Жизнь морская, жизнь летняя, жизнь осенняя в наблюдениях, снах, заметках и эпизодахСны города О.Утренние лица читаются легко, словно любимые книги. Печать дневных забот ещё не легла тёмной тенью, и лица хранят следы сновидений. Цветные и чёрно-белые, вещие и обычные, ничего не означающие, тревожные и радостные, светлые и печальные.
Сны оставляют следы на утренних лицах и улетают. Некоторые остаются, длятся наяву, повторяются, и тогда мы говорим: сон в руку. Но чаще всего люди забывают свои сны. Заботы дня грядущего всё перечёркивают.
Довлеет дневи злоба его.
И лишь когда случается что-то непоправимое, вспоминается сон, который, оказывается, был вещим.
Сонный троллейбус везёт меня к морю.
Читаю сон женщины, одетой несколько нелепо для раннего летнего утра: чёрный шифон, шёлк, кружево, и простые шлёпанцы на босу ногу. Она прикрывает глаза, томно вздыхает, словно хочет досмотреть сон, прерванный неприятным телефонным звонком, и раскачивается, раскачивается, раскачивается на переднем сиденье, и в такт ей раскачивается троллейбус.
На Дегтярной в полупустой салон входит человек в синей, выгоревшей на солнце майке.
Он всегда садится справа у окна. Ему снились серебристые косяки рыбы. Он ездит рыбачить на Ланжерон много лет. Я не знаю, кто он, где живёт, не знаю его имени, но мы, словно добрые друзья, здороваемся и улыбаемся друг другу.
Сон мальчика полон разноцветных горящих фонариков, летящих в ночном небе. Сон девочки похож на мой сегодняшний: в нём идёт летний дождь, и радуга перекинулась через омытый, сверкающий город.
Сон города…
О, это удивительный сон. Когда-нибудь я расскажу, что снится приморским городам.
В этом сне мостовые и улочки сбегают к морю. Дворики, дремлющие в тени акаций, витая прохладная струя, бьющая из дворового крана, солнце, дробящееся на тысячу солнц в тяжёлых матовых гроздьях «лидии».
Девочка спускается по деревянной лестнице с галереи второго этажа.
Неужели, я…?
О причинах и следствииПока я валялась на песке у самой воды и раздумывала, почему день сложился так, а не иначе, небо надо мной преобразилось.
Захотелось принять всё как есть, смотреть на удивительные живые облака, вспоминать любимый «Солярис» и потихоньку отращивать раковину, чтобы было, где
быть.
Вчера ещё думалось, что панцирь лучше, надёжнее и прочнее.
Но сегодняшний день развеял напрасные сомнения – раковина и только раковина.
Влажный утренний песок, опалесцирующее море, яхта под белым бермудским парусом, чёрный баклан, лениво покачивающийся на воде невдалеке от чёрного камня, отважный воробышек-пират у моих ног.
Всё это для меня и только для меня.
Закономерность выплыла на поверхность, закон причины и следствия в образе мальчика, бросающего камни в воду, вступил в действие.
Остались сущие пустяки – прояснить, что есть причина, камешек или сам мальчик.
Круги, расходящиеся по воде, – следствие.
Камень, брошенный в воду, – причина.
Но есть ещё тот, кто бросил камень.
Мальчик. Золотоглазый и медовокожий маленький бог. Первопричина.
Возможно, он был Индрой, и игрушечный лук и стрелы на полотняной подстилке – синей, с белыми слониками, не случайны.
Возможно, он был Агни, и потому кричит длинноногой молодой женщине, заплывшей далеко за буйки, в открытое море: «Ма… Майя! Мамочка… Майя!»
Возможно, он – Савитар, и каждый взмах его тонкой загорелой руки вызывает игру солнечных лучей, воздуха и воды.
Неожиданно он подбегает ко мне и протягивает гладкий белый камешек.
– Брось его!
