Мозаика***
Распорядок дня приблизительно такой:
Встаю в пять утра и до десяти пишу (или читаю), пока М. спит, потому что, как только она просыпается, необходимый для работы уровень тишины тут же исчезает. М. разговаривает постоянно и требует, чтобы её внимательно слушали, отвечали ей на вопросы. Постоянно. Практически не умолкая, напоминая мне старые добрые времена, когда в квартирах круглосуточно (фоном) работали радио на кухне и телевизор в комнате. Только вот М., завидев, что глаза мои уходят (как бы) взглядом внутрь себя (затуманиваются_, тут же начинает восклицать: «Ты меня совсем не слушаешь! Повтори, о чём я тебе сейчас рассказывала. Ну-ка, повтори…»
Пока М. принимает утренний туалет, подрумянивается и накручивается, убираюсь. Подрумянивается и накручивается она каждое утро, даже если нам никуда идти не надо. Это она делает исключительно для себя, хотя говорит, конечно же, что для меня старается. Но я-то знаю… Впрочем, когда женщина довольна собой, то мужчине живётся спокойнее.
С десяти до двенадцати бегаем на лыжах. Километров десять – не больше. Поначалу бегал один, но недели полторы назад ко мне присоединилась М. С ней веселее. Уже не просто бегаем, а больше скоморошим, развлекаем друг друга. Я, как венесуэльский лыжник, падаю в одну сторону, а она – в другую и, смеясь, валяемся в снегу, задрав к небу лыжи. Таким образом, время, отведённое на пробежку, увеличивается, а километраж существенно снижается, чем я, в общем-то, доволен, равно как и моя врождённая лень.
С двенадцати до часа обедаем под какой-нибудь детективный сериал. Как правило, под него отключаемся и часов до трёх не приходим в сознание. Проснувшись и перекусив, идём по магазинам. Вернувшись, я занимаюсь ужином – готовлю мясо, а в это время М. рисует акварелью. Наш дом в эти часы напоминает студию молодой художницы: повсюду краска, бумага и муки творчества. Муки творчества комментируются. Их можно записывать и издавать отдельным романом, настолько они хороши и переполнены исконно русской рефлексией вкупе с событийным рядом.
К восьми вечера М., уставшая, но довольная, хвастается своими достижениями – показывает мне рисунки и рассказывает о том, насколько она талантливая, потому что ей удалось передать цвет неба, который она видела когда-то давным-давно за нашим окном. Я включаю глаза на полную катушку и восхищаюсь рисунками. М. рассчитывает на то, что её пейзажи когда-нибудь займут своё место, как минимум, в Третьяковской галерее. Мне нравится этот замах.
Ужинаем под лёгкий сериал. Едим от пуза. Оба – не склонные к полноте, поэтому можем позволить себе наедаться перед сном так, чтобы глаза слезились. Между девятью и десятью вечера меня отрубает. Её тоже.
Сегодня М. сказала, что скоро наша жизнь будет ещё насыщенней, потому что она пошла учиться в автошколу:
– Я буду водить, а ты будешь ремонтировать машину. Не может же девочка менять там всякие колёса и копаться в моторе!
– Да, – говорю, – не может…
***
Он почти не замечает людей, которые ненавидят его, потому что увлечён той, которая любит его.
Ей хорошо только там, где нет будильников, понедельников и начальников. Рядом с ним всего этого нет, поэтому ей хорошо с ним.
Она думает, что он вряд ли примет всерьёз критику от человека, который сам в этой жизни ничего путного не сделал, и правильно думает.
Некоторые считают, что ей нужен такой крутой мужик с большим кошельком, но она выбрала себе человека, похожего на медведя из мультфильма про Машу.
Иногда в этого человека вселяется девяностолетняя бабка, которая ворчит и делает вид, что всех ненавидит. Но только иногда.
Если у неё кто-нибудь спросит, что ты хочешь больше: «его или тысячу долларов», она ответит: «его», потому что денег просто так не дадут, а с ним хорошо и даже уютно. Хотя вот, если ей предложат миллион, то она хорошенько подумает перед тем, как сделать свой окончательный выбор, но потом всё равно выберет его, а не деньги.
