Редактор: Евгения Джен Баранова
Эта хрупкая женщина с сияющими голубыми глазами все время смеется и шутит, но называет себя мрачным человеком, а с собой в отпуск она берет 5 книг и джинсы. Она пережила две клинические смерти, родила и вырастила одну дочь, мечтала в детстве стать балериной, в юности поступала в театральный, работала учительницей и не только. Дед Мороз подарил ей брата, которого она назвала Алешей. О книгах она знает все, поэтому мы поговорили с ней о том, можно ли подсадить ребенка на чтение и какие роковые ошибки при этом можно совершить, как с первого взгляда отличить читающего человека от нечитающего, почему россияне покупают больше книг, чем могут прочесть и за какие книги со своей заветной полочки она прострелит коленную чашечку. Мы узнали, какая у нее сверхспособность и суперсила, какой у нее нелюбимый цвет и почему она оказалась одной из самых страшных подлянок для родителей. А почему ее квартира некоторое время напоминала Форт-Нокс? И кем ей приходится голубь Вениамин?Обо всем этом и многом другом мы говорили c начальником отдела контента интернет-магазина BOOK24 Натальей Рябинкиной. Беседу вела
Надя Делаланд.– Наталья, спасибо большое, что согласились поговорить со мной! – Пожалуйста! Со мной такое нечасто случается – обычно я ко всем с этим пристаю.
– Ну вот, надо же побывать в шкуре своих жертв. Вы занимаете ответственную должность начальника отдела контента интернет-магазина BOOK24. Расскажите, какая вы начальница. Любите ли вы руководить? Как вы относитесь к своим подчиненным?– Мне кажется, что из меня начальник «как из говна пуля». У меня совершенно нет желания кем-то поруководить. Но я и не очень люблю, когда руководят мной. С другой стороны, для меня важно собрать команду людей, которым было бы комфортно работать, а своей главной задачей считаю – не мешать, помогать, когда нужно и при необходимости – защищать.
– Хочется расспросить вас о новом разделе «Люди и книги». Какова его концепция, кто уже составил списки? Чем этот раздел принципиально отличается от, например, проекта «Книги моей жизни», который много лет вела Клариса Пульсон?– Списки сейчас это модная тема. Я не знаю, чем уж так они людей привлекают, но, наверное, помогают людям разобраться в огромном количестве разного рода литературы и вычленить что-то для себя. Это одна из задач. А еще я думаю, это прекрасный способ найти точки соприкосновения, познакомиться поближе с людьми, которых мы знаем в их основных качествах – актеров, писателей, космонавтов, разведчиков и т.д. Такое «скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты». Мне интересен человек, и оказывается, что мы с ним любим одного писателя. Это же здорово. Или интересный мне человек рассказывает о книгах, которые я не читала – отличный повод узнать, что же его так заинтересовало, что понравилось.
– Но в разделе «Люди и книги» не только списки книг, которые сформировали – концепция немного шире?– Да, наш раздел тем и прекрасен, что нет жестких рамок. Мы не гоним по 10 лучших книг, условно, этого года. У нас, во-первых, количество книг может быть разное. Каждую можно комментировать, можно не комментировать, а просто дать список – 10 моих книг. Все наши герои пытаются ответить на вопросы, что для них чтение, что для них книги и какие книги им интересны на данном этапе жизни или на предыдущих этапах. Какое место книги занимают в их жизни, и какие именно это книги.
– Вы как-то лимитируете тех людей, которые рассказывают о книгах, в том смысле, что можно называть только те книги, которые есть у вас на сайте?– Нет, никогда. И в этом, я думаю, тоже наше отличие. На других сайтах издательств и книжных магазинов, скорее всего, книг, которых нет на витрине, не будет и в списках. У нас несколько другие цели и задачи. Мы просто сами любим читать, любим книги, любим людей, которые любят книги, поэтому это такой клуб по интересам.
– То есть это такой проект, который, с одной стороны, поддерживает интерес к чтению, а с другой стороны, по-новому открывает персонажей?– Совершенно верно.
– А что самое интересное вы размещаете в разделе BOOKотека?– Самое интересное это, конечно, большие развернутые, уникальные, как мне кажется, на сегодняшний день интервью, которые мы делаем – не шаблонные, не загоняемые ни в какие рамки – ни по размерам, ни по форматам. Здесь главное – общение с авторами, редакторами, людьми из окололитературного мира. И это не обязательно авторы нашего холдинга, которые у нас издаются.
– Читатели, которые знакомятся с этими интервью, жалуются, что их сложно найти через поисковик и что выйти на них получается только по прямой ссылке. Есть ли какая-то перспектива сделать их более заметными?– Всегда хочется верить в лучшее, но так как мы молодой магазин, мы находимся в активной стадии роста и развития, и понятное дело, что нет жестко устоявшейся структуры. Ее и в принципе не может быть, потому что любая организация, любой сайт находятся в постоянном развитии. Но мы сейчас находимся в наиболее активной фазе. И надеюсь, что со временем, когда основная структура нарисуется…
– …дойдут руки и до Букотеки. Но вообще политика такая, что пожелания читателей учитываются?– Мы вообще стараемся учитывать все пожелания.
– Да, ну вот есть такое пожелание. А расскажите, чем вы занимались до того, как пришли в Book24? А до этого? А до этого?– Ооооо! Я Брежнева видела. Где я только ни работала.
– После университета или даже еще во время учебы. Как все начиналось?– Во время учебы я преподавала в русский язык и литературу шестиклассникам. Мне доверили целых три класса. Это было удивительно, потому что мои ученики, как мне тогда казалось, выглядели старше, чем я – крупнее, значительнее. Я себе вообще казалась какой-то несерьезной пигалицей. Но на последнем курсе я родила ребенка, ушла в декрет. Точнее, сначала ушла, потом родила. И так получилось, что больше в школу я не вернулась.
– Но вообще опыт работы в школе был позитивным или травматическим?– Мне очень нравятся дети, я их люблю, мне с ними легко, просто, понятно. Не знаю, насколько уж это мое призвание – преподавать. Я себя в этой ипостаси уже не очень помню, честно говоря. Мы испугаться не успели – ни я, ни мои ученики. Просто они меня очень любили, а я их, даже после того, как ушла, спустя достаточно приличное количество времени, встречали, а меня ребенок спрашивал – кто эти дяди и тети, почему они бросаются на тебя обниматься с криками: «О! Наталья Валерьевна!».
Но мое преподавание не очень долго длилось – после того, как я закончила университет, даже до того, начались лихие 90-е. И, стыдно в этом признаваться, но с появлением своего ребенка, я поняла, что люблю его больше, чем тех детей, за которых чувствовала ответственность в школе, и что моя основная задача – вырастить и выкормить его. На зарплату молодого учителя тогда сильно разгуляться бы не получилось, поэтому я ушла в коммерческие структуры. Нет, я не ходила с обрезом, но работа, конечно, была не по профессии. Это была коммерция. Такая, какой мы себе ее представляли в начале 90-х. А потом я встретила очень интересных людей, которые предложили мне стать главным редактором одного отраслевого журнала, и я им стала. Но тоже это все собиралось на коленке. Я и дизайнер чудили, как могли. Потом были промежуточные вполне успешные попытки работать в туристическом бизнесе, даже поруководила одним небольшим туристическим агентством. Но тут я затосковала. Соскучилась по буковкам. Я говорила: «Я не могу, дайте мне буковки». И один прекрасный человек порекомендовал меня в издательство «Эксмо», как раз была вакансия. И я пришла к буковкам. Это было в начале 2008 года. Получается, что в издательстве «Эксмо», а теперь в холдинге Эксмо-АСТ я работаю уже 11 лет.
– И отсюда вы уже никуда не уходили?– Уходила, но ненадолго. Это не считается.
– Хорошо. А что из этих всех занятий вам было больше всего по душе? И почему?– Их было так много. По молодости кажется, что все интересно. В удивительное время мы все росли и развивались. Например, было время, когда в России слабо представляли, что такое реклама. Мы пытались понять, что это и сделать. Что такое бизнес тоже себе все странно представляли. Кто как мог. И в этом во всем было очень интересно вариться. Я уже сейчас не знаю, как бы сложилась моя судьба, если бы я в школе проработала все это время. Может быть, я сейчас была такой солидной матроной в очках. Хотя очки я тоже ношу – в сумке. И иногда надеваю, когда очень сильно устаю. Вот была бы такой Марьиванной.
– Разве что в какой-нибудь продвинутой экспериментальной школе.
– Когда я училась в институте, была такая история. Были энтузиасты из бывших комсомольцев (мы все комсомольцы вообще), которые хотели организовать школу молодых учителей. И туда же – молодых директоров. Мы знаем, что у нас в школах до сих пор с молодыми учителями проблема. Был такой проект, были перспективы после института не пойти в классическую школу. Это была не какая-то новая система образования, ни в коем случае, а идея пустить в школу молодых людей – от директора до всех учителей. Может быть, сейчас такие школы есть. Раньше с этим было туго. Я пошла в школу – у меня были учителя, потом к ним же пошел в школу мой младший брат, а потом я привела дочь, и мы встретились с теми же учителями.
– Вы видите для себя эту параллельную судьбу – быть учительницей? – Я бы не сказала, что это была моя мечта – стать учителем. Просто я абсолютно точно знала, что если я захочу – я стану, что с этим у меня никогда не будем проблем. Я была абсолютно уверена. Собственно, так и получилось. А еще я хотела пойти в театральный институт.
– Ух ты! И пробовали поступать?– Да, конечно.
– На актерское?– Конечно, хотя меня ждало цирковое училище…
– Нет, я имела в виду, может быть, режиссерское, сценарное…– Нет, вот покривляться, поблажить – это мое.