Пытаюсь отшутиться, мне не по себе от недетского взгляда золотых глаз.
– Бросай. И прекрати отращивать раковину.
Поняв, что сопротивление бессмысленно, бросаю камешек. Он летит неожиданно долго, касается воды, но не тонет, а продолжает лететь. Обычно такие «блинчики» у меня не получаются.
Но я начинаю привыкать к тому, что сегодня всё необычно.
– Раз, два, три, четыре, пять…
Мальчик считает. На счёт «пять» камешек тонет.
Всё правильно. Было бы странно, если бы он утонул на какой-то другой цифре.
Моё число – пять.
– Что теперь? – спрашиваю.
– Теперь всё будет хорошо, – смеётся он, убегая, и эхо его голоса расходится кругами над маленькой бухтой: Ма… Майя! Мамочка… Майя!
НелюбовьМоре выбросило к ногам гладкое бутылочное стеклышко-сердечко.
Сколько таких сердечек находила я – не сосчитать.
Так море отвечает людям на нелюбовь.
Человек, бьющий и бросающий бутылки, мало думает о последствиях.
Люди вообще редко думают о последствиях своих поступков и действий.
О том, что на осколок может наступить другой человек – такой же, как и он – и серьёзно пораниться. О том, что человек этот может быть совсем крошечным.
Сколько осколков унесли волны!
Море забирает нашу острую, кричащую нелюбовь с рваными краями, нелюбовь, похожую на звериный оскал, и превращает в гладкие разноцветные стеклышки, чтобы потом вернуть их нам.
Иногда оно выбрасывает стеклышки в виде сердца.
Так море пытается сказать о своей любви.
Жаль, что мы не слышим и не понимаем этих признаний.
Слишком заняты собой, озлоблены, или… спим.
Спим наяву.
Не опоздай– Послушай, послушай, от лета почти ничего не осталось. Каких-то три недели – и всё закончится. Август – самый короткий из летних месяцев.
Она шепчет в мобильный скороговоркой, будто просит о чём-то, умоляет так, словно кончается не лето, а жизнь.
Лежу на тёплом влажном песке и считаю капли морской воды, скатывающиеся с моей руки.
Что она такое говорит?!
В небе высоком и синем – ласточки.
Чайки на воде, невдалеке от берега. Голуби, воробьи, люди.
Вот же оно, лето. Море бархатное и ласковое, тёплый песок, и небо синее в лёгких белых облачках, и ласточки. А раз ласточки – значит, лето.
Но сегодня, спускаясь к морю, почувствовала запах палой листвы. Утром прошёл дождь, и отгоревшая листва, опавшая раньше срока из-за жары, пряно и остро запахла осенью.
Яхты ловят утренний ветер, и среди них одна – с алым парусом, ставшая привычной.
Нельзя так с мечтой, нельзя.
Набираю любимый номер.
– Послушай. От лета почти ничего не осталось. А ты так и не выбрался к морю. К утреннему не выбрался и к ночному.
– Ты говоришь так, словно кончается не лето, а жизнь.
– Август – самый короткий из всех летних месяцев. Не опоздай, пожалуйста.
Не опоздай.
Вокруг да околоХодила вокруг да около старого красномедного тазика, раздумывала, варить варенье из яблок или не варить.
Тех, из которых хотелось бы – мало нынче, а из «сладеньких» не люблю, яблоко должно быть с кислинкой, с хрусткой сочной мякотью, с тонкой кожицей.
На следующее утро любимые яблоки появились в таком количестве, что не осталось места сомнениям и раздумьям: варить.
Дольками – чтобы янтарная плоть золотилась на просвет, с кизилом, с корицей и без.
С брусникой. Нет, о бруснике пока можно только мечтать и вспоминать мамино яблочное варенье с брусникой, вкус и аромат которого незабываем и незаменим, как и его умопомрачительный цвет.
