Данил Фокин. ГЕОРГ ГЕЙМ. ПАМЯТИ ВИЗИОНЕРА. ЛЮБОВЬ, БОЛЬ, СМЕРТЬ, ВОЙНА

Колонка Данила Фокина
(все статьи)




В феврале исполнится столетие с момента выхода первого экспрессионистского сборника «Сумерки Человечества» (Menschheitsdämmerung). По этой причине хотелось бы обратиться к творчеству Георга Гейма, чья лирика хорошо знакома русскому читателю. Данный очерк – своеобразная попытка увидеть Гейма-человека через его дневники.

«Итак, я хочу начать вести дневник. Зачем? Наверное, чтобы быть идеальным свидетелем самого себя <…> это должно носить печать правды. Быть моим отражением. Почему я решил начать сегодня? Я думал о тебе, Хедвиг Ц. (прим. далее Гейм называет девушку Эмми), с которой я вновь должен встретиться завтра. <…> Я представлял, как звездной ночью я сижу вместе с тобой на высокой горе и держу в руках греческую лиру. И ты была бы моей королевой, символом Божественности. Я мог бы отдать тебе всю свою любовь. Я не могу выразить ее словами». И далее: «Каждый раз, когда я вижу ее, меня вновь настигает эта старая меланхолия, эта болезнь» [20.XII. 1904]. Это первая дневниковая запись, сделанная 17-летним Геймом. В ней ярко выражено душевное непостоянство молодого поэта, внутреннее противоборство двух начал – любви и болезни (страдания). Эту внутреннюю борьбу поэт будет вести в течение всей короткой жизни. С возрастом изменятся лишь ее масштабы.

Ключевые мотивы творчества Гейма обозначаются уже в первых тетрадях. Любовь – центральный объект геймовских восторгов и переживаний, счастья и отчаяния, она же – его высшая цель, прибежище, которое он ищет с неиссякаемым фанатизмом. Этой теме посвящено более 2/3 дневниковых записей. Второй мотив, который повсеместно появляется в его лирике и в поздний период обретет пугающие масштабы – страдание. «Иногда приходит ко мне представление низвержения: замирает. Срываются слепо вниз в неизвестность страдающие люди, словно вода, бросаемая от утеса к утесу. От часа к часу, год за годом». И: «Несмотря на это я продолжаю бороться» [27.XII.1904].

Любовным драмам и потрясениям Гейм посвящает большую часть дневниковых записей: «Если бы я ее целовал, то думал бы о Нелли, о Тони, о Гольдэльзе, об Эмме, о Штэнзи. Каждая из них мне одинаково мила» [3.VII.1905], «И я в каком-то смысле любил Анни, прекрасную Анни <…> я никогда больше ее не увижу, но это хорошо, потому что этот день будет светом среди бесконечной темноты» [2.VIII.1906], «Как только в мое поле зрения попадает красивая девушка <…> по всему телу будто проходит электрический удар» [28.VII.1907], «ужасные раны: Тони. Эмми. Нэлли. Р…с, Хеди, Мари и Аннемари и Лили. Последних четырех я любил счастливо, первых четырех – несчастно. Но сейчас нет никакой разницы. Они сделали меня больше, богаче и лучше» [4.IX.1910]. Гейм неустанно ищет красоту в женских образах, лицах, голосах, в прогулках по аллеям, смотрении на закат или в поэзии, в живописи, в музыке. Однако, считая себя ценителем, человеком искушенным, поэту было необходимо, чтобы девушка разделяла его романтическое мировидение. Глупость и обыденность он решительно не принимал. Подобные взгляды в большей степени сформированы влиянием предшествующей эпохи – немецкого романтизма. В унисон со своими предшественниками Новалисом и Гельдерлином Гейм «молил о любви, которую так и не нашел. Теперь я больше не молю. Я лишь вечерами смотрю на звезды, в глубоком раздумье, что все, в сущности, бесполезно» [23.VI.1905]. Он делает эту запись в свое восемнадцатилетие. Спустя неполных 6 лет этот мотив будет периодически возникать в записях поэта: «Нет на земле человека, который столь же яростно борется за любовь как я» [28.V.1911].

