Избранные эссеБертон и Линч - Борхес и КортасарЭту кажущуюся парадоксальной аналогию пар – и оппозицию в паре –можно проследить, сравнив фильм Бертона "Большие глаза" и многоплановую вещь Линча "Маллхоланд-Драйв".
Фильм Бертона мне понравился. Я даже удивилась и спутала вначале героиню "Больших глаз" Эми Адамс с героиней фильма "Маллхоланд-Драйв" Линча Наоми Уоттс в роли Бэтти. Они внешне похожи. Я даже в этом контексте отследила идею о том, как эти две роли харАктерны для актрисы.
Бэтти, у которой крадет судьбу в Голливуде незнакомка Рита, – персона и тень, сошедшиеся в некий момент судьбы вместе и близко сдружившиеся. Это сплетение судеб напомнило отчасти рассказ Кортасара "Дальняя", в котором знатная дама – персона – Кора сталкивается на мосту в Будапеште, придя на этот мост, увиденный в сновидении, с нищенкой – со своей тенью, и обнявшись, две женщины меняются судьбами.
Молодая актриса Бэтти встречается с незнакомкой, назвавшейся Ритой, по сути безымянной тенью, забывшей не только свое имя, но и судьбу. Линч вводит в сюжет синий ключ, открывающий волшебную шкатулку. Этим ключом безымянная тень открывает доступ к чудовищной подмене ролей. И вот мы видим, что тень становится персоной – в который раз.
Бертон поднимает биографическую драму художницы, имя которой присваивает себе муж. Но у Бертона здесь вполне реалистичный сюжет и его развитие – весь гротеск в этом фильме ушел в картины, их множество в фильме: девочки с большими глазами. И здесь героиня одерживает – очень логично, через много лет – победу в суде: возвращает себе свое имя. Как-то Бертон даже не похож здесь сам на себя – все так реалистично и довольно сюжетно-схематично, и психологизм достаточно декоративно-условен. Даже эпизод, когда героиня, наконец, после визита Свидетелей Иеговы к ней в дом, решается сказать правду, как-то смешон.
Как ни странно, когда Бертон отказывается от воплощения мифа в фильме, от воплощения сказки, весь красочный калейдоскоп его образов превращается в декорации. Картины в этом фильме не живут своей жизнью, как произведения искусства, не живут сверхъестественной жизнью портрета Дориана Грея, они декорации заднего плана, средство для реализации проектов обогащения укравшего имя.
И здесь Бертон теряет то, что теряет Кортасар, – мир фильма становится плоским, предсказуемым. Кортасар в лучших своих вещах всегда только приближался к тому, что Борхес говорил одной маленькой новеллой, миниатюрой со множеством смыслов.
Кортасар в обычной своей ипостаси, в мозаичной игре своих романов –горизонтален. В лучших своих вещах выходя на вертикаль, он смотрел зрением горизонтальным, в отличие от Борхеса, качеством ума которого априори была вертикаль.
У Линча – истинная мистика, загадка и связь с реалиями сверхъестественного. И он не моралист, он и не аморален, он, как истинный художник, свидетельствует о том, что есть. Пусть это есть что-то вне человеческих критериев вообще: там торжествует иррациональное, кажущееся аморальным, но оно просто вне контекста человеческих категорий. Линч вертикален, категории его мышления вне горизонтали. Может быть, поэтому его критерии всегда вне условностей морали. Бертон же всегда достигает, выходит из себя, старается превзойти моралиста в себе в мифе, в сказке. Но это человеческое, слишком человеческое...
Может, в этом разница между Линчем и Бертоном, Борхесом и Кортасаром, между искусством и попыткой...
Сила вудуМагия и религия находятся в общем концепте культа, но представляют разные его составляющие. В Бенине, например, вуду считается государственной религией. Как у нас мусульмане празднуют Курбам-Байрам, так в Бенине 10 января – праздник Вуду. В язычестве очень многие праздники привязаны к сезонным природным циклам: смене времен года, солнечным и лунным циклам, поэтому суть праздников едина: в северных землях северным богам в праздник осеннего урожая могут принести в дары клюкву и морошку – а где-нибудь на жарком африканском континенте в это же время в этот же праздник жарким африканским богам приносят в дар кокосовое молоко и часть урожая пальмового масла.