Половину сварила с кожицей, половину почистила, засыпала сахаром, дождалась, пока сок превратит сахар в сироп, перемешала, поставила на огонь и…застыла в недоумении: аромат пропал. Янтарная субстанция тихо вздыхала о чём-то своём, была невозможно красива в красномедном, тёмном от времени, овальном обрамлении, но не пахла так, как должна бы – на всю кухню, на весь дворик, так, чтобы входящие и исходящие останавливались на миг, вдыхали яблочный горячий дух и, просветлённые, летели дальше.
Ничтоже сумняшеся добавила яблочную кожуру в уже почти готовое варенье, перемешала, и через несколько минут густой аромат заполнил прохладные утренние сумерки.
Вспомнилось, что сегодня канун осеннего равноденствия.
Вместо догоревшей свечи зажгла новую и, стоя у плиты, помешивала ожившее варенье, чувствовала, как отпускают неясности и светлеют тени уходящего лета, а их накопилось немало, и среди них были тёмные и тяжёлые – куда с ними, в осень.
За окном уже переливался новый день, истаяли последние летние минутки, и бесконечные мои «почему» и «отчего»: нет писем, не пишется, зима не за горами, а ещё не сделаны все осенние дела и среди них парочка летних, чужое имя, намеренно или случайно, возникшее в пространстве, имя, вычеркнутое из настоящего, имя человека, оказавшегося фальшивым; и вновь – по кругу: не пишется, не дышится, не живётся…
Теперь вся эта суета осталась в ушедшем лете, стала прошлым, а в настоящем плыл яблочный аромат с тонкой ноткой корицы, заполнивший освободившиеся пустоши и тёмные лощины моей души.
Последнее рассветное облако, розовея нежно и смущённо, уплывало к востоку, туда, где пряталось восходящее солнце. Миг – и рваные края облака вспыхивают, и оно уже не плывёт, а летит, окаймлённое золотым лучом, летит, чтобы упасть в море, смешаться с волной и остаться там до следующего восхода.
До следующего осеннего равноденствия.
Послевкусие Для меня не так важен вкус, как послевкусие.
Вкус иллюзорен и сиюминутен, позволяет себе лгать.
Послевкусие не лжёт.
Так вязкая приторность мёда должна окончиться непременной горчинкой, и в этой горчинке раскроется истинный вкус и букет ароматов тех мест, где был собран нектар.
Если это не произошло, то мёд не настоящий.
Искусственный. Идентичный натуральному.
Для того, кто ни разу в своей жизни не пробовал настоящий, сойдёт.
Так и вижу свою руку с чайной ложечкой, тянущуюся к сахарнице, и руку бабушки, сахарницу эту отодвигающую подальше.
– Пей чай.
– Я хочу с сахаром.
– Хорошо.
Бабушка придвигает сахарницу ко мне, но убирает со стола любимую яблочную пастилу домашнего приготовления.
– Тебе жалко пастилы? Или сахара?
– Мне тебя жалко, дурёху. У чая свой вкус. Он раскроется после того, как ты сделаешь последний глоток. Хочешь забить вкус чая сахаром? Пей тогда сладкую воду, зачем заварку переводить.
Конечно, я не сразу научилась прислушиваться к послевкусию и только по прошествии многих лет поняла, что подлинный вкус раскрывается не сразу, что послевкусие бывает не только у чая или мёда. Оно бывает решительно у всего и у всех.
У музыки, у поэзии, у живописи, у книг и фотографий, у встреч и расставаний, у дней, ночей и вечеров.
У человека.
«Неприятный осадок остался…», – говорим, если что-то пошл
о не так, что-то мешало или раздражало, если взята фальшивая нота.
Этот «неприятный осадок» и есть послевкусие.
И, если просыпаясь, чувствуешь необъяснимую легкость в душе и свет, и слышишь музыку… то, это тоже оно – послевкусие.
Мы жили тогда на планете другой…Страницы старинных альбомов сберегают нечто большее, чем фотографии.