Фундаментальные романтические ценности являются топливом для творчества и играют немаловажную роль в формировании личности Гейма, в них же кроются истоки его страсти к одиночеству и тоске по несбыточному. Поэт уже в юности противопоставляет себя обществу: «В Ной-Руппине меня принимают за явного пессимиста. <…> Я буду жить прошлым, от которого я окуклюсь подобно бабочке; может <…> из уродливой куколки появится красивый мотылек» [23.IV.1905]. На фоне этого у Гейма происходит формирование главных тем его позднего творчества – Боль, Мука, Смерть. Они наслаиваются по мере взросления поэта так, что он в значительной степени превосходит романтическое понимание событий вокруг, пытаясь погрузиться в эти состояния, упиваться ими. «Один день такой же, как все остальные, и они проходят без нашего участия, своим путем <…> Еще появляются во мне поэтические мысли, но огня я лишен, любви к воплощению мыслей» [4.IX.1905], «Как страстно желаю я однажды увидеть прекрасную Италию или стоять у подножия Парфенона, или посетить Севилью. Я принадлежу югу, север беден на краски, воспоминания, он безжизненен. Здесь, в этих пустынных землях не может жить больших и красивых людей. <…> Я хочу глубоко погрузиться в мысль о самоубийстве <…> Почему они (родители) не помогали мне? Почему не забрали меня из этого ада…» [18.X.1906], «Я хочу всецело насладиться своими муками» [11.IX.1908]. Не стоит, однако, воспринимать такой порядок вещей чрезвычайно серьезно. Изначально страдание было мотивировано личной неустроенностью Гейма, провоцировалось любовными драмами и чрезвычайным эгоцентризмом. В юности он не был склонен к философскому, глубокому осмыслению этих состояний, в отличии от того же Гельдерлина.

Последний оказал существенное влияние на формирование поэтической и духовной картины мира Гейма. В 1905 г. Гейм пишет посвящение Гельдерлину („An Hölderlin“), а из его поздних од заимствует некоторые элементы. Например, свойственный «пиндарическому стилю трюк, когда субъект высказывания появляется на несколько строк ниже предиката (сказуемого)» [Viereck, 2008]. «Поэзия Гельдерлина дала Гейму понимание мифов и античности, но еще больше сказалась на биографии: в картинах крушения, непризнанности, отчаянном сродстве в обнажении своих страданий и тоски по „Красоте“» [Korte, 36]. В минуты отчаяния Гейм постоянно обращается к творчеству своего великого предшественника. «Если я хочу пасть, я всегда думаю о моем любимом Гельдерлине» [10.IX.1905], «Быть безумным как Гельдерлин, но иначе – от жизни без любви» [15.III.1908], «Я люблю всех тех, чье сердце изорвано, я люблю Кляйста, Граббе, Гельдерлина, Бюхнера, люблю Рембо и Марлова. Всех, кого не боготворила толпа» [20.VII.1909]. Идентифицируя себя с Гельдерлином, а также постоянно рефлексируя на тему «поэт – общество, гений – общество», Гейм ясно осознает «необходимость» проделать свой путь в одиночестве, потому что «гений должен учиться страдать, чтобы через страдание и одиночество облагородиться…» [21.VII.1906]. Принятие страдания как должного определяет также мировосприятие поэта. «Если бы только я знал, что с ранней смертью обрету славу <…> Моя жизнь – это жертва неизвестному богу» [14.IX.1906], «Я действительно хочу умереть молодым, но прежде – я должен испить счастье до дна» [16.X.1906], «19 лет и еще ничего не сделано для бессмертия или лучше – еще ничто не бессмертно» [31.X.1906]. Более того, смерть видится поэту «великолепным праздником» и он желает увидеть как «погребальный венок (Totenkranz) с его головы плывет по вечернему озеру» [18.X.1906]. Лучше всего «никогда не рождаться или рано умереть» [6.VI.1907].