С памятью у него всё в порядке: если говорит «не помню», то это значит, что ему просто неловко вспоминать случившееся.
В ней иногда просыпается та женщина, с которой жить просто невозможно. Он с этой женщиной старается не встречаться.
Лучше всего на свете ему живётся в семье, то есть, в самом себе рядом с ней. «Это я, это я, это вся твоя семья», – напевает он ей постоянно. Без него, как ему кажется, этой женщины не существовало вообще.
Ну, не получается у неё язык свой засунуть в одно место! Там уже есть и шило, и мыло, и диплом о высшем образовании, и курсы по вождению, и мечты о бананово-лимонном будущем. Занято, короче…
Когда он счастлив, то говорит без умолка, но, если грустит, слова из него не вытащить.
Если она хочет солёной рыбы, то идёт и ест солёную рыбу, и, если в это время дать ей шоколадку, она будет есть её вместе с солёной рыбой. А вот он ест только то, что ему принесут, возмущаясь при этом, дескать, ну, сколько можно, только и делаю, что ем. Но съедает всё. Даже корочкой хлеба по тарелке пройдётся, чтобы там подливки не осталось.
Мир между ними держится на нём и только. Вот насколько хватит его сил, столько времени и просуществует он.
Если наступает полная жопонька, она находит для этой жопоньки классные кружевные трусики от armani, поэтому-то мир между ними можно считать незыблемым.
Она не смотрит налево, даже когда переходит через дорогу, в отличие от него. Он-то вечно шарит глазами туда-сюда.
Ему бывает очень легко с ней. Притулится рядом, прошепчет на ушко пару горячих комплиментов, спросит: «Может, пожрём?», если ничего другого в голову не придёт и все. Она считает его идеальным.
***
Встаю в пять утра, иду на кухню и начинаю работать, потому что знаю в девять-десять проснётся М. и мне уже будет не до этого. Пишу, а сам поглядываю на часы: шесть, семь, восемь, девять...
Слышу крик за стенкой "Боже!" Испуганно влетаю в комнату, где М. всё ещё спит: "Что случилось, что?" И слышу, как сквозь сон бормочет она: "Боже, он меня так любит, а я сплю!"
***
Я так много пишу, что раскачал себе плечи. Теперь вельветовый пиджак с белобуквенными рукавами, сшитый семь лет назад в единственном экземпляре итальянцами по спецзаказу, сидит на мне, как школьная форма на студенте пятого курса сельскохозяйственного института.
Неделю назад М. попыталась меня вывести погулять в этом пиджаке. Натянула, отошла, оглядела, сказала: "М-даа..." Стянула и добавила: "Без пиджака тебе лучше".
***
М. написала длинное стихотворение. Прочитала мне. Я, как положено, восхитился, указал на чисто ремесленнические промахи, порекомендовал немного доработать. М. отмахнулась: – Не хочу! – и пошла спать. А я теперь повторяю про себя два четверостишия из этого стихотворения, как проклятый, никак отделаться от них не могу. Привязались (цитирую по памяти):
Я сижу, смотрю на небо,
рассуждаю невпопад:
надо было бы за хлебом
выйти час тому назад.
Я сижу, смотрю на небо,
небо смотрит на меня,
а мужик идёт за хлебом,
бодро мелочью звеня.
Когда М. прочитала стихотворение целиком, то первым желанием было изменить финальную строку на «бодро яйцами звеня», но в силу своей внутренней интеллигентности не стал даже предлагать этого.
***
– Какие у тебя чёткие три линии на ладони! – восхитилась М., проводя по ним указательным пальцем.
– Одна – линия жизни, другая – любви, третья – ума. Та, которая самая короткая, это линия ума.
– Вот эта?
– Она, – ответил, не глядя, – я раньше увлекался хиромантией. Девчонок благодаря ей кадрил. Возьму за руку, несу всякую чушь про хрустальные замки, предсказываю светлое будущее, славу, неимоверные богатства, а сам по ладошке так фьють-фьють, дескать, я не прочь с вами замутить.