Взгляды, улыбки, лица людей, которые жили другой, неведомой нам жизнью, наполненной хлопотами, печалями и радостями, чем-то похожими на наши, и всё-таки другими.
Удивительные лица, спокойные взгляды. С фотографий смотрит довоенная и послевоенная Одесса: дома, мостовые, лестницы, скамейки, мосты.
На снимке цыганка гадает по руке молодой даме.
Наверное, я бы просто перевернула страницу с этим снимком и прошла мимо, отметив про себя, что цыганочка – щеголиха. Вон в какие сапожки обута – кожаные, на высоком каблучке. Не для кочевья обувка.
Если бы не подпись в самом низу фотографии: 1941. Одесса.
Что хотела знать о своей судьбе молодая женщина? Любит – не любит?
Что нагадала ей цыганка? Дальнюю дорогу? Тревожные хлопоты? Дом казённый?
Наверное, война ещё не началась, и предсказание связано благородным королём, который вот-вот должен явиться и которому – на этот раз точно – можно доверять.
Но дамочка не очень-то верит гадалке. Оттого и смотрит насмешливо и руку протягивает осторожно, как бы нехотя, но не отнимает и не уходит. И не уйдёт.
Выслушает внимательно и, молча, ни слова не проронив, спрячет руку в карман, чтобы не сглазить предсказанную судьбу.
Знать бы, какой это месяц. Апрель? Май… Начало июня?
Что стало с этой женщиной после двадцать второго числа? Что стало с молодой красивой цыганкой? В пыли каких дорог теряются и исчезают их следы?
Каким ветром занесло в наш век этот снимок, из какого альбома и кто был фотограф?
Не раз и не два видела на Староконном рынке семейные фотоархивы, россыпью и в альбомах, оптом и в розницу, портреты в паспарту, дагерротипы.
Пристально вглядываюсь в лица на старых фотографиях. Каждое лицо – чья-то жизнь, чья-то судьба.
Случается: выходишь на улицу и встречаешь… знакомые лица у незнакомых людей.
Так и со старыми фотоальбомами, столько знакомых лиц.
Возможно, повторяются не только судьбы, но и лица?
Бабушке моего мужа, Марии, перед самым началом войны цыганка предсказала дальнюю дорогу, скорую разлуку с родными и смерть.
«Не просто цыганка, – свекровь, рассказывая об этом, всегда делала особый акцент на не просто", – сербиянка. А они – лучшие гадалки из всех…».
Сыну Марии – Сашеньке, отцу моего мужа – в сорок первом исполнилось восемь.
Жили они в Одессе, на улице Петра Великого, она же – Дворянская, угол Коблевской.
Отец Сашеньки ушёл на фронт и вскоре получил известие о том, что его жена и восьмилетний сынишка погибли. В поезд, в котором они ехали в эвакуацию, попала авиабомба.
Мария – мама Сашеньки – действительно погибла.
А он остался жив. Больше месяца пробирался домой – в Одессу, шёл пешком, а когда пришёл, квартира была занята… другими людьми, которые сделали вид, что Сашеньку не знают.
Приютила мальчика чужая женщина, ставшая ему впоследствии приёмной мамой.
Отец же и после войны долгое время считал, что вся его семья погибла.
Встретились они с сыном только через двадцать пять лет.
Но это уже другая история.
На довоенной фотографии в нашем семейном альбоме – мальчик, светленький, с огромными печальными глазами, в матроске – по тогдашней моде. На обороте надпись – «Сашеньке пять лет». Стало быть, тридцать восьмой год. Из глаз мальчика смотрит судьба. Есть такие дети… неулыбчивые. Маленькие взрослые.
Снимок, на котором запечатлена Мария, сильно повреждён, но можно разглядеть тёмные короткие, уложенные по моде волосы, правильные черты лица, спокойный тёплый взгляд.