Образы гибели и заката человечества возникают у Гейма задолго до их поэтизации. В этой катастрофе поэт видит себя борцом, одиночкой, что является одной из частых оппозиций, возникающих в дневниках: Поэт – Общество. «Я думаю о себе. Я должен найти силы пройти свой путь один» [27.XII.1905], «Я на самом деле никакой не Человек. Я своего рода зеркало, что принимает горячие чувства других людей и отражает, но свои собственные позволить я себе не могу» [20.VII.1906]. Он выделяет себя из общества, осознает свою инаковость и «чужесть» всему обыденному. Гейм протестует против «закостенелости и бессмысленности своих современников» [Weiß, 2015] и в своем стремлении к Красоте и Любви наследует образ борца-одиночки у Гельдерлина, Новалиса, Киттса, Шелли, Байрона, Рембо.

Со временем, когда поэт уверяется в своей исключительности и гениальности его суждения становятся более острыми и циничными: «Целый день провести вместе с этими людьми <…> кто поймет эту муку» [21.X.1907], «Народ в своем большинстве, много тупее, чем думают» [2.I.1910], «Я вижу напротив себя бедного дурачка. <…> В моем черепе искра гения, в его – темнота. И все же у нас много общего. Я также несу бессмыслицу, как и он» [5.V.1910]. Он видит единственно возможный способ существования – одиночество, единственно возможный способ обретения славы – ранняя смерть или безумие. Критику в свой адрес он абсолютно не терпел и с трудом выносил сомнения в своем творчестве. «Вчера я прочел в “Неопатетическом кабаре” несколько стихотворений, которым очень хлопали. Но если это слава. – Я знаю, внезапно мне показалось, что из темноты зала глазеют на меня горланящие звери и совсем предо мной сидят скоты и блеют на меня» [7.VII.1910], «Отзыв „Berliner Tageblatt“ разрывает меня на части. Аэль, ты тщедушная подвальная мокрица литературы. От ярости я не мог спать. <…>Больше всего меня злит, что этот газетный конь „Berliner Tageblatt“, этот убогий тупица, который выполз из своей газетной дыры, чтобы вертеть своим тупым рылом во все стороны, что этот пустоголовый назвал меня учеником Георге, а кто меня знает, знают и то, как я отношусь к этому неуклюжему иерофанту, напыщенному изобретателю мелочной писанины и лавроносцу» [8.VII.1910], «К проблеме Гейм – ван Годдис. Годдис сдержанный, Гейм громогласный. Два вида энергии. <…> Годдис не носит масок. Гейм замаскирован. Поэтому: Гейм как феномен сильнее. Проблема Гейм – ван Годдис выглядит бредовой. Потому что ван Годдис вообще ни на что не способен. Как можно быть настолько слепым» [31.XII.1910]. П. Вирек также отмечает, что «Рильке он считал плаксивым и называл его ''воробьем с павлиными перьями''» [Viereck, 1971]. В одной из записей Гейм называет себя единственным из немцев, способным стоять в тени «божественных Бодлера. Верлена. Рембо. Шелли. Китса». Именно осознание инаковости служит одной из возможностей почувствовать свою исключительность как гения и творца.
Стоит обратить внимание, что Гейм никогда не задавался вопросом о самой природе гениальности и тем более о социальной маркированности этого понятия. Наверняка поэт это прекрасно осознавал: «гений» — это признание обществом исключительности творца. Поэтому, при всем неприятии и раздражении, которые вызывают в нем окружающие, именно их признания он ищет. «Моя болезнь – это жажда славы (Ruhmsucht)» –  пишет в одной из заметок Гейм, и эти цикличные мысли о признании не оставляют его. «Что может жизнь мне еще предложить», — спрашивает себя поэт. – «Безусловно славу, а также наверно Красоту и Любовь» [18.X.1906]. Из дневников, однако, не совсем понятно, видит ли сам Гейм «способ» достижения славы, либо он уповает на веру в свой гений.

