ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 224 декабрь 2024 г.
» » Дмитрий Воденников. О ТОСКЛИВОЙ ВОЛЫНКЕ И ГРАММОФОННОЙ ИГОЛКЕ

Дмитрий Воденников. О ТОСКЛИВОЙ ВОЛЫНКЕ И ГРАММОФОННОЙ ИГОЛКЕ

Редактор: Иван Гобзев





Я помню эту песню из Андерсена. Да и какая это песня? Песенка.

Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин,
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё!

Я только не знал, что это про чуму. Что был такой музыкант и бродяга, играл себе на волынке, пел свои песенки, жил в Вене, а когда в Вену пришла чума, он, напившись вина, вышел из кабака на улицу, еле держась на ногах, да и упал в яму, в которую сбрасывали трупы погибших от чумы. На этих мертвых он всю ночь и проспал. А когда очнулся (а там сверху еще новых мертвых не набросали), то пришел в такое отчаяние, что сел на кучу мертвых и начал играть эту песенку на волынке – в надежде, что его услышат и спасут.

Такой вот Орфей, спустившийся в ад.
Такой вот Дант, воспевший ад на волынке.

Из братской могилы ему пришедшие с новыми трупами вылезти помогли, но конец у всех одинаков: через несколько лет волынщик все равно умер. Но смерть была не такой страшной, без дантовских образа и силы – просто умер от алкоголя: что-то сломалось, сердце, наверное, остановилось.

Денег нет, счастья нет,
Всё прошло, Августин!
Платья нет, шляпы нет,
В грязь упал Августин.
Всё прошло, всё!

В русской же литературе песенки недорого стоят: никого не спасают, даже временно (колобок вот свою песенку пел, да в рот лисе и попал), песенки в русской литературе не в цене – если и мелькают где, то ничего уже не сулят. Тема маленького человека, кому она теперь нужна, да и сам он кому теперь нужен. Мелкая вишенка страшной или скучной поры, он достоин своих маленьких песен.
У Татьяны Толстой в рассказе «Река Оккервиль» неслучайно творожистый Симеонов любит не оперу, не симфонии, не какого-нибудь забугорного авангардиста, он любит романс. Да и какой! Граммофонный. Не радиола, не проигрыватель «Мелодия» для пластинок одноименной единственной в СССР фирмы. Граммофон.

«...Симеонов, чувствуя себя особенно носатым, лысеющим, особенно ощущая свои нестарые года вокруг лица и дешевые носки далеко внизу, на границе существования, ставил чайник, стирал рукавом пыль со стола, расчищал
от книг, высунувших белые язычки закладок, пространство, устанавливал граммофон, подбирая нужную по толщине книгу, чтобы подсунуть под хромой его
уголок, и заранее, авансом блаженствуя, извлекал из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну - старый, тяжелый, антрацитом отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями – с каждой стороны по одному романсу.
- Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! - подскакивая, потрескивая и шипя, быстро  вертелась  под  иглой Вера Васильевна;  шипение,  треск  и  кружение завивались черной  воронкой,  расширялись граммофонной трубой, и, торжествуя победу  над  Симеоновым,  несся из фестончатой орхидеи божественный, темный, низкий,  сначала  кружевной и пыльный, потом набухающий  подводным  напором,
восстающий из глубин, преображающийся, огнями на воде колыхающийся, - пщ-пщ-пщ, пщ-пщ-пщ, - парусом надувающийся голос (...)».

Чем тут «ужасен» граммофон? Тем, что он устарел и стал пошлостью почти сразу, как только появился. Мещане, дачники, пустые досуги.  
У Тэффи этих граммофонов полно. В одном проходном рассказе мелькает: «Попросил меня сыграть на рояле что-нибудь церковное. –  Да я не умею. – Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон».

Всё в одной связке: «церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали», которое играют на рояле и которое играет теперь граммофон. Ах, мой милый Августин, всё прошло, всё.

У Андрея Платонова в его записных книжках встретилось: «Гордость: отец сажает 10-летнюю дочку, надевает ей очки, открывает окно, заводит граммофон, пьет чай. Прохожие завидуют: дочь в очках – образованная, граммофон – богатство, чай пьет с сахаром».
Пройдет лет двадцать-тридцать – и у Ахмадулиной граммофон уже выйдет очищенным из огня и пыли времени, как Феникс (и может быть этой пылью и очищенный, как чистили раньше песком самовар),  прощенный и простительный, как символ всего, на что она хотела бы быть похожа – по крайней мере, чего бы не устыдилась.


О, для раската громового
так широко открыт раструб.
Четыре вещих граммофона
во тьме причудливо растут.

Я им родня, я погибаю
от нежности, когда вхожу,
я так же шею выгибаю
и так же голову держу.

Я, как они, витиевата,
и горла обнажен проем.
Звук незапамятного вальса
сохранен в голосе моем.

Не их ли зов меня окликнул
и не они ль меня влекли
очнуться в грозном и великом
недоумении любви?


Впрочем, Ахмадулина – какой с нее спрос? У Берберовой в ее книге «Курсив мой» есть более показательное:

— Советское дитя! — сказала мне однажды в 1920 году одна барыня, взяв меня за подбородок и сверля меня глазами.
— Что вы хотите, Марья Иванна, мы едим перловую кашу, танцуем под граммофон и носим рвань. 

Диагноз поставлен, слово найдено, вопрос снят.

И пусть дикая Цветаева не захочет мириться (рамок не любила, вызов принимала, строила себя специально с вывертом):

«...А граммофон, из тёмного угла вытягивая к нам своё вишнёвое деревянное певчее горло, пел и играл нам — всё, что умел, всё, что «умели» — мы: нашу молодость, нашу любовь, нашу тоску, нашу разлуку.
И когда я, потом, перед отъездом из России, продала его татарину, я часть своей души продала — и всю свою молодость».

Ах, мой милый Августин, ах, вы моя милая Марина Иванна, что вы можете сделать? Вы уже упали в яму, и никто не услышит вашу волынку, и никакой товарищ татарин не вытянет.
Иголка зацепилась за трещину и елозит уже полминуты одно и то же: Вера Васильевна как будто икает. Надо Веру Васильевну напоить водой либо испугать. Всё прошло, всё.



скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 190
Опубликовано 14 дек 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