И, в общем-то, все эти народные праздники смены времен года, урожая или посевных работ всегда были общенародной значимой частью проявления культовых ритуалов, или же частью религиозной жизни того или иного народа. Вудуисты, они же, последователи религии вуду – обычные религиозные люди: чтут своих богов, приносят им дары, просят их об удаче и лучшей жизни, об исцелении от болезней.
О том, насколько красивы африканские боги писал Жоржи Амаду, замечательный бразильский писатель. Это общие боги африканского континента!
«Жоржи Амаду родился 10 августа 1912 года в Ильеусе (штат Баия), как он сам отмечал, «важнейшем негритянском средоточии Бразилии, где очень глубоки традиции африканского происхождения».
Здесь, в Баии, сохранилась и столетиями преследуемая древняя религиозная традиция кандомбле — с песнями, танцами, ритуалами поклонения древним божествам, к которой Жоржи Амаду относился с особым пиететом и даже носил почетный титул обá — жреца грозного Шанго, верховного божества в африканском пантеоне. Нет, он не практиковал вуду, как можно прочесть в некоторых заметках о писателе, вуду и кандомбле — разные культы».
(Софья Руднева «Лавка чудес Жоржи Амаду»)
Разные культы – одни боги.
«Баиянские негры и их потомки — а это все мы, слава Богу! — сохранили в жестокой и трудной борьбе верность своим африканским богам. Это был способ, и один из самых действенных, борьбы против рабства, за сохранение элементов своей культуры», — говорил Амаду.
И вот вместе с африканскими рабами по всему миру разошлась сила африканских культов. В Орлеане возникла разновидность орлеанского вуду. В России получило распространение вуду-сантерия, гаитянское вуду.
В чем сила этих культов? В открытости ритуалистики культов, в действенности магических техник.
Ходят и такие легенды.
Хунганы вуду вернули с того света Фиделя Кастро.
Надо отдать должное тому, что со времен 18 века журналистика, литература, а следом и кинематограф и телевидение покрыли культ вуду покрывалом зловещей тайны и всемогущества.
Черные хунганы и мамбы на столетия потрясли обывателя тайными техниками зомбирования, воскрешения мертвецов и создания куколок-убийц.
О эта черная магия!
Как литератору, мне эти жуткие мифы были весьма по душе!
Так и хотелось вначале подлить масла в огонь столь величественного мифа о вуду. Но затем, как-то все эти желания сошли на нет.
А захотелось сказать о подлинной силе вуду, о той живой действенной силе, что делает рабов свободными людьми, о той, живой действенной магии африканского народа, о самой сути этого удивительного народа, что в условиях быта рабами и рабынями, держала их в силе тонкого юмора и оптимизма, в силе души и духа.
Вот она истинная сила вуду, магия кандомбле и других африканских культов!
Некоторые мысли о фильме "Ной" АранофскиМне понравилась нить Аранофски: бог говорил с Ноем в видениях и сновидениях. Бог, как это принято в Библии, подавал знаки в явлениях природы. И Ной четко знал, что ему делать. Божье руководство осуществлялось в сновидениях и явлениях природы – четко. Ной следовал сверхъестественной инструкции, никого из людей не жалея – ибо грешники –затем идет постепенный перенос – с божьего руководства – на решения и приговор самого Ноя, теперь уже Ной берет на себя божью функцию: казнить род человеческий, нельзя помиловать. И вот возникает двойственность: Ноя и потомка Каина. Каин берет на себя ту же функцию бога: он решает, кого ему казнить, кого миловать, но потомок Каина – не помню, как его бишь зовут, – проклят, потому что он вопит на всю вселенную: я по образу бога, я - бог, я его не спрошу, сам построю на земле мир, какой захочу. Но приходит Ной и говорит: нет, будет так, как решил бог: человечество все погибнет; я выполню миссию бога, а потом и сам умру, и семья моя умрет в итоге без продолжения рода. И тут Ной переходит в крайность самоуничижения перед богом: мы не имеем права на жизнь, только животные и прочие творения наследуют новый мир. Но, по сути, потомок Каина берет на себя функцию суперэго – и его убивает Хам, мятежный сын Ноя, продолжатель по сути дел Каина, его рода мятежников и отщепенцев; а Ной, почувствовавший свою сверхмощь в праве казнить всех и себя – по сути это гипертрофия суперэго в другую крайность: если Каин строит мир по своему подобию аки бог, то Ной берет на себя функцию суперэго – уничтожить всех людей – и себя, и весь род человеческий – и убить образ бога на корню. В этот момент Ной уже убил бога в себе, он и стал, по сути, тем самым библейским богом, который изначально задумал эту жестокую игру с образами себя – людьми, уничтожая по ходу истории человечество потопом, вырезанием младенцев, пустынями, концлагерями. Это ужасное клеймо ветхозаветного бога на его избранном народе в истории, начиная с Ветхого Завета и заканчивая современной историей еврейских погромов, гетто и т.п. Пусть фильм Аранофски недостаточно психоаналитичен внешне – эдакое фэнтези – но вот идея библейского божьего наказания удалась Аранофски вполне: и выбор Ноя, на самом деле Ной в этой свалившейся на него ответственности жутко гуманен: и, оставив жизнь внучкам своим и себе, он – попутно, или параллельно, или в апофеозе катарсиса – оставляет жить самого бога, новая история человека вновь начинается вместе с его богом – и это уже жутко, потому что дальнейшая история избранников божьих – это история постоянного испытания на жизнь: имеешь ли ты право жить, или ты жизни недостоин...
