Редактор: Павел Пономарёв
В конце 2019 года в издательстве «ЛитГОСТ», в серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» (составители Борис Кутенков, Николай Милешкин, Елена Семёнова), вышла в свет книга стихотворений, писем и переводов московского поэта Владимира Полетаева «Прозрачный циферблат». Это первое текстологически выверенное избранное гениального юноши, покончившего с собой в 1970 году в возрасте 18 лет; в интернете сборник доступен для бесплатного чтения на сайте «Гостиная». Издание имело большой резонанс, будучи интересным в разных аспектах: как переводческом (обширный раздел, представляющий переводческое наследие Полетаева), так и социокультурном (его переписка, отражающая портрет молодых людей конца 60-х); как литературоведческом (раздел глубоких эссе и заметок Владимира Полетаева о литературе), так и поэтическом (его лирика, в связи с которой книгу уже называют свидетельством пересмотра сложившихся иерархий). Сразу после выхода на «Прозрачный циферблат» отозвались такие разные критики, как профессор РГГУ Александр Марков и литературовед Марина Кудимова; последняя сказала о «восстановлении контекста», «большом деле, которое предстоит понять и проанализировать», а Светлана Михеева на портале «Textura» заметила: «Можно сказать, что эта книга – не типична. Она больше похожа на кино- или радиопередачу, где ведущий голос, голос рассказчика, голос единого смысла, перемежается с включениями – эпистолярными, поэтическими, с другими заинтересованными голосами. Это всё-таки, в целом, книга о юном и рано погибшем Владимире Полетаеве, больше о нём, чем его». Накануне 50-летия со дня гибели Владимира, в эксклюзивном интервью «Лиterraтуре» друг юности Владимира Полетаева, заместитель главного редактора журнала «Наш Современник» Александр Казинцев, рассказывает о поэте, его литературном генезисе, встречах с Полетаевым и о впечатлениях от новой книги. Беседовала Галина Глебова.
—
Александр Иванович, как произошло Ваше знакомство с Владимиром Полетаевым? Какое впечатление он произвёл на Вас впервые, как происходили Ваши встречи и о чём были разговоры?— Нас познакомила учительница литературы. Вообще-то она меня терпеть не могла: я не придерживался оценок и взглядов, предписанных школьной программой. Но однажды предложила: хочешь, познакомлю тебя с настоящим поэтом? Я хотел – я уже сочинял стихи. Володя учился у неё за два года до меня. Она представила нас друг другу. Это было осенью 1968 года.
Первого впечатления не помню, но после нескольких встреч я понял, что Володя пишет «взрослые» стихи и знания литературы у него взрослые – глубокие и разносторонние. Его превосходство было столь неоспоримым, что я и не пытался соперничать, а стал у него учиться.
Это было легко и увлекательно. Мы жили недалеко друг от друга: я у стадиона «Динамо», он у Белорусского вокзала. Обычно я заходил за Володей, и мы пешком отправлялись в центр по Брестским улочкам, тогда ещё не задавленным вонючим автомобильным потоком. Выходили на Патриаршие, на Старый Арбат – и читали стихи. Мы разговаривали стихами. Думали стихами.
—
«А где-то шестнадцатилетний / неосторожный человек / идёт моим неверным следом – / неверным следом – белым светом. / Ему пребудет первым снегом, / быть может, мой последний снег», – эти строки в стихах Полетаева написаны о Вас. Почему появились эти слова, в каком биографическом контексте?— Володя был на два года старше. В юности это колоссальная разница. К тому же он был не по годам взрослым. Я имею в виду его обширную начитанность, его лидерские качества. Для меня Володя был наставником. А он чувствовал в себе силу вести за собой, «прокладывать след». В то же время он, видимо, ощущал внутренний драматизм своей судьбы. Тогда я этого не понимал: внешне он был воплощением удачника – студент Литературного института, талантливый переводчик, в основном с грузинского, оценённый и принятый в Грузии. Но его гибель не была случайной. Как это часто бывает у поэтов, Владимир предчувствовал свой ранний уход. И потому так важно было знать, что кто-то идёт следом. Что его знания, его отношение к жизни, поэзии не умрёт вместе с ним.
—
На московской презентации книги «Прозрачный циферблат» в литературном клубе «Личный взгляд» Вы упомянули, что Владимир открыл Вам «вершины не только российской, но и мировой поэзии». Расскажите, пожалуйста, об этом поподробнее. А каким было ваше влияние на поэзию друг друга?— Смирение паче гордости, не стану принижать себя – к моменту знакомства с Полетаевым мои знания поэзии не были нулевыми. Отец с любовью пополнял домашнюю библиотеку сборниками Пастернака, Ахматовой, Цветаевой. Я хорошо знал стихи Маяковского, Асеева, даже малоизвестного их друга Бенедикта Лифшица. С современной поэзией дело обстояло хуже – знания ограничивались стандартным интеллигентским набором того времени: Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, Рождественский.