– Так ты и настрогал всех своих детей?
– Да, нострагамус…
***
После того, как М. поняла, что я пишу с неё маленькие рассказики (некоторые вы могли прочитать в ленте фейсбука), она не то, что задрала нос и перестала со мной разговаривать, но пытается контролировать свой речевой поток и каждое моё движение. Напиши, говорит, как я смотрю на тебя! Напиши это. Вот, говорит, я стою, опираясь на стену, а подбородок мой высок, под стать носу, глаза горят, губы дудочкой. Даже кончики пальцев напряжены. Напиши, напиши, говорит.
***
М. с детским восторгом рассматривала шрамы на моём лице:
– А этот откуда?
– В хоккей играл, классе во втором. Шайбой попало.
– Шайбой!?!
– Да, шайбой. Играли дом на дом. Я на воротах стоял.
– На воротах? В хоккей? Без маски?
– Да, это ж мы во дворе, просто шайбу гоняли. После этого ослеп на один глаз.
М. чуть напрягаясь, но не теряя любопытства:
– А вот этот?
– За девчонку заступился.
– За какую?
– Одноклассницу. Просто так заступился. Её даже никто не обижал.
– Как это?
– Хотелось быть героем.
– Крутышно… А этот?
– Навалилось на меня четверо, сбили с ног и долго мутузили. В результате чуть оглох.
– За что?
– Опять заступился за одноклассницу, которую никто не обижал.
М. покраснела и, горя глазами, с презрением провела указательным пальцем по моей щеке:
– Тоже за девчонку?
– Этот за сына.
– Его обижали?
– Нет, он дома сидел. Хотел заснять на видео его выпускной из детского сада. Взял с работы видеокамеру. Меня пытались ограбить. Проследили, ударили по голове бутылкой – она разбилась. Думали, что упаду, а я не упал. Обернулся и получил розочкой – остатками бутылки по лицу. Щека отвалилась.
– Боже мой, Дима!
– Ничего страшного. Я пришёл домой и скотчем её назад приклеил. Зато видеокамеру спас.
М. опустила лицо в ладони и тихо заплакала. Минуты через две подняла глаза и строго, почти как школьная учительница, тыкнула пальцем в мою правую руку, на которой шрам от локтевого сустава до кисти:
– А что у тебя с рукой?
– Да так. Ничего особенного. Подрался.
– С кем?
– Ну, впрягся за приятеля. Хотел с локтя ударить, не рассчитал. В результате руку сломал. Но там теперь железный штырь. Такое вряд ли повторится. Сломать невозможно, – сказал и в качестве подтверждения словам ударил несколько раз локтём по спинке кровати. М. на секунду потеряла сознание, глаза её закатились.
Потом пришла в себя, встряхнулась и закричала:
– Хватит! Не надо больше!
– А вот это, – с явным азартом продолжил, обнажив торс и показав шрам на правом боку, – меня ножиком полоснули, слегка. Только часа через три заметил, что рана кровоточит, потому что бок начал к рубашке прилипать.
– Молчи!
– А тут меня заточкой, представляешь. В ноге дырка, а джинсам хоть бы хны, – с увлечением продолжал. – Правда, совсем не помню за что. Но теперь у меня тут металлическая пластина.
– Мне страшно!
– Не бойся. Я смогу тебя защитить, – успокоил М., подмигнув ей стеклянным глазом.
***
Женщины памятливые. Каждое утро в течение нескольких лет я слышу одну и ту же фразу:
– А ты сегодня не храпел...
***
– До тебя я всё сама делала. Сама-сама-сама. А с тобой мне захотелось, чтобы ты всё делал за меня. Всё-всё-всё.
***
М. непримиримый агностик. Наследственность. Она из семьи советских академиков, которые приручали небо. Хотел склонить её к крещению, чтобы иметь возможность повенчаться. Мне в какой-то момент это было важно.
Рассказывал ей про небесный рай, говорил, что только там можно достигнуть такого желанного, хоть и противоречивого состояния – вечного оргазма и покоя... Не знал, как объяснить ей счастье, без упоминания физического чувства. М. на мои доводы не реагировала.