«Жил-был Антоныч, майский жук на вишнях…»«Жил-был Антоныч -
Майский жук на вишнях…»
(Б.-И. Антоныч «Вишни» пер. В. Крикуненко) Богдан-Игорь Антоныч – личность уникальная в истории украинской литературы. Лемковский соловей с предгорий Карпат залетел во Львов в 1928 году. О его превращении во львовское «божище» расскажем чуть позже.
А пока изберем «венско-варшавский стиль» изложения. Представим себе галицкого профессора в третьем поколении с выразительной академической округлостью фигуры. Именно таковым предстает львовский профессор Доктор, антонычевед, а по существу, антонычеанец, на страницах романа «Двенадцать обручей» кандидата наук по делу Антоныча, современной нам знаковой личности украинской литературы Юрия Андруховича.
Вскользь заметим, что для русского читателя этот роман издан н издательством «Книжный клуб» Харьков-Белгород в году 2008. С украинского перевел Александр Красюк, стихи Антоныча в переводе Константина Беляева. Чему мы, русские читатели, весьма порадовались.
Итак, вернемся к литературному герою романа Андруховича и отметим, что сей Доктор явил нам Антоныча иного, Антоныча экзотического. Безусловно, что для русского читателя лемко Антоныч экзотичен своей этничекой принадлежностью к украинцам, проживающим по обе стороны Карпат. И вот в тридцатые годы во Львове, где Антоныч учился на философском факультете университета, этому выдающемуся лемко удалось органично вписать лемковскую диалектную языковую стихию в русло украинского литературного языка – в поэтическую речь.
Жил-был Антоныч,
Майский жук на вишнях,
На вишнях тех, что их
Восславил сам Шевченко.
Так скажет поэт о себе. А много позже другой знаток искусства отметит: «Хрущ на шевченковской вишне, улетевший от хмурых пиратов Байрона под трубные гласы последнего дня» (Дм. Павлычко. Предисловие к изданию Б.-И. Антоныча «Песни о вечности материи») Но мы пойдем по стезе яркого литературного мифа, созданного писателем Андруховичем, и откликнемся вместе с ним словами антонычеанца Доктора: «Ибо стоит нам только упомянуть имя Богдана-Игоря Антоныча, как мы с неизбежностью чувствуем властное и очаровывающее вторжение тайны, загадки, мистерии. Прожив менее двадцати восьми лет, поэт отошел в лучший из миров, оставив нам множество вопросов, или – так, кажется, будет точнее – ощущение насыщенного чуть ли не субтропическими испарениями простора для предположений и домыслов». Создание литературных мифов – дело увлекательное. Особенно, когда личность, вокруг которой создается целый мир, настолько ярка и след, оставленный ею в бытии города и народа, столь уникален, столь странен, таинствен и неоднозначен. К удивлению биографов и историков, зачастую мы наталкиваемся, по крайней мере, на две совершенно разные персоны, сохранившиеся в памяти народной. Это и случилось с Антонычем. Если открыть его персональное дело, если изложить официальную версию биографии, мы наткнемся на отчет о Персоне поэта. Явление Персоны в мир тот же миф, но миф галицкой общественности, львовского мещанства, коему поэт был явлен из лемковской глубинки. «Джентльменский набор» архетипического образа Персоны неизменен и однозначен. Вот портрет Персоны. Антоныч – примерный студент, проживающий у своей тетки по улице Городоцкой. Нескладный, замкнутый, робкий. Все свое время проводит в библиотеке. Ему с трудом удается обзавестись невестой Ольгой Олийнык, боготворящей в нем гения. Но тенью поэт ускользает из ее объятий, тенью выскальзывает из библиотек – в тень, на дно львовских предместий. Львов – урочище окаменевших львов и подземных ослепших рыб, распирающих во все стороны трескающуюся асфальтовую скорлупу. Водитель ослепших рыб, психагог – водитель душ – из львовских подземелий в урочище окаменевших львов. Ты ли, Антоныч, подобно Христу, подобно Орфею стал спасителем глубинного, запрятанного в казематах души? Ты ли вывел и явил Городу все то, от чего так далеки эти окаменевшие, застывшие в чинности и довольстве львы? Поэт явил Городу себя. «Прими, прими в свой дом скитальца вечного, бурлаку, прими, прими поэта бунта, роскоши, страданья» – обратился Антоныч к тому, кто тайный водитель душ всех проклятых поэтов, – и был обращен. Архетип вечного скитальца, прочно утвердившийся в поэзии романтиков, нашел для себя воплощение в городе Льва.
Когда на улицах города, в его барах и кофейнях обретает временный покой нечто вечное, что витало в клубах опиума вокруг Бодлера и Де Квинси, что гнало Верлена и Рембо в страстное странствование, что оставило роковой оттиск на облике Эдгара По… В этот момент печать города появляется на тайной карте мира, где поэты накладывают на города свои имена, созвучные именам городов. Этой роковой печатью стал для Львова Антоныч. Только однажды в истории культуры народа может состояться момент такого совпадения. Это тайное соединение и единение состоялось. И Львов был принят в тайное братство поэтов, аки Лондон: Антоныч, роковой и проклятый, мифом воплотился на улицах Львова. Черты этой инаковости стали проявляться в жизни Антоныча: не тетка на улице Городоцкого, у которой жил племянник-студент, но – многолетняя любовница, с которой они бог весть, что вытворяли, по словам Антоныча одному из своих друзей. Для невесты Ольги – студент, просиживающий часами в библиотеках, но – тайно ускользающий оттуда с друзьями-поэтами в кабаки и дома терпимости. Антоныч, ночь напролет читающий проститутке новые стихи…
И, наконец, смерть поэта в объятиях проститутки Фанни, ставшей его последней возлюбленной, роковая смерть…
Что это? Какая-то тайная неисследованная тяга к самоубийству вдвоем, что было присуще только странным личностям, чудаковатым вольным литераторам, вспомним самоубийство Клейста и его подруги. Или это печать избранника, роковая неизбежность, жертва, в конце концов, проклятого поэта тому городу, с которым он, единственно, был обручен. Вечным заложником и хранителем имени этого города он стал. А народная молва не преминула сотворить миф о скитальце Антоныче. Львовская легенда гласит, что Антоныч вовсе не умер от воспаления легких – Антоныч не умер вообще. Вечным скитальцем блуждает по Львову, и всегда кто-то то здесь, то там встречает старика Антоныча. «старик антоныч шастает в ночи/ из бара в бар но зенок не смыкает/ лет триста кряду совы и сычи/ над ним летают кто его не знает», – звучат слова песни «Старый Антоныч» популярной львовской группы «Королевские зайцы». Перед нами львовская интерпретация мифа о вечном страннике. Не он ли черным монахом являлся Москве на страницах повести Чехова «Черный монах»? Еще при жизни стал Антоныч львовским «божищем». Те несколько сборников, что были изданы во Львове при жизни поэта, были преданы забвению. В 60-80-ые годы новое поколение украинских литераторов поднимает из архивов произведения Антоныча, его личность становится культовой, имя – знаковым. Черную книгу Антоныча читают в Москве и в Петербурге, переводят на русский и другие языки.
А призрак Антоныча неспешно бредет по Львову – миф и хранитель имени города.
скачать dle 12.1