– Вы читали басню на вступительных экзаменах? Как это было?– Вообще до этого я занималась в театральной студии параллельно с физматшколами, кружками, со спортом, со всем. Это была обычная жизнь обычного советского ребенка. Когда ты везде и у тебя все, в общем-то, получается. Мы играли спектакли. В принципе, я и сценарий могла сама написать. С этим тоже не было проблемы, и этим тоже часто пользовались. Мы занимались в помещении ДК одного крупного завода, и когда у них были ярмарки, балаганы, какие-то их мероприятия, мы в них участвовали, и для всей этой фигни я писала сценарии. Я и в школах, на самом деле, писала сценарии новогодних елок, и даже играла однажды деда Мороза. Да, это было очень смешно. Но почему-то никому не пришло в голову, что я тоже хочу быть Снегурочкой. Возможно, потому что я была высокого роста, и подобрать под меня деда Мороза на тот момент было невозможно. Я была весьма дистрофичным дедом Морозом, в валенках 48 размера, и я не знала, что мне держать – валенки, штаны или шапку. Говорить тоже по большому счету было нельзя, поэтому пришлось переписать сценарий в том духе, что дедушка Мороз объелся сосулек и разговаривать он не может, никогда, дети, этого не делайте. Журналистом хотела стать. Занималась в школе юных журналистов – когда я все это успевала?! Там нужно было делать какие-то 4 публикации, и у меня были эти публикации. И стихи, и проза, и чего там только не было. Но там тоже как-то не сложилось. Опять же, может быть, если бы я была понастойчивее, наверное, все было бы иначе. В театральном я просто сама снялась с определенных этапов. Послушалась маму и своего на тот момент молодого человека, которые почему-то хором говорили, вот закончишь ты всю эту фигню и будешь в окопах мертвых изображать. Мне не хотелось изображать мертвых в окопах.
– Они нашли точный образ.– Да, который меня отпугнет. Никто не видел, наверное, во мне великую актрису, и я как-то сдалась. Но, на самом деле, я думаю, что у меня еще все впереди. Сейчас же активно развивается вся олд-тема. Сейчас и модели есть возрастные, и актрисы. И, как говорит моя подруга, которая живет в Австралии: «в тебе умерла Раневская». И она уже, честно, плохо пахнет. Чтобы там совсем процессы не пошли на полную катушку, я думаю, нужно попробовать что-то предпринять в этом направлении.
– Эта легкость характера, которая, с одной стороны, не дала вам какие-то вещи довести до конца…– Она, на самом деле, не легкость, а наоборот, тяжелость. Это вечный синдром самозванца. Чем бы ты ни занимался, ты все время сомневаешься в том, что ты на своем месте, потому что есть люди умнее, есть люди способнее. Вот спросите у меня – а что ты умеешь? Я вам искренне отвечу: реально прямо – ничего. Ну и когда ты тут не умеешь, там не умеешь, то что делать? Плакать что ли? Расстаться с тем, что у тебя и так бы, по твоему мнению, не получилось, потому что ты ни фига не умеешь – думаю, вообще никаких проблем.
– Мне стало известно, что вы не только писали в юности в газеты, стихи и рассказы, сценарии для капустников, но и немного пишете сейчас. Я читала. Это замечательные миниатюры, сказки для взрослых – философские и остроумные. Когда вы начали их писать и почему – почему они до сих пор нигде не опубликованы?!– Вообще мне кажется, что писала я всегда, вот с этим никогда не было проблем.
– А где это все?– Раньше, когда я думала, что стану журналистом, и нужно было принести эти 4 публикации, я все это публиковала, уже не помню где. Это была чушь несусветная, но тем не менее. Во взрослой жизни под моей фамилией вышла всего одна публикация, при том, что я написала большое количество ерунды, которую обычно подписывала девичьей фамилией мамы (мама, прости). Для какой-то литературной рубрики я написала небольшой обзор на книгу Мураками, они сами туда что-то подписали, и когда я увидела, что они подписали, у меня чуть не выпали брови. Обычно я к этому спокойно относилась, потому что нигде моя фамилия не стояла, а тут вдруг я все это увидела под своей. Божечки, какая прелесть. Неприятно, но что делать. А потом появилось такое вселенское зло как интернет, соцсети. Это что-то маниакально-запредельное. Массовый эксгибиционизм, не знаю даже, как это назвать. И ты там что-то почитываешь, что-то пописываешь. Но это как морок, как пьяные девушки пишут своим бывшим эсэмэски. Я как та пьяная девушка – меня накроет тоской или чем-то еще, и я это все разверну в лучшем виде пред очами ни в чем неповинных френдов, а минут через 20 или на следующий день полностью закрою. Поэтому, кто успел это увидеть, тот увидел, а кто не успел, тот опоздал.
– Но вы планируете опубликовать подборку избранных миниатюр о девочке? – Да-да, «Жила-была девочка» или мои любимые «Лошадка и какашки» – прямо вижу их опубликованными))) Если серьезно, даже не знаю, честно говоря. Сейчас так много интересного и прекрасного, прямо читаю и все время искренне завидую – вот ведь люди пишут. Не знаю, кому бы мое, с позволения сказать творчество, могло быть интересно, у меня нет «писательских» амбиций.
– Мне кажется, это интересно. По крайней мере, то, что я видела, мне кажется перспективным.– А главное, «оригинальным».
– Сейчас это тренд. Вот Виталий Пуханов пишет истории про мальчика и доброго волшебника, скоро выйдет книга.– Надо посмотреть и понять, что правильно я все прикрыла, потому что есть люди, которые пишут лучше.
– Ну там про мальчика, а у вас про девочку.– Гендерное неравноправие, да? Про мальчика есть, а про девочку нет. Обычно, как у многих ленивых людей, наверное, на все творческие души прекрасные порывы меня толкает, когда плохо так, что жить не хочется. Это такой недосуицид.
– Что-то компенсаторное, чтобы гармонизировать состояние?
– Да, и тогда все это вываливается, причем в таком полуидиотском приколе. И я не очень люблю все это перечитывать, потому что сразу вспоминаю: вот тут вот я так страдала, а вот здесь думала, что прямо до утра не доживу. Счастливые люди, у которых получается в нормальном или в светлом состоянии писать. У меня или по работе, потому что надо, либо, когда уже или под троллейбус броситься или какую-нибудь каку написать.
– А расскажите о своих читательских предпочтениях. Какие у вас любимые писатели, книги?– Это моя «любимая тема». Мои близкие друзья точно знают, что я стараюсь не рекомендовать никаких книг, о своих предпочтениях молчать. Может быть, всему виной клятый филфак. От тебя чего-то ждут особенного в силу полученного образования. А ты невольно чувствуешь ответственность перед людьми, которым что-то рекомендуешь. Но то, что понравилось мне, не обязательно понравится другим, даже чаще – наоборот. И мы вот так друг друга разочаруем. Зачем? Кстати, долгое время современная проза мне казалась не то, что недостойной моего внимания, но, в общем, я не могла поставить ее в один ряд с той литературой, на которой выросла, воспиталась и возмужала. И я почти современную литературу не читала, хотя как раз тогда она стала появляться. Может быть, действительно, из-за того, что было много мусора и его сразу как-то вывалили. И не было такого ощущения, что «это нужно прочитать». Я спокойно жила без «модных новинок», не прислушивалась к мнению авторитетов, не покупала книги из рейтингов.
А сейчас есть, к примеру, Янагихара, и ее все ждали – круг людей со схожими с моими интересами, со схожим отношением к книге не как к продукту, или предмету интерьера, или к архаике какой-то, а к книге как неотъемлемой части твоей жизни. И я ждала. И понимала, что я ее дождусь, и я ее прочитаю. А потом я читаю, что Александр Гаврилов (если не ошибаюсь) пишет: «Я читал и плакал». И я думаю: «Блин, Гаврилов плакал, а я еще не читала». И я понимаю, что мне важно мнение других людей, что оно способно повлиять на мой выбор. Подтолкнуть к нему. Но почти до 30 лет мне не было важно ничье мнение в этом плане, и своим я тоже не делилась и никому его не навязывала. Не было такой потребности читать то, о чем все говорят или даже не все, а какие-то избранные люди. Мне было неинтересно, я считала, что читаю то, что лучше. Читаю, перечитываю. Но это же тоже такая маленькая смерть. Понятно, что 10, а может быть, и 20 раз я прочитала «Анну Каренину» и каждый раз я ее видела по-новому. Анн-карениных не стало 8, судьба их не изменилась, я знаю, чем роман начинается и чем заканчивается. А тут появились новые авторы, и новые зарубежные авторы. Кстати, вот с них-то я и начала. Не помню точно, с кого точно. Может, это был Кундера. Но мне в какой-то момент показалось, что я не сильно оскорблю классиков русской литературы, если изменю им с какими-то вообще неизвестными людьми. Хотя классикам на это, вы ж понимаете… А я добровольно лишала себя чего-то нового и иногда прекрасного.
– А что вы не рекомендуете?– Очень многое из того, что вижу, я не рекомендую. Но, говорят, чтение тренирует мозговые активности, бережет от Альцгеймера, поэтому полезно читать даже алфавит. Думаю, кстати, алфавит иногда приятнее. Я лет до 30 страдала, да, наверное, и сейчас страдаю читательским снобизмом. А российскую современную прозу мне случилось начать читать совершенно случайно. Кто-то оставил книжку Улицкой на столе в офисе. Это была небольшая по объему «Сонечка». И я тогда поразилась тому, что это здорово, это можно читать. Это был снобизм, конечно. Сейчас я с ним почти рассталась.