Давеча увлёкся скандинавской мифологией. Много читал и, как следствие, заводил с ней беседы на эту тему. Больше всего и, наверное, красноречивее, рассказывал о Вальхале – чертоге славы погибших воинов. Говорил о своеобразии ритуала погребения среди язычников. В такие моменты глаза у неё начинали блестеть.
М.:
– Хочу, чтобы меня положили на кораблик, подожгли и пустили по реке.
Я:
– Кораблик сгорит, и ты утонешь.
– Хочу, чтобы сначала я сгорела, а потом кораблик утонул.
– Тебе надо было родиться в семье викингов. Тех ребят, которые приручали море.
– Небо и море... Не одно ли и то же?
***
– Завтра прощённое воскресение.
М.:
– Я ни перед кем не виновата.
***
М. насаживает маленький кусочек мяса на вилку и плавным движением отправляет его в рот. Жуёт медленно, без эмоций. Я хватаю двумя руками самый большой, пускаю слюну, откусываю половину, и тут же, практически не разжёвывая, смачно проглатываю.
– А-а-а, хорошо!
– Жуй медленно, – учит М., – еда лучше усвоится.
– Мне нравиться поглощать пищу, а не жевать её, – причмокиваю языком, делая гимнастику нижней части лица, собирая по ротовой полости остатки соуса.
– Не чавкай, – замечает М.
Вздыхаю:
– Послушай, аристократка, не понимаю, как ты можешь жить с таким пещерным человеком, как я?
– Ну что ты, милый, это же так пикантно!
***
М. купила себе бардовую машину, а мне штаны и говорит:
– Тебе подходит этот цвет…
– Да я в этих штанах на него не похож!
– На кого? – М. невозмутима.
– Ну, на этого, как его… Дмитрия Артиса!
***
М. постоянно ругается, обвиняя меня в том, что не слышу её. Однажды я показал ей свои дневниковые записи, где дословно зафиксированы фразы, которые она говорит. М. воскликнула:
– Не понимаю, как ты успеваешь не слушать меня и записывать всё, что я говорю!
***
Бегаю по квартире и кричу:
– Войди, войди в горящую избу и останови коня!
– Сейчас-сейчас, – М. хватает меня за руку, прижимает к себе и гладит по голове.
Конь останавливается.
***
М. в семь утра, ещё не проснувшись:
– Хочу велосипед! Пойдём прямо сейчас купим велосипед!
– Прямо сейчас? Мне надо душ принять, побриться… зубы почистить, наконец.
– Хорошо, пойдём после душа, – зевнула М, перевернулась на другой бок и сквозь сон пробормотала: – Только мне нужен такой велосипед, чтобы ты на нём катался.
***
(Литературоведческое)
М. увлеклась драматургией Артура Миллера.
– Понимаешь, какая странная штука, – говорит М., дочитав очередную пьесу. – Миллер начинал с таких прекрасных вещей как «…сыновья», «Смерть коммивояжера», а потом всю оставшуюся жизнь – больше пятидесяти лет, писал, как на автомате. Всё очень средненько. Значит, – резюмировала М., – опыт – это не самое главное. Нужно что-то другое.
***
Кулинар из меня отменный вышел, поэтому позволяю себе иногда корректировать наше меню.
– Сегодня будут макароны по-флотски, – говорю.
– Макароны? Хочу молодую картошку!
– На картошку, тем более молодую, денег пока нет. В магазине она по сорок четыре рубля за кило. Мы не тянем. Давай лучше денег накопим и купим тебе картошку.
– Пока мы будем копить, – закричала М., – вся картошка постареет!
– Сделаю макароны по-флотски для… – хотел добавить «разнообразия», но М. перебила.
– Ты опять матом ругаешься.
– Я?
– Да, ты!
– Когда?
– Прямо сейчас взял и сказал…
– Что?
– Макароны по-флотски, бля!