Но карта поэзии, развёрнутая передо мной Володей, поражала воображение! Мы перечитали всю русскую классику XIX века – и я заново открыл для себя Пушкина, Языкова, Баратынского, Тютчева. Даже Некрасова, которого не любил за то, что его с нажимом насаждали в школе. Но вот этого нам не преподавали:
Скоро стану добычею тленья.Тяжело умирать, хорошо умереть;
Ничьего не прошу сожаленья,
Да и некому будет жалеть.Володя вдохновенно читал «Вольные мысли» Блока – тоже не из хрестоматийного набора. А между тем это, возможно, лучшее из написанного великим поэтом, соединившим в своём творчестве и судьбе век «золотой» и век XX-й.
Переоценка классики – только начало. Дальше изучение пошло по двум направлениям: современная русская и зарубежная поэзия. И в том, и в другом случае имена не случайные, зачастую контрастные. Из отечественных авторов Тарковский соседствовал со Смеляковым, Юнна Мориц с Новеллой Матвеевой, Владимир Соколов с Александром Твардовским и Михаилом Исаковским. Тогда же я впервые прочитал «Песню о Роланде» и гениев Древнего Китая Ли Бо и Ду Фу, современника Мигеля Сервантеса Луиса де Гонгору и испанских поэтов XX века, ориентировавшихся на его творчество, – Лорку, Рафаэля Альберти, Дамасо Алонсо, поляков – Галчинского, Тувима, Ивашкевича.
Открытие этого многоголосого поэтического мира ошеломило меня. Изменило моё представление о поэзии и мои стихи.
—
Филолог, директор Государственного Литературного Музея Дмитрий Бак в одной из радиопередач упомянул, что Полетаев начинал вместе с группой «Московское время». Сергей Гандлевский же в переписке со мной сообщил, что Полетаева не знал, и переадресовал к Вам. Являются ли, таким образом, слова Бака преувеличением или нет? Знал ли Полетаев Кенжеева, Цветкова, Сопровского, взаимодействовал как-то если не с ними, то с их поэтиками? Вообще, можно ли его считать членом «Московского времени» – и в связи с этим вопрос: вообще, Вы представляете Полетаева пожилым умудрённым классиком? Если да, каким бы он был?— Владимир Полетаев погиб в 1970 году, а поэтическая группа «Московское время», издававшая одноименный альманах, сложилась в 1973–74 годах. Членом «Московского времени» Володя быть не мог. Но я успел познакомить его с Александром Сопровским, а Володя свёл нас с Михаилом Лукичёвым, тонким графиком и акварелистом. Мы вчетвером часами бродили по старой Москве, тогда ещё не разрушенной окончательно, и в шутку называли себя «переулочниками». После смерти Володи наша группа стала зерном, из которого возникло «Московское время»: мы с Сопровским задумали издание альманаха, а Миша создал броскую обложку и иллюстрировал выпуски.
Ни нас, ни присоединившихся к группе Сергея Гандлевского, Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова нельзя было назвать «умудрёнными». «Московское время» – объединение молодых поэтов и другим быть не могло. Оно распалось в начале 80-х, когда каждый выбрал свою дорогу.
—
Что Вы думаете о переводческой работе Полетаева – обширной и многообразной, которой в книге «Прозрачный циферблат» посвящён целый раздел? Происходили ли между вами какие-то разговоры на эту тему?— Володя был изумительным переводчиком. Он прекрасно чувствовал национальные и временные особенности поэзии, творческий темперамент переводимых поэтов. Были у него любимцы – прежде всего грузины XX века – Паоло и Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, великий австриец Райнер Мария Рильке, замечательный западноукраинский поэт Богдан-Игор Антонич. И в этом выборе проявились самостоятельность и безошибочный вкус Владимира Полетаева. Рильке в 60-е годы был не слишком известен в СССР, Антонич не известен вовсе.
—
Как Вы узнали о гибели Владимира и что почувствовали в этот момент? Общались ли вы к моменту рокового шага – и звонил ли он Вам в тот роковой день, когда, по словам свидетелей трагедии, обзванивал всех своих друзей и сказал корреспондентке: «Мне на голову свалился самый большой кирпич, который только мог свалиться»?— 30 апреля – в день его гибели – мы должны были идти в театр «Современник». Я долго ждал у здания театра, тогда ещё на площади Маяковского. Володя не пришёл...
О его гибели я узнал не сразу. Его семья и друзья понимали, что он значит для меня, и скрывали смерть. Не помню, что говорили. Вообще плохо помню май 1970 года. Но разговор вечером накануне самоубийства запомнил. Володя позвонил поздно, попросил прийти. Сказал и о кирпиче. Это была его любимая шутка, тему упавшего кирпича он обыгрывал часто и весело. За несколько дней до последнего разговора он тоже звонил и тоже поздно. Я примчался, но Володя улыбнулся и сказал, что всё нормально. Поэтому на новое приглашение я ответил отказом... Его смерть стала одним из главных событий моей юности. Так же, как и наша встреча в 1968 году.