Я ничего из себя не представляю – я не великий писатель. Наверное, я могу сказать, что я профессиональный читатель. Не в том плане, что могу прочитать и всем красиво об этом рассказать, хотя, наверное, это я тоже могу. А в том смысле, что я читаю почти столько же, сколько себя помню. Я научилась читать очень рано и не представляла себя без книги. И «незабудку от дерьма» научилась отличать. Улицкую я тогда полюбила и начала читать ее запойно, как литературный алкоголик. И вот что я точно могу порекомендовать, так это никогда так не делать. Мы влюбляемся в автора и начинаем маниакально читать все его книги подряд. Вот пока у автора рука не устанет, я буду это все читать. И в результате толку от этого нет. Надо делать перерывы, все – даже самое прекрасное творчество – превращается в один большой талмуд или об одном и том же или вообще непонятно о чем. Превращается в кашу. Пелевин исписался, Улицкая уже не та… Да та, та, просто так нельзя, оставьте свободное место в своем мозгу, в своей душе, чтобы были сравнения с чем-то, дайте отдохнуть себе от автора и автору от себя.
Все книги, которые я люблю, на самом деле, могут показаться кому-то скучными или мрачными. А из веселых люблю Вудхауса. Давно не перечитывала, кстати. Какие прекрасные мудрые дураки все его персонажи. Начала, когда еще не смотрела сериала «Дживс и Вустер», не видела еще тогда Хью Лори, который моя отдельная любовь. У Вудхауса очень классический английский юмор. А так я люблю депрессивные вещи, слишком тяжелые, трагические. Кстати, однажды я-таки порекомендовала барышне книгу Исаак Башевиса Зингера «Враги. История любви», которая меня настолько потрясла, что, когда ко мне обратились с вопросом что почитать, я ответила – «Врагов» прочитать обязательно нужно. Так вот, барышня пришла в книжный магазин, попросила эту книгу, и ей ответили: «О, это для рафинированных эстетов». Она записала на бумажку, как ее обозвали, и решила передать мне, мол, это не про меня, это про тебя. Рафинированным эстетом я себя не считаю, даже не очень понимаю, кто это. А вот «о чем с ней разговаривать, она скучая – такие книги читает» – мне кажется это про меня.
У меня дома очень много книг. И когда встречаю публикации, что россияне покупают книг больше, чем читают, чувствую, что так и есть. Когда ты приходишь в книжный, у тебя срабатывает хватательный рефлекс. Особенно, если ты человек советский, застал «макулатурные» не в смысле качества, а те, на которые ты реально собирал макулатуру, и какие-то штучки вклеивались в бумажки, потом эти книжки еще нужно было найти, а среднестатистический книжный магазин выглядел, как прилавок с хлебом и селедкой в сельпо. Вот такая же стояла тетка, а за ней стеллажики – 8 полок материалов съездов КПСС, которые нам в нагрузку и выдавали к каждому Дюма. Ну ничего, в школе пригодились конспектировать.
А сейчас, когда видишь книги, ты их хватаешь, потому что до сих пор не веришь, что это все можно купить. И себя остановить можно, только сильно перетрудившись на работе. Когда приходишь в книжный, а там – «станки, станки, станки…». И тогда ты спокойно можешь выйти, вынеся всего там каких-нибудь книг 5, а не 10, как обычно. И стоят дома новые книжечки, и ты думаешь: «ну ладно, это я прочитаю в выходные или, хорошо, – в отпуске». А потом понимаешь: «Кого ты обманываешь?.. Скорее всего, уже на пенсии».
Есть книги, которые ты прочитываешь по работе или для каких-то коммуникаций. И раньше, если книга вошла в дом, то она из него не выходила. А сейчас я научилась легко расставаться с книгами. Если я прочитала книгу и поняла, что никогда не буду ее перечитывать. Таких очень много. Книга прочитана, она доставила мне эмоции, минуты удовольствия, возмущения, еще чего-то. Дальше все – берите, кто хочет. Но есть такая заветная полочка, где стоят книги, которые если возьмут, я прострелю коленную чашечку. Я сейчас не про классику, которая имеется в 8 вариантах – это ребенку в школу, чтоб не жалко, это в необычном оформлении и т. п. А про современную прозу. Есть такая полка, на которой стоят книги, которые на какое-то время останутся после меня.
– Что там на этой заветной полке?– Там не очень много книг. Из последнего «Глиняный мост» Зусака отправился на эту полочку, встал рядом с «Книжным вором». Кстати, «Книжный вор» был очень сильным читательским и человеческим потрясением для меня еще в 2008 или 2009 году, когда я его впервые прочитала. Рядом с ними стоит «Жутко громко и запредельно близко» Фоера. Это тоже совсем невеселая книга. «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро – это вообще разрыв сердца. Стоит совершенно прекрасная, просто изумительная Мюриель Барбери «Элегантность ежика». Даже не могу сформулировать, чем мне это нравится. Там, естественно, стоит Зингер, которого я люблю, и которого в России издает издательство «Текст». Его мало издают, мне не хватает Зингера. Там стоит «Слепота» Жозе Сарамаго. Для человека, который с детства, не моргнув глазом говорил, что любит Достоевского – не по качеству прозы, но по настроению – «Слепота» Сарамаго на заветной полочке, мне кажется, это очень логично. Это безумно страшная книга. Там в одном населенном пункте людей накрывает эпидемия – они внезапно слепнут без видимых причин. Заболевших помещают в карантин. И как люди с этим себя ведут, как открываются. Это страшно – совершенно скотские проявления. В замкнутом пространстве, все вроде в равном положении, но есть равнее – все равно находятся люди, которые пытаются что-то извлечь для себя. Среди них есть зрячие. Это было настолько страшно, настолько меня потрясло, что я потом стала фильм смотреть, но поняла, что те картинки, которые нарисовало мое больное воображение, в фильме – в категории лайт. Надо перечитать. На этом давайте остановимся. Все перечислять не буду.
– А что вы еще перечитываете, кроме «Анны Карениной» и Достоевского?– «Анну Каренину» я не так маниакально перечитываю, как могло бы показаться.
– Просто вы сказали, что перечитывали ее много раз…– Ну естественно, когда до школы нужно было успеть по программе – до того, как началось «что хотел сказать автор», «давайте посмотрим на примере патриархальной семьи» и т.д. Все это ужасно. Поэтому важно было прочитать добровольно, потом прочитать принудительно, потом написать-таки, что хотел сказать автор. Потом сдавать экзамены, потом в институте. Тут уже раз 5, которые от меня и не зависели. Потом уже хотелось во взрослом состоянии прочитать и наконец-то понять, за что товарищ Толстой так не любил женщин.
– Поняли?– Нет. Но у меня есть версии.
Кого я перечитываю? Ахматову я перечитываю. Это не книга, и я ее не перечитываю, а проживаю.
– А вы знаете ее стихи наизусть?– Естественно, знаю. Проживаю, переживаю, каждый раз по-новому. Но с возрастом меньше. Раньше утром вставала, и траекторию моего передвижения можно было проследить по книгам – на столе одна книга, на кровати другая, тут третья. Здесь ходит Наташа. На кухне рядом с микроволновкой лежала Ахматова. Утро, кофе, Ахматова, все логично.
– А кроме Ахматовой кто еще из поэтов?– Кушнер.
– Да, пожалуй, они довольно близко. – Бродский.
– И все из Петербурга.– Я одно время хотела, кстати, уехать в Петербург, потом, опять же – с легкостью, отказалась от этой идеи. Поэтому в следующий раз переберусь в Париж. Еще я перечитываю «Альтиста Данилова». И по зиме обычно, если занудство совсем, перечитываю «Обломова». Последние года три только не перечитывала. Не знаю, с чем это связано, это какой-то рефлекс на холод. Я представляю себе эту замерзающую Неву, зеленый почему-то диван, книги, я лежу… Мне кажется, я люблю самого Обломова, и его диван. И вот это тягучее: – Захаааааар…
Мураками. Но Мураками я не перечитываю, а так – читаю по мере поступления, но он интересный. Он мне очень нравился, когда еще это не было модно. Когда еще не было этого понятия мураками мания. Когда это еще считалось «мужскими» книгами. Все начали фанатеть от «Охоты на овец», я начала, мне кажется, с правильной книги – с «Хроник заводной птицы» (их перечитывала пару раз). Если бы я начала с «Охоты на овец», у нас бы, наверное, с ним не сложилось. Последнюю книгу, двухтомник «Убийство командора» – никому не рассказывайте – я дочитала до 40-ой страницы и дальше пока не двигаюсь. Незачет мне.
– Что читают ваши дети?– Детей у меня один. Дочь. Вообще несчастный ребенок. Читала все, что было дома. А дома было много всего такого забавного и скучного. Лет в 7 она мне говорила: «Мама, дай мне вон ту синюю книгу». Она не могла запомнить фамилию Хемингуэй. А «синяя книга» – это «Праздник, который всегда с тобой». И в раннем детстве ей очень нравился Ричард Бах. Я приобщалась к прекрасному – тогда это были такие маленькие книжечки, и она думала, что они детские. Нет, конечно, детские книги, как у всех нормальных детей, у нее тоже были. Но всю классику она перечитала. Не знаю, поняла ли что-то. Я никогда ее не заставляла, потому что не было необходимости. Сейчас она любит Брэдбери. Хотя у нас в доме не было Брэдбери до моего сильно сознательного возраста. Потому что совсем не мой писатель, но «451 градус по Фаренгейту», думаю, должен прочитать каждый человек. Хотя, не хотелось бы никого принуждать. Ужас, я произнесла эту фразу «должен прочитать»… Я прочитала, принесла домой, она прочитала, а дальше ее Брэдбери затянул. А вот еще совсем удивительное, и совсем тоже не мое – какая-то я непредсказуемая… – Терри Пратчетт. Есть жанры, которые со мной никак не сочетаются. Но, в принципе, я понимаю, что как каждая книга найдет своего читателя, так и каждый человек в любом жанре что-то для себя найдет. Даже если ты считаешь, что ты не фанат фантастики, есть какие-то вещи, которые действительно как будто для тебя писали. Для того, чтобы ты понял, зараза бестолковая, что фантастика или фэнтези – это прекрасно. Что они разные бывают, что это, не хочу никого обидеть, не только космические пираты или эльфы и драконы, убивающие друг друга. А что есть и вот так. Дочь читает всю современную литературу. Я ее подсадила. Опять же, не навязывая, приносила домой эти книги. Вот сейчас она ждет, когда я наконец освобожу Мураками. С лета. Не знаю, дождется ли. Она живет сейчас уже не со мной, но приезжает и спрашивает, какие книги можно унести, при этом она понимает, что те, которые я разрешила унести…
– … уносить не стоит.– Да нет, прочитать стоит много разных книг. Просто, все зависит от того, что ты хочешь в них найти.