***
Первые полгода, как въехали с М. в новую квартиру, прямо над нами раздавались постоянные крики с характерным азиатским акцентом, жёсткая ругань между мужчиной и женщиной, грохот падающей мебели (ну, или человеческого тела), а на балконе – тянуло сверху – ощущался запах палёного веника, свойственный слабым наркотическим веществам, типа конопли.
Пару раз грохот и запах были настолько невыносимы, что только М. успокаивающей лаской могла остановить меня, чтобы не поднялся выше этажом и не устроил там дебош по-русски, со всеми вытекающими.
Но как-то мы решили с М. чуть выпить вискаря. Конечно же, «чуть» получилось с перебором, поэтому под уходящее солнце, глядя на пламенеющий горизонт, сидели в обнимку на балконе и во весь голос пели "Ванинский порт", "Таганку", "Мурку" и что-то ещё из того же репертуара.
М. тянула первым глубоким голосом, а я добавлял – вторым – элементы с этакой насыщенной хрипотцой. В общем, оторвались по полной.
С тех пор вот уже почти полтора года соседи сверху ведут себя более чем прилично. Ни шума, ни запаха. Я даже иногда думаю, что мы спасли женщину, которую там наверху истязали и которая каждый вечер, ударяясь о пол, голосила что-то безумное, мешая нам коротать спокойные вечера, полные любви и благолепия.
***
Гуляю с М. Идём по улице, держась за руки. Сама улица – широкая, спускается вниз, поэтому взгляд охватывает сразу и небо, и землю. Смотрю вдаль, перебирая глазами облака, дома и деревья. Кажется, протяни руку и дотронешься до горизонта. Восторг и надежда. Восклицаю:
– Жизнь прекрасна и удивительна!
М. в испуге шарахается в сторону, отпуская (почти отбрасывая) мою руку. Её лицо округлятся. Маленькие ушки, торчащие по бокам короткой стрижки, покрываются лиловым цветом. Щёки судорожно вздрагивают. Она почти шёпотом произносит:
– Дима, у тебя снова депрессия…
***
М. с оскорблённым видом подошла ко мне и, трогая за пуговицу на рубашке, попросила:
– Вот, в социальных сетях, Дима, обо мне писать не надо. В толстых журналах, конечно же, пиши, а вот в социальных сетях – не надо.
***
Поскольку себя плохо чувствовал, попросил М. приготовить обед. М. с трудом нарезала помидоры и принесла мне. Мы поели. Помидоры были не солёные. На следующий день я сделал тоже самое – попросил, но поскольку М. не торопилась, а мне хотелось есть, пришлось выйти на кухню и самому нарезать помидоры. М. подскочила и посолила их со словами:
– Ты какой-то беспомощный, Дима!
***
Полтора года назад М. приготовила суп из пакетика, добавив в него шампиньонов и плавленого сыра:
– Как ты хотел! – сказала М. и произнесла искромётное: – Посмотри, как я забочусь о тебе!
С тех пор тружусь у плиты: жарю, парю, варю и отрабатываю заботу обо мне.
***
Теперь, когда узнаю, что кто-то умер от воспаления лёгких, по спине пробегает холодок. В прошлом году в сентябре-октябре около месяца ходил с пневмонией, не подозревая об этом. Пил таблетки от головы, температуры, антигриппины всякие, колдрексы и прочую хрень. Ничего не помогало, однако где-то в глубине души надеялся на скорое выздоровление. Состояние было такое, что вот-вот отдам богу душу. Дикая слабость. С каждым днём всё хуже и хуже. Начинал даже подумывать о завещании – по-тихому распределял всё своё "не имущество" между детьми и родственниками. Жуть, в общем. А жаловаться не привык, поэтому о том, что неважнецки себя чувствую даже М. не говорил.