—
А пытались ли Вы впоследствии сделать что-то для его памяти – и, если да, какие публикации, другие институциональные действия предпринимались Вами в этом отношении?— Всего не упомню: столько написано! Была статья «Жил на свете рыцарь бедный... О судьбе и стихах Владимира Полетаева» в сборнике «Молодые о молодых» (М., 1984), статья «Чувство пути» в журнале «Наш современник». Не раз упоминал о Володе в газетной полемике тех лет и в интервью последнего времени.
—
В 1983 году, как известно, вышла составленная Олегом Чухонцевым книга Полетаева «Небо возвращается к земле» – первое и до 2019 года единственное избранное Полетаева, его писем, заметок, стихов и переводов, где, по словам хранительницы архива Полетаева Реммы Арштейн, стихи были сильно изменены с целью провести книгу через кордоны цензуры. С каким чувством Вы встретили книгу? Знали ли Вы о цензурных вмешательствах и, если да, как к ним отнеслись?— Я люблю эту маленькую светлую книжку, изданную в Тбилиси. Она ввела Владимира Полетаева в современную литературу, ведь при жизни у него было всего две небольших публикации. Не думаю, что у составителей возникли проблемы с цензурой. Политических деклараций и даже аллюзий Володя чуждался. Другое дело, что его поэзия не походила на позднесоветский литературный мейнстрим. Но в Грузии достаточно свободно относились к канонам соцреализма, так что препятствий к публикации, во всяком случае, серьёзных, не должно было возникнуть. Думаю, так называемые «искажения» объясняются обычными трудностями текстологической подготовки. Володя тщательно отделывал стихи, по многу раз переписывал. Публикаторы, как я понимаю, в своём выборе не слишком следили за аутентичностью.
(фото обложки книги «Небо возвращается к земле») —
В постсоветское время из крупных публикаций (присутствующих, по крайней мере, в интернете) можно отыскать только одну подборку Полетаева – в журнале «Арион», 1996, с предисловием Виктора Санчука. Как Вы думаете, с чем было связано его забвение или полузабвение после книги 1983-го года, о которой Марина Кудимова пишет, что она стала заметным литературным событием, после которой вышел фильм о Владимире на грузинском телевидении?— Владимир Полетаев – чистый лирик:
А небо хлынуло потоком
и нам загородило путь,
и так легко его потрогать —
вот только руку протянуть.Ему чужда сюжетность, дидактичность советской поэзии. Конечно, в 60-е годы писали Владимир Соколов, которого Володя любил и которому посвятил стихотворение, Николай Рубцов. Их относили к «тихим лирикам». Но гремела тогда «эстрадная поэзия». Широкое признание «тихой лирики» приходится на 80-е годы, когда Володи уже не было в живых.
—
Какое впечатление оставила у Вас книга «Прозрачный циферблат»? Кажется ли она Вам удачной по сравнению с «Небо возвращается к земле» – и чего, может быть, не хватает ей, а в чём она превосходит свою предшественницу?— Мне дороги обе книги. Правда, и в той, и в другой проигнорирована воля автора. Перед смертью Володя составил крохотный машинописный сборник «Микрорайон», включив в него всего 12 стихотворений. Я бы открыл им книгу, не растворяя «Микрорайон» в массиве остальных стихов. Но в целом и «Небо», и «Циферблат» для меня драгоценны. Хотя есть одно существенное отличие, склоняющее сердце на сторону новой книги. «Прозрачный циферблат» – часть большого проекта, воскрешающего память о поэтах, трагически ушедших из жизни. Издано три книги Антологии «Уйти. Остаться. Жить». Благородное начинание! Следует поблагодарить составителей – Николая Милешкина, Елену Семёнову и Бориса Кутенкова. Теперь инициаторы проекта перешли к публикации авторских сборников поэтов Антологии. Я рад, что первым стал сборник Владимира Полетаева.
(фото обложки книги «Прозрачный циферблат») —
С какими чувствами Вы воспринимали раздел переписки Владимира Полетаева с Аллой Каюмовой – особое пространство книги, интересное не только литературно, но и социологически (портреты молодых людей на фоне времени – конец 60-х, их разговоры о литературе и о жизни)? Была ли у Вас подобная переписка с Владимиром Полетаевым – или в жизни Вы предпочитали встречи?— Очень интересный раздел, показывающий, что Владимир стремился к «учительству» в юные годы. Алла Каюмова жила на другом конце страны, так возникла их переписка. Мы с Володей общались во время прогулок. Это более живое общение. Правда, не оставившее литературного следа.
—
Часто ли Вы вспоминаете Владимира? И, если да, что бы сказали ему сегодня?— Вспоминаю постоянно. Так же, как и других рано ушедших друзей – Александра Сопровского, Михаила Лукичёва. Утешаю себя строчками Василия Жуковского: «Не говори с тоской: их нет; Но с благодарностию: были».
скачать dle 12.1