– А что вы ей в детстве детского читали?– Все. Много чего по памяти. Были какие-то советские книги, на которых мы все выросли. Если меня спрашивают: «Какая у тебя супер-способность, сверхсила?», то вот: я с детства читаю с листа любую книгу, если она читабельно написана. Иногда бывает, читаешь, и глаза об это ломаются. От хаотично расставленных знаков препинания, корявостей. Есть тексты, которые в принципе нельзя воспроизвести вслух. Но остальные я читаю так, как будто десять раз тренировалась. И при этом, поскольку Раневская во мне там дает ростки, читаю на разные голоса. Это очень нравится детям, потому что такого идиотизма себе взрослые серьезные люди мало когда позволяют. Одна из любимых книг «Карлсон» – самая вкусная книга в моей жизни и в жизни моей дочери. Как они ели эти плюшки с горячим шоколадом. Мне казалось, что ничего в жизни вкуснее в принципе быть не может. Я когда попробовала горячий шоколад, меня такое разочарование постигло – это же какао. «Карлсона» она очень любила и «Волшебника Изумрудного города», который целиком был мало у кого в Советском союзе. У нас дома точно не было. Дочери я купила все эти книги в каком-то жутком постсоветском оформлении, но, тем не менее, была счастлива, что они все есть. А мой ребенок, как и я, существо абсолютно невменяемое, и мы много лет делали это: я начинала книгу, заканчивала и тут же начинала читать ее заново по настойчивым «просьбам трудящихся». И так по кругу. Несколько раз. Сначала мы насиловали Карлсона, потом несколько томов Волкова – тут, к счастью, было, где разгуляться. А читала я еще и быстро. Причем, могла так увлечься, что ребенок уже спит четыре часа как, а я все читаю. Но она тоже очень тщательная девка. На следующий день, когда я начинала с того места, где остановилась, она говорила: «Не, ну-ка, давай туда, где мы вместе были». И удивительно, что самая любимая ее книжка была «Про Федота-стрельца». Она так хохотала. А когда я показала ей еще на кассете фильм с Филатовым, нежно мной любимым, она была очень удивлена. Она думала, что это написала я. Я спросила у нее, почему она так решила. Она ответила: «Так говорить может только моя мама». Видимо, еще потому, что Филатов раздерган мной, как многими из нас, на цитаты, и они органично по сей день вкрапляются в обычную речь. Вы и сами в этом уже могли убедиться. И она точно была уверена, что это мои слова, я их придумала. И когда она увидела незнакомого дядю в белом костюме… Вот это было удивление. Потом, «Гарри Поттер». Я, кстати, очень сопротивлялась ему, потому что это было модно. Что значит модная книга? Что это такое? «Мам, у всех есть, а у нас нету» – это разве аргумент? Не то, чтобы я не хотела, чтобы мы были не как все, но какой-то протест во мне рождался. А потом детеныш приболел, и я сдалась. Купила и прочитала ей «Гарри Поттера» от начала до конца. Вслух. С большим удовольствием. Потом мы с ней еще все фильмы пересмотрели.
– Вашей дочери любовь к чтению, видимо, передалась генетически. А вот что делать тем родителям, дети которых сопротивляются чтению?– Ничего не делать специально.
– Пусть не читают?– Придет время. Дети, конечно, сейчас другие. У них есть много отвлекающих факторов. У нас было попроще: две программы телевизора, на улице погулял, уроки сделал, вот и все. Ну кружки, секции. Но таких, как сейчас, развлечений не было. Мой брат, к примеру, не любил читать. Он совершенно искренне говорил: «А зачем я буду читать, когда мне Наташка почитает?». Читать он умел, но для себя книги он не читал класса, наверное, до 4-го. Обязательную программу осваивал, как все, а вот так, чтобы для удовольствия взять и почитать – нет. И я читала ему вслух. Это сейчас – воткнул наушники и развлекаешься. А раньше – телевизор в комнате у родителей, радио на кухне, и мы в комнате вдвоем. Что делать вообще? Я читала ему вслух, ему нравилось. А потом ему попалась-таки какая-то книга, не помню – может быть, в моем исполнении. И все. Он увлекся, нашел свой жанр. Он начал не с классической литературы все это любить, а с фантастики. А потом начал читать другие книги. Как можно привить любовь к чтению? Ты покажи, что ты сам читаешь. Мой ребенок думал, что так и надо, что все так делают. Стоят книги, к ним подходят, их берут и читают. Их все время читают и все время приносят в дом.
– Вот почему-то не со всеми так работает. В одной семье – старший ребенок читает, а младший ни в какую. Подсовывают ему, но ничего не подсовывается. Платить за то, чтобы он читал? Тоже не работает. – Сейчас появилось удивительное поколение молодых людей, которые ходят в музеи, стоят в очередях. Ночь музеев, ночь театров – толпы молодняка. Это прекрасно. И они читают, обмениваются мнениями и т.д. Для них читать – реально модно и реально круто.
– То есть если не читает, то расслабиться и просто ждать – вдруг получится как-то само?– Мало людей, кому одинаково хорошо удаются и гуманитарные науки, и точные. Даже если у тебя на каком-то этапе это хорошо получается совмещать, то потом все равно что-то отвалится. Так и тут. Может, ребенку интересней коды компьютерные писать на данном этапе? Может, научиться мастерски в футбол играть или хоккей? Хотя я не представляю как без книг. Это маниакальная привычка. Даже когда я иду по улице, тупо читаю вывески. Я знаю, что там написано: «пирожки», я мимо этих «пирожков» прохожу лет 20 уже. И все равно прочитаю, это рефлекс – читать. Таблетки для чтения, наверное, нет. У нас были стихи: «Как хорошо уметь читать, не надо к маме приставать…» – и это реально было круто – читать. Меня наказывали чтением. А сейчас детей наказывают – заставляют читать, а меня наказывали – отбирали книгу. Не нужно наказывать ни в коем случае. Не нужно принуждать.
– Какие ошибки могут совершить родители, приучая ребенка к чтению? Чего ни в коем случае нельзя делать, потому что это отобьет желание читать напрочь?– Ни в коем случае нельзя прививать любовь к чтению у ребенка тем родителям, которые сами не любят читать и не видят в этом необходимости. Дети – существа трепетные и очень чуткие, они понимают, что что-то здесь не так. Не прокатит. Если мама или папа тебе с горящими глазами не говорят: «А давай зайдем в книжный магазин!», «Посмотри, какая книга!», если они так не делают, то все остальное уже неважно. Чтение для многих имеет прикладной характер: я научился читать для того, чтобы прочитать условие задачи в школе, чтобы поступить в институт, получить хорошую работу. Это тоже неплохо. Какой-то свой минимум все равно человек прочитает. Не умеющих читать людей у нас нет.
– Интересно, что у тех, кто любит читать, чтение подчас приобретает форму аддикции. Но почему-то не у всех, есть резистентные.– А почему мы вообще считаем, что это хорошо – иметь такую зависимость? А представляете, как страдают наши близкие? Мы заваливаем книгами проходы, отнимаем у них жизненное пространство, если мы идем пылесосить эти злосчастные книги, то все – нормальный человек бы убрался за 5 минут, а ты ведь открыл какую-нибудь книгу на случайном месте, где-то сел и тебя опять потеряли. У тебя постоянно рвутся сумки. Хорошо, что сейчас можно в электронном виде читать. Всякая зависимость – палка о двух концах. Хотя чтение – это самая прекрасная зависимость, которая только может быть.
– Люди, которые не читают, они чем-то неуловимо отличаются от тех, которые читают. Это сложно сформулировать, но такое ощущение, что чего-то не происходит. Как будто книги – это какие-то зерна. – Книги – это наши снобистские культурные маячки. Не знаю – хорошо это или не хорошо, когда ты приходишь домой к человеку, увидел стеллаж с книгами и выдохнул – мой человек. Но надо же не забывать об этом – скоро бумажные книги в стеллажах пылиться будут только у динозавров. Покажи мне свой шкаф и я скажу, сколько тебе лет. Ребенок не читает книг? Но он читает ВКонтакте, Фейсбук, то есть количество прочитанных знаков, переработанной информации у него не меньше, чем у того, кто читает книгу. Потом, наверное, не каждому человеку необходимо убегать из реального мира. Мы что делаем? Мы убегаем в выдуманный другим человеком мир, а ведь это, может быть, от нашей несамодостаточности? Если человек самодостаточный, его все устраивает, он сам себе навыдумывает, чего хочет.