В какой-то момент не выдержал и, проснувшись в очередной раз в холодном поту с болью в груди и с температурой чуть больше 35, плаксивым тоном сообщил М. о своём состоянии. Она подумала сначала, что плохо с сердцем и принесла таблетку валидола. Положил её под язык. Боли не проходили до самого утра. Периодически то отрубался, то снова приходил в себя. М. заставила меня идти к врачу. С трудом согласился, потому что врачей жуть как боюсь. Вернее, отношусь к ним с подозрением. Сопротивлялся бы дольше, но уже не было никаких сил. За окном воскресение. Городская поликлиника не работала, поэтому М. повела меня, как маленького ребёночка, в платную. Там сфоткали грудную клетку и попросили подождать в коридорчике. Через пару-тройку минут вышла медсестра. По её испуганному выражению лица понял, что дела мои плачевны. Ну да ладно… Не буду вас грузить. В конце концов всё обошлось. Попил антибиотики и ещё чего-то там, толком уже не помню… В общем, выздоровел.
О чём это я? О том, что если бы рядом не оказалось М., которая меня чуть ли не силой погнала к врачу, то я бы непременно почил в бозе, а близкие, друзья и родственники, живущие так далеко и каждый своей жизнью, отмечали бы нынче даты со дня моей смерти. Зачастую сам больной не подозревает о тяжести своего состояния. Ему необходим человек, который мог бы дать ему пинка под зад, заставил бы сходить к врачу – провериться, вместо того, чтобы заниматься геройством и ждать, когда болезнь отступит сама. Ведь это какая чушь, в двадцать первом веке умереть от воспаления лёгких. Смотришь новостную ленту, видишь очередное сообщение о таком случае и понимаешь: не воспаление это, не воспаление, а самое что ни на есть о-ди-но-чес-тво.
***
М. нарисовала очередную акварельку. Стоит и гладит её утюгом. Спрашиваю:
– Что это ты делаешь?
– Картину глажу…
– Испортишь ведь!
– Ничего я не испорчу, – успокаивает М. – Деньги же гладят утюгом, значит и картины можно.
***
М. ходит по квартире с чашкой кофе и поёт:
– Я счастлива, я счастлива, я счастлива!
«Ну, наконец-то!» – подумал я и в надежде получить внеочередное признание в любви, спросил:
– Неужели ты счастлива, потому что я рядом?
– Нет, – ответила М., – просто я кофе со сгущёнкой пью.
***
– Как, ты не помнишь Кола Бельды?
– Не помню. А кто это?
– В каком мире ты жила? Это же звезда шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых! Герой эстрады и анекдотов про чукчу. Песня «Увезу тебя я в тундру» в его исполнении звучала из всех утюгов Советского Союза, – говорю М. и ставлю на ноутбуке клип с этой песней, – разве не помнишь?
– Нет, не помню.
М. равнодушно смотрит в ноутбук. Кола Бельды стоит на трапе самолёта с чемоданом в руках и поёт: «Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам, // Белой шкурою медвежьей брошу их к твоим ногам…»
– Ну, ты даёшь, – продолжаю удивляться, – он был популярен не только в нашей стране, но и за её пределами. Любимец публики, лауреат множества фестивалей, завсегдатай партийных корпоративов, умница, лапочка, душевный человек!
Из ноутбука звучат финальные аккорды песни. М. внимательно прислушивается к ним и говорит:
– Нет, не помню.
Неожиданно взор М. проясняется. Она заливисто смеётся, будто какое озарение снизошло на неё, и восторженно кричит: – А ты помнишь, был такой Кола Бельды? Он ещё что-то там про тундру пел!
***
М., проснувшись в полдевятого, вышла на кухню, где ваш покорный слуга с пяти утра пытался собрать в кучку блуждающие мысли и что-то гениальное извлечь из своего мозолистого мозга. Работал, в общем. Не знаю, что ей снилось, но в руках она держала книгу Андрея Битова «Дачная местность (Дубль)». Зрачки глаз, из последних сил борясь с обволакивающей сонливостью, уходили вправо. Было видно, что она фантазирует, предаётся возбуждающим женское самолюбие мечтам. Сделав паузу, благодаря которой собрала всё моё внимание на себя, начала:
– Вот, вот как надо!
«Сейчас начнутся упрёки, – подумал я, – в том, что литературная карьера прошла мимо меня, даже не задев», но М. продолжила горячо, страстно и совсем о другом:
– Именно так должна выглядеть обложка поэтического сборника!