И какое-то неуловимое сходство с молодой женщиной, чья рука на фото покоится в руках цыганки.
Бегут по ладони линии. Любовь пересекается с жизнью, жизнь с любовью.
И только смерть обрывает их.
До новой жизни.
До новой любви.
О нерастворимом кофе
Варить кофе меня научила соседка, носительница невероятного имени Этель.
Вторая Этель в моей жизни. Первой была, конечно же, Этель Лилиан Войнич.
Впрочем, для всего двора она была просто тётя Этля.
Она же строго-настрого наказала не чистить турочку внутри, а только ополаскивать, и обзавестись нормальной, красномедной или хотя бы керамической.
У нас тогда была обычная, алюминиевая.
Красномедная появилась, когда тёти Этли уже не было в живых.
Она и её муж, дядя Яша, уехали к детям в Канаду уже в достаточно немолодом возрасте.
– Едем умирать, – говорила она, и светлое серебристое облако волос её вздрагивало.
И я вздрагивала от этих слов и, пытаясь соблюсти приличие, фальшивила:
– Что Вы… Зачем думать о смерти, рано ещё.
– Нет, дорогая моя. Самое время. Едем умирать, я это точно знаю. Как и то, что мы больше не увидимся. Потому прошу и даже настаиваю: будь собой и держи равновесие, что бы ни случилось. И непременно будь счастлива.
Пережившие гетто, выжившие в оккупационном аду, они были на волосок от смерти и потому не боялись её и любили жизнь.
Впрочем, нынче некоторые говорят, что при румынах жилось хорошо.
Шрамы на голове дяди Якова и несгибающаяся после перелома румынским штыком рука кричали об этом “хорошо” лучше всяких слов. Ему было десять лет, когда пришли румыны. Семью расстреляли. Он выжил. Под трупами. Потом его прятали бывшие соседи. Потом Одессу освободили.
– Нет, не все соседи сволочи…, – повторял он, когда в нашем маленьком дворе скандалили соседки, а я замирала над старинными тяжёлыми альбомами и не могла отличить маму тёти Этли от её бабушки и от неё же самой – так они были похожи на фотографиях: красивые, с взглядами такими, каких сегодня не встретишь. Что в них: достоинство, ум, красота и чистота какая-то, особенная, духовная.
Тётя Этель иногда рассказывала, что выпало на их долю.
Я плакала. Я не понимала, как она смогла выжить и остаться такой гордой, такой красивой.
Мама моя маленькой девочкой пережила голод, войну и лагерь смерти.
И у неё была та же любовь и жажда жизни. То же достоинство. Тот же свет.
При воспоминании о их, я выпрямляю спину и расправляю плечи.
Выполняю обещание, данное когда-то.
И что бы ни случилось – стараюсь держать равновесие.
Где-то между Россией и УкраинойПроснулась в маленькой комнате, стены которой оклеены обоями цвета топлёного молока.
За окном – рябина, красномедные стволы сосен. Всё как прежде. Сейчас часы пробьют семь.
Какие часы…? Часы били в детстве.
Сверху упало несколько утренних ноток.
Кто-то лениво перебирал клавиши фортепиано.
Возникло ощущение далёкого, солнечного и ласкового августа, где всё спокойно и мирно, и мама жива, и всё ещё будет.
Сейчас мы встанем, быстренько позавтракаем и начнём собираться на автобус, а уже через несколько часов будем идти по пыльной нарядной улице мимо палисадников с золотыми шарами, георгинами и астрами к дому с синими резными наличниками.
В глубине сада мелькнёт белая косынка, сердце забьётся чаще.
Вместо привычных «до-ре-ми» сверху доносятся звуки вальса. Шопен…
Девочка, которую я никогда не видела, но слышала каждое утро и каждый вечер, выросла. Гаммы, этюды и экзерсисы – всё в прошлом. Я уверена, что это девочка. Был бы мальчик – была бы скрипка.