– Вообще, у младшего поколения потребность погружаться в другую реальность удовлетворяется в компьютерных играх, то, что делает для нас художественная литература. Но, наверное, они, действительно, больше любят нон-фикшн.– Да, вот почему сейчас так популярен нон-фикшн? Потому что уже выросло целое поколение людей, которым интереснее реальность. А мы все остаемся, как маленькие дети. Нам кто-то напридумывал, нафантазировал. Кстати, когда читаешь современную прозу, тоже из непростых – из современных топовых авторов, которые пишут о серьезных вещах на какие-то исторические темы или на современные. Я, бывает, читаю и думаю: «Вот, он описал эту жесть, в которой я живу с утра до вечера. Чего мне не хватило в этой жизни, что я решила это прочитать?». Взгляд писателя Сидорова на тот же ужас. Мне нужно еще раз убедиться, что это страшно и неприятно? Это тоже какая-то нездоровая тенденция. Я не осуждаю людей, которые не читают. Понятное дело, что в моем кругу таких людей нет. Но я легко могу общаться с людьми, которые не читают.
– А легко вы можете отличить на вид или по речи человека, который читает, от того, который не читает?– Человек читающий может прикинуться полным кретином, но полный кретин никогда не сможет прикинуться читающим человеком. Хотя, конечно, бывают случаи, когда чтение от глупости не спасает. А зачем вам, чтобы кто-то читал? Вы читаете, вам этого должно быть достаточно.
– Мне, например, важно младшего сына привлечь к чтению. Он не хочет.– А он как-то объясняет, почему он не хочет?
– Ему не нравится. Ему нравилось, когда я ему читала.– Значит, продолжайте читать.
– Но сейчас у него уже нет этой потребности.– Я читаю одному очень взрослому мальчику. Очень взрослому – сорока восьми годиков. Читаю ему вслух. Он и сам читает очень много, но просто обожает, когда я ему читаю. Вообще нужно читать вслух. Если у людей это не вызывает неприятия и отторжения, надо при любой возможности садиться и читать вслух. Мужу, сыну, дочери, зятю, внукам. Если они не возражают.
– Я долгое время так и делала, последние два года оставила все усилия, потому что уже 14 лет, и вроде – сколько можно. Он слушал, но сам не читал, даже если было очень интересно, что там дальше. – Может быть, ему аудиокнижки подойдут.
– Аудио слушает, но не по велению сердца, а то, что задали на каникулы. – Тоже вариант. Между прочим, я видела очень много людей с филологическим образованием, они искренне говорят: «Я прочитал 70 книг за лето». Я изумляюсь, потому что даже по работе я бы вряд ли осилила столько. Я же понимаю, что еще человек должен как-то жить, работать, перемещаться. А оказывается он слушает книги. Так что сейчас это засчитывается за чтение. Были даже какие-то исследования – американских-неамериканских, может быть, моих любимых британских ученых: одни люди читали, другие слушали книги, а им делали томографию или еще что-то, и выяснилось, что при совершенно разных, казалось бы, процессах, в мозгу задействованы одни и те же зоны. Получается, что большой разницы-то нет.
– Это очень странно, все-таки зоны, которые в коре головного мозга отвечают за зрительное восприятие, это не те же зоны, которые отвечают за слуховое. – Я тоже удивилась.
– Расскажите, каким вы были ребенком.– Оооо, как давно это было – в прошлом веке! Я была прекрасным ребенком. И это не потому, что я так решила. Хотя, на самом деле, я одна из самых больших подлянок для своих родителей. Потому что, когда я родилась, они были искренне уверены, что все младенцы такие, и можно еще хоть 10 штук нарожать. Ведь это же ангелы. Если она чуть-чуть закряхтела, значит, что-то случилось. А так поела, поспала, поиграла, и всегда улыбается… У меня был медведь, мы с ним были одного роста, когда сидели. У него был бантик на шее завязан. Я этим бантиком себе по носу повожу и засыпаю. Мне дали бутылочку, я поела и отвалилась. Был вооот такой бегемот. Лицо у меня было такое, что ни в один фотоаппарат не влезало. И я была ангелом. Родители повелись, родили Леху, и тут они офигели, потому что он орал, не переставая месяца три. У него аж лицо синело, у бедолаги.
– А переходный возраст у вас был? С положенными скандалами, срывами.– Неа, это у меня сейчас. Правда, мои родители уже не смогут оценить всей прелести происходящего со мной, потому что я их берегу. А тогда не было никаких переходных возрастов – некогда было. Так много всего делали и успевали. И созревали позднее, не было таких явных гормональных всплесков. Может быть, и были, но приходились на время послеродовых депрессий, которых тоже раньше, кажется, не было. Грустили, тосковали, но не знали, что это так называется. Я очень хорошо училась в школе, с братом занималась. Всю жизнь мы с ним вдвоем, потому что родители работали, бабушек-дедушек у нас не было.
– А дочь по характеру похожа на вас?– Нет, ни внешне, ни по характеру не похожа на меня. Что-то есть в ее внешности от ее папы и от моей мамы, а я вообще мимо проходила. Только мимика и жесты мои. А так мы совершенно разные по темпераменту, по восприятию, по мироощущению, по всему.
– Вы мне рассказывали, что вы пережили две клинические смерти. Мы можем об этом немного поговорить? Как это по внутренним ощущениям происходило – что вы видели, что вы чувствовали? Первая пришлась на…– …5 лет. Я сейчас в своем уже взрослом возрасте слышу, как все рассказывают про свет в конце тоннеля, про то, как апостол Павел и апостол Петр встретили, привели, а ворота закрыты и т.д и т.п. Я ничего этого не видела. Может быть, в силу того, что я была маленькая, и у меня не было такого бэкграунда. Я не видела никого из умерших родственников. Иллюзия света была, но это было похоже на пленку в старом кинопроекторе, когда она заканчивается, обрывается и эти белые слепые кадры с дырочками начинают мелькать.
Мне кажется, что я видела не себя со стороны, когда уже совсем умерла, я видела тех людей, которые что-то со мной делали. Вот их я очень хорошо помню до сих пор. Помню ту тетю, которая на мне сидела, когда я очнулась. Что-то слышала, но не запомнила. Видела, как они переживают. Себя я не видела. И не видела, как в кино показывают, что от тебя что-то отлетело.
– И страха не было?– Наверное, все зависит еще от того, при каких обстоятельствах это с тобой случается. Успел ты испугаться или не успел. Когда тебе на протяжении долгого времени было так плохо… Это как перед обмороком. Тебе дурно, а буквально за мгновение до того, как теряешь сознание – становится легко… Первый раз я на это поймалась, подумала: «Божечки, как хорошо» и услышала в этот момент, как звякнула моя голова об асфальт. Так вот тогда, в пять лет, это было состояние безумного облегчения. Когда перестает быть плохо.
– А когда вы видели врачей, насколько это было сознание пятилетнего ребенка?– Я понимала, что врачи что-то делают и переживают. Я сама очень сострадательна и переживательна, и я переживала, что они переживают. И все время, пока меня везли в больницу, и я бредила, мне было ужасно жалко маму, Лешу, папу. Я понимала, что я болею, и мама будет плакать. Леша болеет, а его там одного оставили. Жалко было их очень.
– Сама клиническая смерть была по времени короткой?– Нет. Она была предельно длинной. Пока меня туда-сюда возили, пока ждали скорую, которая не приезжала, у меня началась полиорганная недостаточность. Может, тяжелее и бывает, но мое состояние было одно из самых тяжелых. И когда меня откачали, когда я заговорила, можно было тетеньку-врача, которая сидела на моих ногах, саму откачивать. Когда я пришла в себя, им бы радоваться, а они офигели до последней степени. Потом обрадовались, конечно. Спасибо им огромное.
– А вторая клиническая смерть была, когда вы были уже взрослой?– Да, когда я родила свою дочь, ей было полтора месяца, но оказалось, что мне не очень хорошо все сделали, когда я рожала, и эти полтора месяца я потихонечку того.
– Этот опыт отличался от пережитого в детстве?– Чувство сострадания было сильнее. Чувство обиды появилось. У меня маленькой не было этих вопросов: «Почему я? За что?». У маленьких детей этого нет, мне кажется, в таких стремительных ситуациях. Когда ребенок долго болеет и страдает, наверное, и у него возникает «Почему там детки гуляют, а я лежу?», «Почему мне больно?»... У меня все произошло быстро. В течение одного дня. Я не успела испугаться, но успела пожалеть маму и папу, потому что я видела, как они плачут. А когда я взрослая ехала в больницу, мне было дико страшно, потому что моему ребенку было полтора месяца. Я приехала к маме в гости, кормила дочь грудью. И все. И я понимаю, что к ребенку я вряд ли вернусь. И что они там будут делать, я не представляю. Вот это было страшно. А так-то нет. Но опять же мне было не больно, я не мучилась. Может быть, все эти страшные осознания приходят с каким-то более тяжелым опытом. А тут шла-шла, взяла и умерла. Встала, оказалось – не до конца. Так тоже бывает.
– У вас уже был тот бэкграунд, которого нет у ребенка. Что-то, кроме световых кадров возникало?– Был другой свет. Но были нюансы моего спасания. Я у них приумерла в процессе спасания, а перед тем, как начать спасать, они, как люди гуманные, сделали мне наркоз. О том, что клиническая смерть случилась, я потом узнала. А так-то я понимала, что все плохо, но…
– А как меняется отношение к жизни после этого опыта? К жизни и к смерти.– К смерти, я думаю, оно не сильно меняется.
– Чувствуете ли вы, что знаете о смерти больше, чем люди, которые не прошли через этот опыт?– Не думаю, что знаю больше, но меня безумно раздражает, когда люди начинают кокетничать, заигрывать со смертью: «Ах, вот я сейчас умру, похороните меня за плинтусом. Я жить не хочу». Мне хочется сказать: «Ребята, вы вообще страха не знаете». Такими вещами не стоит играть: «Да лучше б я умерла, лучше б меня не родили, чем вот так вот». Не лучше. Или как мой любимый мужчина говорит: «Дай умереть спокойно». Честно, если я когда-нибудь и совершу что-нибудь страшное, так это я его убью после очередной такой его фразы.