Я облегчённо вздохнул: «Пронесло…» Видимо, она всю ночь фантазировала себе мою новую книгу, которую пора бы уже составить и в следующем году выпустить. Как-никак, первые три выходили раз в четыре года и не хотелось бы нарушать сложившуюся традицию.
М. двумя руками держала книгу Битова, как родитель, который благословляет стоящих перед ним на коленях детей, держит икону с изображением Спасителя. На обложке чёрно-белая фотография автора. Позже из выходных данных узнал, что эта фотография была сделана в 1963 году в Тосково. Писатель за рабочим столом, сколоченным на манеру строительных козел. Перед ним пишущая машинка с чистым листом бумаги. В левом углу фотографии белое пятно окна.
М. ещё пару раз повторила первую реплику «вот как надо!» и добавила к ней ни к чему не обязывающие слова «просто» и «хорошо», но произнесла их так, будто поняла смысл движения планет во вселенной. Я отмахнулся:
– По этой обложке сразу виден прозаик: сидит человек и работает. К лирическим стихам она не имеет никакого отношения.
– Но вот же, – не унималась М., – на обратной стороне женщина!
Да, на четвёртой странице обложки действительно была фотография женщины – Инги Петкевич, которая вошла в историю современной литературы, как прототип героини многих произведений Битова. Об этом есть даже соответствующая запись в её биографической справке на Википедии.
М. села на стул. Положила Битова себе на колени и потянулась. Луч солнца скользнул по обнажённому плечу. Она широко улыбнулась.
– А представь, если тут буду я. Такая красивая в кадиллаке с открытым верхом. У меня одна рука на руле, а другая придерживает шляпку. Еду куда-то, ни о чём не думаю. Здорово же!
***
М. читает ещё больше, чем говорит. Читает, говорит, опять читает и говорит. Сейчас у неё открыт Виктор Шкловский «Энергия заблуждения». М. комментирует книгу так же беспорядочно, как она представлена читателю: мысли обо всём понемногу. Я ничего не читаю и ни о чём не говорю, поэтому со спокойной совестью беру на себя функцию записывальщика.
М. доходит до того места, где Шкловский пишет о том, что Толстой с Достоевским никогда не встречались, хотя имели такую возможность. Откладывает книгу в сторону и замечает:
– Не могу представить себе, чтобы Толстой с Достоевским при встрече жали друг другу руки. Они же портреты над школьной доской в кабинете по литературе для старшеклассников.
М. переводит взгляд к окну, всматривается вдаль и продолжает:
– Теперь мне понятно, почему Толстой убивает Анну Каренину. Иначе бы этот роман превратился в Санта-Барбару. Вронский может жить без неё, а вот она – без Вронского – нет. Приходила бы к нему, звала, дёргала, мешала. Роману некуда развиваться. История Татьяны и Онегина не закончена. У неё старый, увечный муж. Он вскорости умрёт, а Татьяна снова сойдётся с Онегиным. Тут всё и начнётся. Пушкин мог спокойно разрушить созданную им самим формулу «но я другому отдана и буду век ему верна». А тут раз и Толстой бросает Каренину под поезд. Он избавляет Анну от пошлости. Конец роману. Конец книге. Без неё писать больше не о чем. Татьяна с Онегиным сходятся, и – пиши историю дальше. Явно ведь, что пушкинский роман в стихах не закончен. Толстой убил Каренину, а Пушкин оставил всех жить. Сильно разочаруюсь, если загробный мир действительно существует. Вечная райская жизнь не устраивает меня. Я на неё не рассчитываю. Оттуда не соскочить. Санта-Барбара начнётся. Хорошо, что Толстой убил Каренину. Только представить себе не могу, чтобы Лев Николаевич здоровался с Достоевским. Абсурд какой-то.
***
Я же говорю, лучшее, что может произойти с человеком, происходит именно тогда, когда у него нет денег.
Полгода обучения и сдача экзаменов на водительские права за спиной. Причём это нормальные права, а не купленная корочка на местной барахолке. Теорию сдали с первого раза. Площадку – второй экзамен – со второго, а город – третий экзамен – с третьего. Весь процесс подчинялся законам построения захватывающего сюжета – с нарастающей истерией, мандражом и бессонными ночами.
