведение «Вечерние новеллы». В письме Поливанова В.Б. Шкловскому от 1929 г. роман упоминается под названием «Вечера у пр. П.», см. В.Г. Ларцев, Евгений Дмитриевич Поливанов: страницы жизни и деятельности (М.: Главная редакция восточной литературы, 1988), с. 167.
5. Литературный Узбекистан (1936), а также в кн. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 233-242.
6. Catherine Depretto, « Evgenij Polivanov et l’OPOJAZ », réd. Sylvie Archaimbault et Sergueï Tchougounnikov, Evgenij Polivanov (1891-1938) : Penser le langage au temps de Staline (Paris : Institut d’études slaves, 2013), p. 17. Автор благодарит Митю Пономаренко за все переводы с английского и французского, а также Митю Пономаренко и Мишу Ослона за правку текста статьи.
7. Ф.Д. Аншин, В.М. Алпатов, Д.М. Насилов, Репрессированная тюркология (М.: Восточная литература, 2002), с. 24.
8. Е.Я. Поливанова, «Из прошлого. (Семидесятники)», в журн. Исторический вестник (май 1913), с. 546.
9. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 291.
10. В.М. Алпатов, «Метеор: Е. Д. Поливанов», в кн. Языковеды, востоковеды, историки (М.: Языки славянских культур, 2012), с. 71.
11. Е.Д. Поливанов, За марксистское языкознание (Смоленск: СПГУ, 2003), с 161-2.
12. Е.Д. Поливанов, За марксистское языкознание, с. 165.
13. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 87.
14. Е.Д. Поливанов, Статьи по общему языкознанию (М.: Наука, 1968), с. 9.
15. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 36.
16. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 291.
17. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 292.
18. В.Б. Шкловский, Жили-были (М.: Советский писатель, 1968), с. 136.
19. В.М. Алпатов, Метеор, с. 73.
20. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 274.
21. В.Б. Шкловский, указ. соч., с. 136.
22. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 86.
23. Е.Д. Поливанов, Труды по восточному и общему языкознанию (М.: Наука, 1991), с. 547-548.
24. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 86.
25. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 288.
26. В.М. Алпатов, Метеор, с. 75.
27. И.А. Залкинд, «Из первых месяцев Народного Комиссариата по Иностранным Делам», в журн. Международная жизнь, 7 ноября 1922, №15 (133), с. 54-56.
28. Наша речь, 16/29 ноября 1917, цит. по Catherine Depretto, Le Formalisme en Russie (Paris : Institut d’études slaves, 2009), p. 250.
29. М.П. Ирошников, А.О. Чубарьян, Тайное становится явным (М.: Наука, 1970), с. 46-47.
30. Л.Д. Троцкий, «Стенограмма заседания участников Октябрьского переворота в Петербурге», в кн. Сочинения: т. 3, ч. 2 (М.-Л., 1925), https://www.marxists.org/russkij/trotsky/works/trotl362.html
31. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 221.
32. В.М. Алпатов, Метеор, с. 78.
33. В.М. Алпатов, «Филологи и революция», в журн. НЛО, №1, 2002, https://magazines.gorky.media/nlo/2002/1/filologi-i-revolyucziya.html
34. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 13-14.
35. см. В.М. Алпатов, Николай-Николас Поппе (М.: Восточная литература, 1996), а также мемуары Поппе: Nicholas Poppe, Reminiscences (Bellingham: Western Washington University, 1982). Подробнее о сотрудничестве Поппе с СС и затем с американскими властями, см.: Christopher Simpson, Blowback: America’s Recruitment of Nazis and Its Effects on the Cold War (NY: Weidenfeld & Nicolson, 1988), p. 118-123.
36. N. Poppe, ibid., p. 53-54.
37. Вопросы языкознания (М.: Издательство Академии наук СССР, 1957), №3, с. 55-76.
38. Вяч. Вс. Иванов, От буквы и слога к иероглифу, с. 64-66.
39. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 27.
40. В.А. Каверин, «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове», в кн. Собрание сочинений: том первый (М.: Художественная литература, 1980), с. 417.
41. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 182.
42. В.А. Каверин, Скандалист, с. 420.
43. В.А. Каверин, Скандалист, с. 423.
44. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 147.
45. В.А. Каверин, Скандалист, с. 440-441.
46. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 279.
47. Е.Д. Поливанов, За марксистское языкознание, с. 152-160.
48. Е.Д. Поливанов, За марксистское языкознание, с. 163.
49. Ю.Н. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино (М.: Наука, 1977), с. 529.
50. В.М. Алпатов, Метеор, с. 79.
51. Подробнее о марризме, см.: В.М. Алпатов, История одного мифа: Марр и марризм (М.: УРСС, 2004). Для совершенно другого взгляда на Марра, симпатизирующего ему и охватывающего всю его карьеру, см. Б.С. Илизаров, Почетный академик Сталин и академик Марр: о языковедческой дискуссии 1950 года и проблемах с нею связанных (М.: Вече, 2012). Илизаров выявил новые, очень интересные факты, связанные прежде всего с дискуссией 1950-го года и мотивациями Сталина, но все-таки в оценке лингвистических идей Марра, на мой взгляд Илизаров ошибается.
52. Е.Д. Поливанов, Труды…, с. 566.
53. В.М. Алпатов, История одного мифа, с. 77.
54. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 280.
55. Выступление Поливанова цитируется по уже указанной книге Е.Д. Поливанов, Труды…, с. 508-552.
56. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 16.
57. N. Poppe, ibid., с. 52-53.
58. Ф.Д. Аншин и др., указ. соч., с. 22.
59. Ю.Н. Тынянов, указ. соч., с. 529.
60. Все воспоминания в этом разделе, кроме указанных, цитируются по книге Ларцева.
61. Е.Д. Поливанов, Статьи…, с. 19.
62. Catherine Depretto, « Evgenij Polivanov et l’OPOJAZ », с. 22.
63. Ф.Д. Аншин и др., указ. соч., с. 23.
64. Вяч. Вс. Иванов, От буквы и слога к иероглифу, с. 68-69.
65. Здесь и дальше материалы дела Поливанова цитируются по указанной книге Ф.Д. Аншин и др., Репрессированная тюркология, с. 21-50.
66. N. Poppe, ibid., p. 54.
67. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 167.
68. В.Г. Ларцев, указ. соч., с. 152.

скачать dle 12.1