– То есть для вас это перестало быть просто присказкой, поменяло наполнение?– Это как слова-паразиты, словесные конструкции. А мне кажется, так нельзя, можно же ранить человека, который рядом с тобой. А так умирать совсем нестрашно, если не больно.
– А почему это нестрашно? Обычно всем страшно.– Ну а чего там страшного?
– Обычно людей пугает небытие или неизвестность…– Меня вообще не пугает. Меня пугает больше, что будет с людьми, которых я здесь оставлю, не потому что они беспомощны, а потому что я знаю, как им будет больно, мне не хотелось бы доставлять близким людям лишних страданий. И я понимаю, что если, не дай бог, со мной что-то случится, пока живы мои родители, есть шанс, что их тоже сразу не станет, потому что пережить такое… – сколько можно?
– Собственная смерть – это как? Возникает ли ощущение, что исчезаешь, что тебя нет? Или – наоборот – продолжаешь быть?– У меня же как – все время ложные попытки. У меня практически вся жизнь – после смерти, так что я не знаю. Иногда мне даже казалось, что, может быть, мне все это снится? Может быть, я сейчас проснусь? Другая мама, другой папа. Или вообще нет ни мамы, ни папы. И все это сон и неправда. Я плохой в этом плане свидетель потусторонней жизни. Она у меня продолжается уже лет 40 с гаком.
– А вы вообще мистически настроенный человек? Случались с вами какие-то вещи, которые не укладываются в материалистическую картину мира?– Случались, конечно. Они со всеми случаются. Да и фантазия у меня, в принципе, неуемная.
– Можете какой-нибудь самый вопиющий случай рассказать?– О вопиющих случаях рассказывать не буду. А страшные случаи происходили со мной в жизни, и часто в такие моменты я абсолютно четко знала, что меня бережет моя бабушка. Я видела ее и представляла. Я знала, что в этот момент она здесь, рядом. Я никогда ее не видела в жизни, вот в чем прикол. По фотографиям я ее знаю. Это папина мама. Она умерла до моего рождения. Папа в армии служил. Но я точно знала, что это она. Мистика это или не мистика? Еще, может быть, после всех этих клинических смертей во мне работает такая тревожная кнопка. Белый день, солнышко, травка зеленеет, птички поют, а у меня внутри нарастает ощущение ужаса, похожий на предвестники панической атаки. Ни фига – я точно знаю, что с кем-то из моих знакомых, близких или далеких что-то случилось. И я начинаю, как шизофреник-параноик, искать этого человека, и я его нахожу. Отключить это я не могу.
Снились одно время люди, которых я давно не видела – даже не мои друзья, я была тогда еще слишком мала. Условно – соседка теть Тоня. Она мне снилась живой и здоровой, но я абсолютно точно знала, что она умерла. Сначала я не осознавала, но потом провела параллель. Говорю маме, что мне снилась теть Тоня, приходит мама через день и говорит: «Теть Тоня умерла». И таких случаев было не один и не два.
– А часто вам снятся вещие сны?– Мне вообще, к сожалению, снятся сны. Люди страдают, что им не снятся сны, а мне сны снятся всегда, очень яркие, как у каждого психа. Я тут для себя открыла такое понятие как люсидные сновидения – по работе опять же. Читала прекрасную книгу «Моя необработанная форма». Лежит у меня на столе, автор Ильгар Сафат. Он там феномен люсидных сновидений упоминает, а я темный человек, не знаю, что это такое. Погуглила. Оказалось, очень знакомая штука по ощущениям. Это когда человек учится себя осознавать во сне и сном управлять. Какой бы я ни выглядела во сне, хоть с четырьмя ногами, я абсолютно точно знаю, где я и кто я. И мои сны настолько реальны, что Бекмамбетов задушился бы от зависти, если бы увидел. Попал бы в них и понял, что он ребенок. Мне очень часто снятся кошмары. Еще в детстве я научилась их останавливать. Понимаешь, что сейчас помрешь от разрыва сердца – так страшно. И ты сон останавливаешь и просыпаешься. Или бывает, пойдешь ночью водички попить, а сон не досмотрел. Я могу его включить обратно. Или я часто во сне кричала. Но тем, кто рядом, не позавидуешь, и я научилась не кричать. Берегу чужую психику.
– Вы во сне осознаете, что это сон?– Сначала-то нет, конечно. Но когда понимаю, что уже край, то, значит, это сон. Причем, я во сне могу у себя спросить, а не с четверга ли на пятницу я сейчас это смотрю? А то вдруг ужас и треш этот нечеловеческий сбудутся.
– А что – с четверга на пятницу действительно сбывается?– Нет. Ну по большому счету, конечно, во что веришь, то и сбывается.
– А у вас есть разработанный язык общения со своим бессознательным: это мне снится всегда к тому-то? – Неа.
– То есть сны не столько символические, сколько буквальные?– Они всякие бывают. Я не любитель жанра фантастики, но я такую фигню вижу… Кстати, я до сих пор очень часто летаю во сне. Расту, наверное))
– А вы не записываете их?– Да, были такие мысли. Лень, как обычно, победила. Но спать я очень люблю, это одно из самых больших удовольствий в жизни.
– А сколько вам надо, чтобы выспаться?– Дня два, я считаю.
– Но такое выдается редко?– Даже 8 часов выдается редко, это большой праздник. Очень люблю спать.
– А расскажите о своей первой любви.– Ой… даже не знаю. А, вспомнила! Конечно! Я вообще такая – огонь! Первая моя любовь была в детском саду. Еще до того, как я перестала в него ходить, когда заболела. Мне было года четыре или около пяти. Звали его Сережа Седин, как сейчас помню. Такой милый мальчик. Уже, наверное, его не узнаю. Я целовала его за верандой. А у него папа был пожарный. Это вообще было круто, я считаю. И когда меня забрали из детского сада, было понятно, что я больше никогда туда не вернусь, меня экспериментально перевели в другой детский сад на очень короткое время. Он так тосковал, что папа-пожарный поднял на уши всю Москву, чтобы его тоже перевели. А в советское время перевестись из одного сада в другой было практически невозможно. И вот папа сделал невозможное, но потом все обломилось, потому что меня совсем забрали. Потом мы учились в разных школах, но еще в первом классе созванивались. Вот такая была у меня любовь.
– Что для вас важнее – любить или быть любимой?– Вообще, конечно, в идеале, чтобы и того, и другого, и побольше. Просто любить – это тоже прекрасно. Я считаю, что каждый должен пережить это чувство невзаимной любви, чтобы потом понять, насколько это прикольно, когда случается взаимная.
– Вообще, состояние влюбленности – это хорошее состояние или скорее какие-то испытания?– Это смотря в каком возрасте. Выйдя замуж по любви, как мне тогда казалось, – может быть, так и было, – родив ребенка, желанного, от любимого человека, очень быстро развелась. И только в тридцать лет я встретила человека, которого полюбила так, как стоило любить вообще в принципе. По моим ощущениям. Не знаю, что он по этому поводу думает. Так вот, когда тебе крышу сносит в 30 лет – это страшно. Хорошее состояние или плохое это неважно, потому что это страшное состояние – у тебя ребенок, у тебя родители, у тебя работа. И ты не знаешь, как все это совместить. Не умеешь. А голова у тебя дурная-дурная, словно тебе шестнадцать лет. К тому же все еще переживаешь тот печальный опыт. Что люди скажут, мне, конечно, не сильно интересно. Но оно все равно где-то сидит. Но вообще любовь – это хорошо.
– Кто это говорил, что только влюбленный имеет право называться человеком?– Да, это же только люди так, наверное, любят. Хотя и животные тоже. Вот у меня голубь Вениамин приводит зазнобу. Не просто же так он ей говорит: «Пойдем пожрем». Он с ней лучшим делится. Чужих клюет. А вот свою барышню приводит, хотя я запрещаю, смотрит на меня тааааким глазом со слезой: «Мам, ну прости, ну привел я к тебе…». Может, это любовь.
– А голубь Вениамин к вам до сих пор прилетает?– Конечно, куда он денется. Отожрался, скоро подоконник мне проломит.
– Это тоже удивительная история. Вы говорили, что вообще не очень любите голубей…– Вообще их панически боюсь. Это хичкоковский ужас. Они просто бомбили меня всю сознательную жизнь.
– Да, как к Белоснежке слетались…– Ужас. Сейчас, кстати, отпустило. Может, они меня за свою приняли?
– Может, вы их стали больше любить?– Нельзя любить всех людей, нельзя любить всех животных. Ты любишь своего человека, свое животное, каким бы мерзопакостным оно не было. Я не люблю всех голубей. Они по-прежнему жрут на помойках. Я когда ругаюсь с Вениамином… Он прилетает с утра летом, окна открыты, все слышно. И он начинает издавать звуки «жрать давай», что-то такое мерзкое, утробное. И соседям на радость я через всю квартиру ору: «Вениамин, что в Москве помойки отменили?» И он, что примечательно, замолкает. Понимает, что сейчас эта дура выйдет и будет ругаться.
– Он же вас узнает?– Конечно. По голосу и в лицо. Он даже выглядывает, подходит к кухонному окну, где его кормят, видит, что никого нет. Тогда он понимает, что надо заглянуть в комнату и идет туда: «Где она там?». Очень жалобно.
– Это безумно трогательно. Но почему нас удивляет то, что животные и птицы узнают, помнят?– Недавно я увидела какую-то статью – уже не помню о ком, но это известный человек, и все бы ничего, но первые признаки шизофрении у него начали проявляться с того, что он начал дрессировать голубей. Когда я это прочитала, я рыдала от смеха. Это ж брат мой по перу, по перьям. Все, я надрессировала голубей, следующим заходом…
– … гениальность.– Да, можно так. Можно иначе.