Были бы деньги, забашляли бы кому следует, но не пережили бы того прекрасного победоносного чувства, которое охватывает человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
Проще всего было с теорией. Нам, как известным гуманитариям, освоение ПДД на бумаге далось достаточно легко, будто пару раз перечитали Пелевина и во время экзамена поставили галочки в нужных квадратиках. «Площадка» снилась в кошмарах, а «город» нависал неприступной крепостью, которую можно взять лишь изнуряющей осадой. Наскоком а-ля Д’Артаньян здесь не прокатит – уж больно крепки и высоки стены.
Но квест пройден и фактически без потерь, если не считать пары сотен миллионов нервных клеток. На двоих – не так много, даже с учётом того, что права только одни – у М.
– Давай, детка, порви всех! – скандировал я, сидя на балконе, будто на трибуне Колизея, направляя силы Космоса в необходимое нам русло, когда М. уезжала сдавать очередной экзамен.
Космос, глядя на моё дёргающееся от переживаний лицо, помогал как мог, контролируя потоки транспортных средств на перекрестках и по необходимости припарковывая к машине М. неподдающиеся человеческой логике самые капризные парковки.
До сих пор колбасит не по-детски – отходняк от пережитого, усугубляющийся предчувствием новой опасности. Так и вижу, что сегодня М. заснёт быстро, почти не ворочаясь, но перед сном будет шептать:
– Надо ещё сдать на мотоциклетные права. Буду ездить такая красивая в косухе и в шлеме с ушками…
***
Хочется быть хорошим. Если не умнее, то хотя бы мудрее. Но уже столько в жизни накосячено-перекосячено, что остаётся только нагло ухмыляться и гордо задирать нос, пускаясь во все тяжкие. Период, когда нынешние опрометчивые поступки и житейская глупость, становятся осознанными и помогают смириться с прошлым. Есть в этом что-то омолаживающее.
Пока в квартире не было зеркал и я помнил себя двадцати-тридцатилетним слегка возмужавшим анфан терриблем, особых проблем не возникало. Манера поведения никоим образом не диссонировала с внешним обликом, поскольку в моем представлении он – этот облик – был прежним.
М. настояла на появлении в нашем общем пространстве зеркал, без которых она чувствовала себя чуть ущемлённой в правах. Ей хорошо, а я впадаю в ступор, если случайно замечаю своё отражение.
Образы отмороженного Арлекина и влюблённого Пьеро – двух парней, которые неплохо уживались внутри меня, изредка меняясь ролями, – начинают рассыпаться. Трудно корчить рожи или романтично закатывать глаза, видя перед собой отражение неудачника второй или третьей свежести.
Здесь-то и возникает основная загвоздка: чтобы принять косяки прошлого – смириться с ними, необходимо косячить в настоящем так же легко и уверенно, как это делал раньше, только вот нынешние поступки теперь уже никогда не спишутся на ошибки молодости.
***
Финал должен быть таким:
Ничто не предвещало. Солнце светило по-осеннему. Облака за окном ползли под стать верблюжьему каравану. Ветра почти не было. Он вышел на балкон. Закурил. В голове крутился стишок о счастливом будущем. Оставалось только зафиксировать его на бумаге – отправить в какой-нибудь фейсбук. Не торопился. Смаковал каждую буковку. М. пришла к нему. Ей хотелось сказать что-то важное. Руки чуть тряслись. Не знала, как подступиться. Она тоже достала сигарету, но не прикуривала. Так, держала, перекидывая из одной руки в другую. В бога никогда не верила, но тут мысленно перекрестилась:
– Я хочу заниматься бизнесом, понимаешь, мне нужны понедельники… – она тяжело вздохнула, помолчала ещё минут пять, пока он докуривал вторую сигарету, и закончила фразу, –…поэтому жить с тобой не могу.
Да, именно такой финал будет самым симпатичным. Главное, отстраниться. Написать «он», вместо «я». Чтобы не сойти с ума.
скачать dle 12.1
