В этом году много литературных юбилеев и дат разной степени округлости, и таких, которые отмечаются очень широко, и юбилеев, почему-то не очень заметных. Буквально только что исполнилось 150 лет Ивану Алексеевичу Бунину и 100 лет Джанни Родари, скоро грядет юбилей Фета... В этом потоке даты, не блещущие чрезмерной округлостью, даже как-то теряются.
Об одной незаметной дате я и хочу вспомнить: 45 лет назад была опубликована, пожалуй, самая яркая книга о самом главном русском поэте – «Прогулки с Пушкиным». А ровно за 50 лет до того родился автор этой книги Андрей Донатович Синявский (он же в последствии Абрам Терц).
Конечно, книга написана намного раньше, ещё в пору пребывания Андрея Донатовича в заключении, и 45 лет изданию сомнительный повод, но раз уж и автору исполняется без пяти годов столетие, то почему бы, действительно, о книге не сказать.
В блистательном литературоведении и эссеистике в 1960-1970-х не было недостатка (хотя это и понимается только задним числом): был и литературный стендап Ираклия Андронникова и невероятно желчный Аркадий Белинков, каждая строка книги Белинкова о Юрии Олеше — это крик преданной любви, жалоба на не оправдавшего надежды кумира, крик: «Почему ты не выдержал»? Но даже на этом фоне работа Синявского-Терца удивительна. Она гениальна с первой строчки, с тщательно подобранного из Гоголя-Хлестакова эпиграфа.
Действительно, книга получилась очень Хлестаковская. Она расползается во все стороны, хотите про Дионисизм и Аполлоническое начало в духе Ницше и Вяч. И. Иванова – получите, хотите о наследовании от дяди к племяннику (в роли дяди Василий Жуковский) и об освоении проселочных путей, об окольных тропах литературы (практически по заветам русских формалистов) – держите и это. Тропинки этой прогулки, на которую выходит Терц-Синявский, сильно плутают.
И все же есть в этой книге нечто цементирующее, нечто создающее её единство. Синявский старается приблизить Пушкина к современности. Даже не так, в эпоху, когда хармсообразные истории о том, как Гоголь переоделся Пушкиным, только создавались, Синявский-Терц набрался наглости и то ли себя нарядил Пушкиным, то ли Пушкина нарядил Синявским-Терцем.
Пушкин лентяй и праздный бездельник? Так 60-е -70-е это время когда интеллигенту и незазорно быть бездельником: когда за тунеядство судят Иосифа Бродского, а Венедикт Ерофеев перебивается случайными подработками и вообще существует чёрт знает как и черт знает где, умудряясь при этом сочинять гениальные тексты. Да и сам Синявский, вынужденный публиковаться за границей, разве не был своего рода «бездельником»? – человеком, чьи литературные труды оказались как бы не всамделишними, на родине и не представленными — формой праздного досуга. Хотя, конечно, его критические статьи, да и литературоведческие очерки, в СССР выходили, и не просто выходили – публиковались в звёздном «Новом мире».
Пушкин разделил себя на человека и поэта, и Синявский не просто разделил: своему поэтическому альтер эго он придумал и образ, и что-то вроде биографии и назвал его не абы как, а именно Абрамом (и, закрадывается подозрение, не Абрамом ли Петровичем). Действительно, в самом русском из русских поэтов была и примесь совсем не русской и довольно экзотической крови. Совершенно русский Синявский эту нерусскость прививает себе, создавая своего Терца. Пушкина его африканская кровь ставит на один уровень с российскими царями: ведь его предок – крестник самого Петра, не просто первого императора: человека, воплотившего гений места — гений Петербурга с его стихийностью и строгостью. Петр — языческий бог Петербурга (не просто так Пушкин называет памятник Петру «кумиром»). Петр прекрасен и ужасен одновременно, как языческий бог — он баловень судьбы, и он сама судьба: он созидает город, и он же обрекает его жителей на борьбу со стихией, на безумие. Породниться с ним – это значит больше, чем породниться с царским родом, это значит быть причастным самой судьбе. Создавая своего Терца, Синявский уподобляется Пушкину и будто родниться с ним, с царем русской словесности, а через него, опять же, – с судьбой (литературной судьбой и удачей).
Всепонимающий, всем пропитывающийся Пушкин готов понять даже палача, Синявский в «Голосе из хора» хотя и не растворяет, но соединяет свой голос с голосами уголовников, отбывающих вместе с ним заключение.
Пластичность и скульптурность образов Пушкина, их подвижная неподвижность формируется детством поэта, проведенным в Царском селе с наполняющими его скульптурами. И сам Андрей Синявский (в «Голосе из хора») вспоминал, что в детстве его очень волновало посещение музея рядом с домом и фонтанчик в этом музее (ну, чем не местное Царское село).
Обаяние книги Синявского, обаяние, сохраняющееся до сих пор, в том и состоит, что это книга не только про Пушкина и не только про чтение Пушкина, не про отношения с Пушкиным, это книга ещё и про писателя, литературоведа, диссидента и человека с интересной судьбой — Андрея Донатовича Синявского. Так её и надо читать.
скачать dle 12.1