– Есть такая гипотеза, что ген шизофрении (или как-то так) заложен в каждом человеке, и что этот ген – пусковой механизм и вообще залог происхождения человеческой цивилизации. – Я пока не очень хорошо разбираюсь в шизофрении, слава богу. Но вообще пределы нормы относительны. Не знаю, как смелые люди говорят, что это норма, а это нет. А вы откуда знаете? Нет, понятное дело, когда человек ест стекло и ходит голый по карнизу, ясно, что с ним что-то не так. Я, кстати, в свое время недолго страдала лунатизмом. Просто вставала ночью и уходила из дома. Как раз после первой клинической смерти. Где-то год давала родителям жару. Квартира изнутри была похожа на Форт-Нокс. А это же советский союз, проблемы были со всем и замками в том числе. У нас было 158 каких-то цепочек. Обычно у советских людей были одинаковые замки на весь подъезд. Я помню, что если кто-то забывал ключи, я половину дверей в подъезде могла открыть своим ключом. Тетя Рита с первого этажа ждала меня и говорила: «Наташ, я дверь захлопнула, открой». А тут, заходишь к нам в обычную советскую квартиру, мы не министры, у нас нет
богачества никакого, мешок картохи стоит, два ребенка и пятилитровая кастрюля борща в холодильнике. А изнутри все эти цепочки, задвижки, один замок, второй замок, щеколда. Зачем вам это? Наталья Валерьевна уходит по ночам. Причем, когда меня ловили, я пыталась эту дверь открывать, а родители слышали и спрашивали: «Наташа, ты куда?» Я говорила: «Домой». Но все это быстро отпустило, слава Богу.
Подтвердится ли гипотеза о гене шизофрении, о которой вы говорите, покажет время. А вот то, что я о чем-то своем, о девичьем, тут начала разглагольствовать – это ужасно)))
– Жалеете ли вы о каких-то своих поступках? Что бы вы хотели переиграть в своей жизни?– Жалею, конечно, много о чем. Жизнь-то прожита зря, если пожалеть-то не о чем. Вообще неинтересно. А переиграть – нет. Если бы я знала, что причинила какой-то непоправимый вред людям и у меня была возможность это исправить, я бы, конечно хотела исправить. Но такого разрушительного воздействия, надеюсь, я ни на кого не оказывала.
– А если ретроспективно окидывать взглядом тот отрезок времени, который уже прожит. Оказалось ли для чего-то то, что казалось на тот момент ненужным и неправильным? Выстраивается ли это в нечто логически завершенное?– Кажется, вообще все было ненужным и неправильным. А чего было правильного-то? Но все для чего-то нужно. Зачем-то я вышла замуж. Сначала казалось, что по любви, потом понимали уже, что морок какой-то был. А, я знаю, зачем вышла. Это, наверное, судьба. Сначала я в детстве хотела быть балериной. А потом д’Артаньяном. А мечты же сбываются. Но сбываются очень непредсказуемо иногда. После рождения ребенка я была катастрофически худа и ходила вся в черном – не для интересности, а просто мне было комфортно. Такой total black. И когда я куда-то приходила, все спрашивали: «Вы балерина?» А когда они узнавали мою фамилию… Я все думала, что глаза у всех такие? А потом поняла. Есть известная балерина – то ли Ксения Рябинкина, то ли как-то еще (*Елена Рябинкина – прим. редактора). И советские люди ее помнили и знали. Может, и сейчас помнят и знают, я не слежу за нашим балетом. А Рябинкиной я стала, выйдя замуж за отца моей дочери, да так обеих себе и прикарманила – и дочь и фамилию. Так что мечты сбываются. И хорошо, что не сбылась моя мечта стать д’Артаньяном. Как представлю себя с этими усишками мерзкими и пьяной в хлам с Констанцией в обнимку …
– Наверное, все-таки что-то в характере было. – Дурь молодецкая. Я вообще очень мрачный человек. Очень мрачный. Батарейка садится, и ты выключаешься. Но она садится не при людях, а когда ты домой приходишь. И все – не подходите ко мне, вообще ни с кем не разговариваю. Мне не скучно с собой, мне не нужны развлечения.
– А вы себя считаете скорее интровертом или экстравертом? – А это непонятно вообще. Моему любимому мужчине даже обидно. Он говорит: «Никто не знает тебя такой, какой знаю я». Сказать кому-нибудь, что я могу сидеть с лицом убью-всех и умерли-все и вообще не шевелиться – не поверят. Все же видят вот все вот это – эээх, каналья, или улыбка на пол-лица. Поэтому мне непонятно. Я сама не знаю. У меня же все неправильно. С любой классификацией проблемы. Даже с этими восточными гороскопами. Я не верю в это во все. До сих пор не понятно, родилась ли я в год Свиньи или в год Крысы. Чисто номинально год моего рождения – это год Крысы, но наступает он в феврале, а родилась-то я в январе, поэтому чего там как – непонятно. Так что у меня смешанные влияния, я – жуткий гибрид свиньи с крысой. Родилась я в конце января, 24-го, а Володей начинается с 21. Говорят, что в чистом виде я уже не Козерог, но еще не Водолей. Вот такая вот петруха со мной все время приключается.
– Вы экстрасенс. Вы каждый раз опережаете мой следующий вопрос. Я вот хотела спросить у вас про детские мечты, и насколько они сбылись, но вы уже отчасти на него ответили.– Я вообще мечтала быть красивой. Я даже загадывала это желание Деду Морозу и на падающую звезду тоже загадывала. Чтобы уж наверняка. Мерзавец Дед Мороз ни разу не исполнил мое желание. Я увидела фотографии Одри Хепберн в альбомах. Наши родители покупали открытки с актерами. И в нашем семейном альбоме оказалась фотография Одри Хепберн. Я, когда увидела, поняла, что хочу быть Одри Хепберн. По большому счету и сейчас мой эталон красоты – это она. И я хотела быть красивой. Но что-то не задалось – дылда, конопатая. И я решила: «Ну не получилось быть красивой, буду умной». И чувствую, чего-то снова пошло не так. Но ничего, еще все впереди. А вообще я мечтала, чтобы мама с папой всегда были живы. Это была моя искренняя мечта. Мечтала о брате, мне его родили.
– Все-таки тут Дед Мороз не подвел. – Да, и без Газпрома обошлось. Мне разрешили его назвать Алексеем. Моя первая большая сбывшаяся мечта. Нормальные дети мечтают о собаках. И я потом тоже мечтала о собаке, но мне сказали, что у меня есть брат. А так вот, чтобы родителя не умирали.
– У Веры Павловой есть замечательное стихотворение:Светлые лики. Унылые лица.
Первых мало, последних много.
Пап, ты что, не умеешь молиться?
Нужно просто просить у Бога
все, что хочешь. Но зная меру –
не щенка, не ключи от машины,
а что-нибудь лёгкое. Ну, к примеру,
чтобы все были живы.
– Да, главное, чтобы все были живы.
– Вы знаете о книжках все. Какие книги продаются по вашим наблюдениям лучше: талантливо написанные, хорошо продвигаемые или часто даже понять невозможно, почему эта книга продается, а эта – нет?– Конечно, те, которые продвигаются, имеют больше шансов на успех. Особенно, которые продвигаются ярко и талантливо. Остальные тоже когда-нибудь пробьются, но просто это будет посложнее.
– Сейчас время такое, что продвижение на первом месте?– Да, потому что сейчас все должно быть быстро, стремительно. Если ты сегодня не успел рассказать об этой книге, то завтра о ней забудут – не потому что она плохая, а потому что будет 10 новых книг, 20, 30, 150. А серьезная интеллектуальная проза у нас издается аккуратными тиражами – тысячи по две – по три. Она тоже продается, тоже есть свои читатели. Кому что нужно. Кому-то нужно ягодицы качать, а кому-то мозги. Приветствую и то, и другое. Просто это разные книги.
– А вот когда мы говорим слово «книга» вы представляете бумажную книгу или уже электронную?– Бумажную, конечно. Это при том, что я уже много лет работаю с текстами книг, и по большей части читаю их в электронном виде – с экрана компьютера, мобильного телефона. Все равно в мозгу книга – это книга.
– Вытеснят ли электронные книжки бумажные, как бумажные когда-то вытеснили на камне, телячьей коже, папирусе, бересте и прочем?– Думаю, да. Причем, если лет 10 назад я была уверена, что это будет катастрофа, что это ужасно, что этого не должно быть никогда, то теперь я стала по-другому к этому относиться. У нас же с вами не лежат дома каменные таблички? Свитки папирусов, береста – ничего у нас с вами этого нет. Они в музеях. Останутся коллекционеры, ценители, люди, которые будут собирать книги как предметы искусства. Обязательно останутся дома, в которых будут бумажные книги, в которых они будут на своих законных местах, и им будет отдаваться должное. Но еще несколько поколений, и они станут архаикой. Даже я, человек, который всегда любил бумажные книги, думаю по утрам – положить ли мне внушительный том в сумку и повесить себе на шею или сразу закачать что-то в телефончик? Понятно, что если не в дороге с работы домой, то я читаю бумагу. Восприятие текста абсолютно разное, конечно. На бумаге я, как будто намеренно замедляюсь, начинаю смаковать. А тут скролишь, как любую новостную ленту. Тебе может быть интересно, и книга, я вполне допускаю, должна выйти и в таком формате, и в таком. Но для меня чтение бумаги и электронки – это абсолютно разные ощущения.
Маленький блиц:– Ахматовские вопросы: Чай или кофе? Собаки или кошки? Пастернак или Мандельштам?– Кофе. Хотя нет, этот категоричный ответ я могла бы дать лет этак 20 назад. Утром – только кофе, а дальше – чай, желательно очень хороший.
– А зеленый или черный?– Все зависит от настроения.
– Собаки или кошки? – Собаки.
– Пастернак или Мандельштам?– Пастернак.