Гейм изучал юриспруденцию в нескольких немецких университетах, что было поводом его особого раздражения: «Моя продукция развивается сейчас следующим образом. Каждое утро я сажусь за рабочий стол. Я открываю мое дерьмовое-сраное-свиноматочное юридическое дерьмо, продолжаю им заниматься какое-то время, всегда с опущенной в это дерьмо головой, пока внезапно ко мне не приходит желание писать стихи» [18.XI.1910]. Несколько раз Гейм задумывается об офицерской службе, чтобы вести «обеспеченную и беззаботную жизнь» и так обрести покой. «Я хочу прожить хотя бы день, или лучше несколько, когда меня не будет бросать туда-сюда, словно мяч, некая неведомая сила. Один раз – мир, но всегда – шторм и ужасающее страдание» [6.V.1908]. Но, в отсутствии «настоящих друзей», поддержки и понимания, единственное, что спасает его – слезы и уединение. «Нет ни часа, чтобы к моим глазам не подступали слезы» [4.XI.1908]. «Я убежал со своей болью из дома в лес, надеясь найти утешение среди моих друзей. Я кинулся к дереву и плакал» [16.X.1906]. Затем он читает Гельдерлина, наслаждается торжественностью заката и молит Гелиоса о Красоте. Слезы и рыдания являются одним из средств высвобождения и успокоения поэта.

Для понимания того, насколько не последовательны порой были размышления поэта, а также насколько он был внутренне не стабилен, иллюстративен один описанный им эпизод. Он видит на улице свою бывшую девушку. «Я испугался до смерти». Какое-то время Гейм следовал за ней, пока она гуляла по улицам, сидела в кафетерии. «Я остался стоять в тени и воззвал на помощь все то дорогое во мне, что я любил. Деревья, цветы, заходящее солнце, ночного часового. Наконец они поднялись и быстро двинулись по улице мимо меня. Я так и остался стоять и сказал себе: ну теперь все мертво. Всё ложь. Я не испытываю боль, я не могу предвидеть, что будет дальше <…> иногда я думаю, что сойду с ума. Но реальный человек и поэт не могут жить в одной личности. Я хочу умереть, но сначала я должен достичь славы» [13.X.1906]. Во многом сам ход мысли Гейма представляется в высшей степени хаотичным и экспрессивным. Сильное переживание вызывает в нем цепь угнетающих мыслей, которые приводят к смерти и славе. Двум вещам, о которых грезит и постоянно упоминает Гейм. Именно смерть является одним из «ядерных» понятий всего творчества поэта. В какой-то момент у Гейма появляются мысли о самоубийстве, которые «систематически его посещают».

С возрастом Гейму удалось найти и сформировать образ, который вобрал в себя все свойственные ему состояния боли, восторга, страдания, любви, смерти, славы  – война. Мысли о ней начинают с регулярностью посещать поэта в 20 лет. «Была бы сейчас война, я был бы здоров. Каждый день как предыдущий. Нет больших радостей, нет большой боли» [30.V.1907], «Надежда это военный горн: она ведет на битву и прославляет опасность» [1.IX.1908]. Причем очевидно, что участие в войне виделось Гейму одним из способов с одной стороны – выхода из угнетающей его рутинности, с другой – достижением все той же славы. «Я вижу себя в своих ночных фантазиях, всегда подобно Дантону, или человеком на баррикадах <…> Сейчас я надеюсь, как минимум, на войну. Бог мой, был бы я рожден во времена Французской Революции, я бы знал, где я достойно могу оставить свою жизнь, под Хоэнлинденом (Hohenlinden)(i) или Жемаппом (Jemappes) (ii). Все эти люди могли адаптироваться к этому времени, все они, Хеббелианцы, люди глубокие, могли бы найти свое место в любую эпоху, я же – человек дела, я – разорванное на капли море, я всегда в шторме; я – зеркало внешнего, такой же дикий и хаотичный как мир, и, к сожалению, я таким сотворен, потому что я нуждаюсь в огромной и вдохновенной публике, чтобы быть счастливым; достаточно болен, чтобы никогда не стать собой, я был бы здоров лишь в одном случае. Бог освободит, если я где-то услышу штормовой колокол, если увижу людей, бегущих прочь, с искаженными страхом лицами; если бы народ восстал и улица сверкала бы от пик, сабель, воодушевленных лиц и разорванных рубах. Как хороши эти созерцательные, неживые люди, те же Йенчи (Jentsch) и Коффки, которые могут вытащить достаточно жизни из своих душ. <…> Нужно сравнить умиротворение на их лицах и мое, на котором мука, порок, сомнения, энтузиазм ежечасно проявляются тысячекратно» [15.IX.1911]. Этот пассаж можно соотнести с одним из самых известных стихотворений поэта «Война» („Der Krieg I“, erste Hälfte September):

Пробудился тот, который долго спал,
Пробудился под небосводом, в глуби.
В сумраке стоит он, огромен и не распознан,
И месяц раздавливает в своей черной руке.