– Если цвет, то… Можно несколько.– Чистый. Бывают такие с продрисью – так вот это не мое. Если синий, то синий. Только не едкий. Я консерватор, вырви глаз мне не нравится. Я долго избавлялась от тотал-блэка, я была горда собой так, когда это получилось. Я гордилась, что не покупаю ни одной черной вещи, а потом посмотрела на свой гардероб и увидела, что у меня все вещи темно-синие. Какой прорыв! Последнее время у меня все оттенки синего. Есть цвета, на которые мне неприятно смотреть. На розовый. Особенно бывает такой розовый, что – дайте тазик. А когда это на взрослом человеке… Я даже на ребенке такого себе представить не могу. Но с возрастом я стала спокойнее ко всему относиться, и к цветам тоже. У меня иногда появляются неожиданные для меня вещи, но все равно это синий, серый, белый с синей полосочкой. Белый категорически не носила. Последний белый – это свадебное платье. Ну и еще в больницах эти рубашки страшные. Сейчас я могу купить себе белую рубашку и два раза надеть.
– Если блюдо, то…– Вообще не знаю. Которое готовит мне мой папа. Вот когда мне мой папа готовит, я могу съесть все. Не потому что он шеф-повар, а потому что мой папа. Ну и готовит он хорошо.
– Если книга, то… Одна книга, которую бы вы, например, взяли с собой на необитаемый остров.– Название? А как можно одну книгу назвать? Тогда что-нибудь на китайском языке, чтобы я была при деле.
– Учебник китайского.– Да. Я, наверное, взбешусь от любой книги, если меня с ней оставить навсегда. Одной мало, хотя бы троечку. И то я не смогу их назвать. Я даже когда в отпуск собираюсь, беру джинсы, пару футболок и 5 книжек. Куда бы я ни поехала.
– Если время года, то…– По красоте, чисто визуально – зима. По ощущениям – лето.
– Если отдыхать, то…– Спать.
– Если анекдот, то…– То лучше бы его не было. Потому что хороших анекдотов мало, а с памятью проблемы – уже ни сам рассказать, ни люди до тебя донести не могут в таком возрасте. Идет, захлебывается от смеха, а рассказал и все про шкипера и неприличную болезнь получается. Думаешь, ну что такое… А каких-то очень тонких и красивых анекдотов, как раньше, сейчас не делают.
– Если музыка, то…– Тут тоже нет однозначного ответа. Так и хочется процитировать Высоцкого: «И вкусы и запросы мои странны,/Я экзотичен, мягко говоря…» Нет, Шиллера без словаря я не читаю, к сожалению, но что касается музыки, мне может, к примеру, нравиться и Эд Ширан, которого я недавно совершенно случайно услышала – такой замечательный рыжий мальчик из Англии. А услышала о нем, потому что был какой-то скандал про Милонова и скульптуру Эда Ширана перед входом в парк Горького. Мне стало интересно, из-за чего, точнее – из-за кого, такие страсти разгорелись. Послушала. Прикольно. Вот бы мне его в подростковом возрасте услышать…Эх. А вообще слушаю совершенно разные вещи – от хорошей классической музыки до обожаемой группы Queen и Rammstein. Люблю бардовскую песню (из тех времен). Даже сама в юности что-то играла на гитаре и пела. Не могу слушать попсу. Не потому что я в этом плане рафинированный эстет, а просто нет культуры потребления. Все мое знакомство с попсой закончилось на Леонтьеве и хитах 90-х, которые тогда изо всех утюгов звучали. А то, что сейчас поют, не очень хочется слушать. Дочь живет с мужем, поэтому МТV у нас дома не включается, так что я отстала в этом плане от современной зарубежной и отечественной эстрады. А музыка нравится разная – хорошая, под настроение.
– Нет такого, что вас сопровождает?– Вивальди «Времена года». Но по большому счету это та же попса. Когда накаляюсь до предела, включаю на такую громкость, что чувствую, как черепная коробки раскалывается на 4 лепестка. То есть втыкаю в уши, слушаю и чувствую, что – отпустило, нормально.
– Самое лучшее человеческое качество?– Человечность.
– Самое нелюбимое человеческое качество?– А матом можно сказать? Б… во всех его проявлениях. Когда неважно как, неважно, что делать, только бы удовлетворить сиюминутное желание, и нашим и вашим угодить. Беспринципностью это не назовешь, непорядочность – тоже слишком мягко. Сейчас много говорят об эмоциональном интеллекте, а на самом деле культивируют совершенно другие вещи, и реально все больше людей, которые по маме танком поедут. Или хорошо – не по своей маме, а по твоей, потому что ему так нужно. И он так сделает. Это для меня очень странно. Я всегда стараюсь даже на ноги людям не наступать. Если можешь не сделать плохого другому человеку, то сделаешь для этого все. А тут совсем не задумываются – что плохо, что хорошо. Что можно, что нельзя.
Очень страшно бывает читать комментарии к каким-нибудь постам вроде недавнего убийства несчастной девушки одним историком. И читаешь скотиноподобных людей, которые пишут: «А что, когда со стариком ложилась?..», «А он ученый, а она…». Люди теряют человеческий облик в своей массе. Это какая-то вирусная история. Мне кажется, что это искусственно созданный вирус. Средства массовой информации, реклама, культ успешности и псевдоуспешности, получаются такие нелюди. Это меня уже занесло, и это не про б…во уже. Но это мне тоже очень не нравится.
– А как это выходит – люди перестают воспринимать убийство, как реальность? Это для них уже не живая человеческая история? А что-то сродни сериалу. Даже в новостях показывают столько ужасных вещей, что, видимо, срабатывают какие-то защитные механизмы, и люди перестают принимать это близко к сердцу и реагируют на все с цинизмом, без которого, наверное, психика бы просто не выдержала. – Я думаю, что это большое количество неумных людей. Я имею в виду обыкновенный человеческий ум, не образование. Люди думают, что с ними такого не случится. А это только глупый человек может так думать. «Я в такую ситуацию никогда не попаду». И так далее. С одной стороны, на себя не проецировать страшные вещи – это защитная реакция психики. Но без этого, к сожалению, нельзя остаться человеком. Как всегда говорили, поступай с человеком так же, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Это правило многими напрочь забыто, мне кажется.
– То есть у людей атрофировалась эмпатия?– Мне кажется, раньше так не было. Но это уже старость. Раньше-то деревья были выше... Но мне реально кажется, что не было такого большого количества озверевших людей. Людей невнимательных к другим, людей, по большому счету, не любящих других людей. И себя не любящих. Потому что то, что они делают с собой каждый день – это нелюбовь к себе. Вы можете качаться в спортзале, можете покупать себе яхты – это не значит, что вы себя любите и умеете любить. Но, может быть, это уже такие архаичные понятия, как бумажные книги.
– Кто такие враги?– В глобальном смысле? Нет, у меня нет теории заговора. Я надеюсь, что впрямую у меня нет врагов. Я так думаю, но могу ошибаться, и кто-то считает, что все иначе. Но чисто гипотетически, любой человек, даже самый распрекрасный, который захочет причинить физическую или моральную боль моим близким – мой враг. Я умру, но я с ним буду биться до последнего. Я не буду гаденько мстить. Может быть, я не смогу с ним справиться. Но этот человек перестанет быть для меня человеком – неприкосновенным, я зубами загрызу. Не то, что я всех-побеждун, но я понимаю, при каких обстоятельствах у меня реально может снести крышу.
– Что такое счастье?– Чтобы все были живы и здоровы. Ну и хорошие люди рядом, любить и быть любимой, быть нужной, хороший кофе утром, хороший чай, интересная книга, спать сколько хочется. Счастье – это жить.
– Это и условия, и состояние?– Абсолютно счастливым человеком просто так без всяких причин… Иногда, наверное, мы все можем быть, а вообще, наверное, это клиника, скорее всего, признак какого-то психического расстройства. Как любые крайности – или ты всегда в ярости и в истерике или ты всегда счастлив. Все равно человеку нужен повод, как правило, для того, чтобы быть счастливым. Иногда тебе нужно впасть в состояние тоски, и ты искусственно ее создаешь, страдаешь, потому что слишком уж все хорошо, и ты перестаешь чувствовать остроту, перестаешь ощущать эту границу между «плохо» и «хорошо», между я несчастлив и счастлив. Когда все время солнце птички – привыкаешь, а вот когда ты девять месяцев по Москве в этой серости, и вдруг – солнце, птички! Это счастье! Счастье – оно каждый день по чуть-чуть или свалится большим куском. Дети – это счастье. Мой ребенок – это счастье. То, что родители живы – это счастье. Мой любимый мужчина – это счастье. Банально, примитивно, но так оно и есть.
– И последний вопрос, такой прустовско-познеровский вопрос… – Хорошо, что не прокрустовско-.
– Что вы скажете Богу, когда увидите его?– Не надоело ли ему прикалываться? – я у него спрошу. Нет, у него работа тяжелая и часто неприятная, но только он там может создавать такие ситуации, совершенно идиотские, до которых человек не мог бы додуматься сам. Иногда кажется, что кто-то там сидит и развлекается. Как-то так по-своему – нет у него телевизора и интернета, а мы бегаем, копошимся, а дай-ка, думает, я сейчас что-нибудь вброшу, что будет? А, подрались. Как-то так. Мне кажется, что он вообще с очень хорошим чувством юмора.
– С английским.– Да, не всегда всем понятным. Но с хорошим. Я бы поприкалывалась вместе с ним, научила бы его другим приколам, более гуманным. И еще вопрос есть. Говорят, Бог всегда забирает лучших. Меня уже пару раз отшил. Нет, я не в претензии, мне все нравится. Но хотелось бы уточнить некоторые моменты.
– Хорошо. Спасибо большое! – Вам спасибо большое!
скачать dle 12.1