С этим же периодом связано создание таких текстов как «Мертвые короли» («Toten Könige»), «Город мучений» («Die Stadt der Qual») и «Нашему времени» («Unserer Zeit»). Окончательно воплотившейся в его сознании образ Войны позволил поэтизировать и материализовать годами переживаемое и представляемое. Именно картины разрушенных, горящих городов, безумцев, повешенных, инвалидов способствовали созданию «культа Гейма» во время Второй мировой войны и позволили называть его «пророком» грядущей гибели и заката западного мира. Его поэтические прозрения настолько живые и яркие, что усомниться в их «проживании» почти невозможно. Эти  видения бродили и созревали в нем на протяжении жизни. Гейм поэтизировал и мифологизировал Войну, наполнил ее бредовыми видениями и фантасмагориями, часть из которых была взята из сновидений. Внутри него она присутствовала постоянно. Гейм стал той личностью в немецкой поэзии, которая упивалась, славила Войну. Может поэтому лишь с ее наступлением он обрел такую славу, ведь показанный им ужас стал правдой. Война и гибель стали тем фундаментом, на котором сформировалась, окрепла и выросла поэзия Георга Гейма. Он писал, думал, хотел смерти. Гейм никогда не видел войну, но вел ее внутри себя, а затем изобразил так «как впоследствии не удавалось даже ее участникам» [Rollestone, 2005]. Из страданий и смерти он построил «город мучений».

Гейм был нелюдим, уничижал себя за неказистую внешность, за слезы и робость. Одновременно он верил в свою гениальность, достоинство стоять в одном ряду с Ницше, Гельдерлином, Рембо и даже превосходить их. Тексты дневников Георга Гейма занимают всего 176 страниц и из них сложно сделать вывод о тех 6 годах, в которые поэт вел их. Записи не регулярны и, в основном, касаются либо глубоких потрясений, либо будничных вещей. Можно сказать, что непостоянство этих записей в некотором роде не позволяет создать полную картину личности Гейма, хотя и освещает главные вехи его становления.

«Никто не думал о себе так часто, как я. 
Никто не осуждал себя так несправедливо. 
Море холодное. 
И замерзшее» [20.XII.1911].

Памяти Георга Гейма (30 октября 1887 – 16 января 1912).

Литература:

Все переводы приводятся по изданию:
Heym G.  Dichtungen und Schriften. Bd. 3 / (hrsg.)  K. Schneider. — Verlag Heinrich Ellermann, 1964. – S. 300

 

1. Gifford C. H. History of the Wars Occasioned by the French Revolution (Vol. 1) / C. H. Gifford. – London: W. Lewis, st. John’s Square, 1817. – P. 283.
2. Korte H. Georg Heym / H. Korte. – Stuttgart: Metzler, 1982. – S. 37.
3. Rickard, J. Battle of Jemappes, 6 November 1792. —Электронный ресурс (URL: http://www.historyofwar.org/articles/battles_jemappes.html, дата обращения: 20.01.2020).
5. Rolleston J. Chronic consciousness in Expressionist Poetry: Ernst Stadler, Else Lasker-Schüler, Georg Heym, Georg Trakl, Gottfried Benn in Acompanion to the Literature of German Expressionism / edit. H. Donahue / J. Rolleston. – NY: Camden House, 2005. – P. 157 – 185.
6. Vierick P. Transplantings: Essays on Great German Poets with Translations / P. Vierick. — Taylor&Francis Group, 2009.
7. Vierick P. Ogling through Ice: The Sullen Lyricism of Georg Heym (Vol. 45, №2) // Books Abroad. – Broad of Regents of the University of Oklahoma, 1971. – P. 232 – 239.
8. Weiß J. Das Motiv der Apokalypse in Literatur und Malerei des Expressionismus; Dargestellt an Werken von Max Beckmann, Georg Heym, Ludwig Meidner und Paul Zech. – Hamburg: Diplomica Verlag GmbH, 2015.  – S. 43 – 55. 

скачать dle 12.1