Но мамы давно нет, и синие наличники окон давно перекрашены в другой цвет, и в доме живут другие люди.
Неизменна только эта рябина за окном, эти красномедные стволы сосен в калужском бору, и умиротворение комнаты с обоями цвета топлёного молока.
*
Отыскать на старом сельском погосте могилу, на которой никто не был лет семнадцать, практически невозможно. Тем более – летом.
Вход перенесли – теперь он с другой стороны, там, где высится новенькая часовня.
Здесь похоронены мои предки по материнской линии. До седьмого колена. От самого первого – пра-пра-пра-пра-пра…деда, что был пришлым – из-под Южного Буга.
Здешним крапиве и папоротнику нынешнее знойное сухое лето нипочём – вон как бушуют.
Идём с сестрой по сохранившимся в памяти приметам, почти наугад, находим ветхий покосившийся крест. Надписи нет, всё стёрто дождями, снегами, ветрами – временем.
Как нет и могильных холмиков – они сравнялись с землёй. Такое уж назначение у неё, у земли, уравнивать всё и всех.
– Теперь можно приехать осенью, когда листва облетит, и поставить крест в память о всех наших пращурах.
Сестра уверена, что это именно то место.
Я же ищу какой-то знак, какую-то примету, и… не нахожу. Птица, ветка, цветок, жучок, стрекоза… Да хоть что-нибудь. Или кто-нибудь. С той стороны креста только растрескавшееся дерево – и всё. Вдруг понимаю, что они – пращуры мои – давно уже стали землей, на которой я сейчас стою, воздухом, которым дышу, дождём, снегом, травой, деревьями.
У обочины, где синеет вездесущий весёлый цикорий, набираю сухую горячую землю, чтобы высыпать её на одном из кладбищ Калуги, – на могилу мамы.
*
Проснуться посреди ночи от тишины. Не от шума и криков, не от приглушённых вагонных разговоров, не от шуршания дорожных сумок, пакетов и прочей дорожной клади, а от тёмной густой, глубокой тишины, и первые несколько секунд лежать неподвижно, затаив дыхание, чтобы не спугнуть её. Закрыть глаза и… взлететь. Увидеть, как далеко простирается ночь. Как дремлет поезд на каком-то неизвестном полустанке или разъезде, где ни фонарей, ни встречных поездов, только свет полной луны льётся на сонную землю. И там, в дремлющем поезде, разглядеть спящую, свернувшуюся калачиком на вагонной полке девочку с крыльями. Вон они сложены за спиной – пёрышко к пёрышку, а на пёрышках лунный свет играет. Вглядываться и удивляться: что же это за девочка, какое отношение она имеет ко мне, почти взрослой, почти серьёзной и очень уставшей женщине, искать сходство и находить, и снова взлетать над поездом, и возвращаться. От тревоги за неё, маленькую и беззащитную, открытую вселенскому одиночеству, будто нет и никогда не было никого ни в этом вагоне, ни в этом поезде, ни в этом мире, только одна она. Встречный скорый разорвёт густую плотную тишь, и всё исчезнет. Поезд тронется мягко, почти бесшумно. Я осторожно подойду к зеркалу в конце вагона, увижу своё привычное отражение и вздохну облегчённо. Но на один лишь миг из самой глубины зеркала выглянет она. Маленькая девочка с крыльями. Моя душа.
Живущие у моряЖивущие у моря не осознают своего счастья.
Равно как и те, кому выпало каждое утро видеть поднимающееся над горизонтом солнце.
Для меня – событие. Начало.
Для кого-то – ещё один восход, ещё один день.
– Что не спится в такую рань? – спрашивает знакомый, спешащий на утреннюю рыбалку.
– Восход солнца жду.
– Восхо-о-о-од, – поворачивается он к востоку, туда, где полнеба уже переливается алым и лазоревым, и вода становится похожей на пламя. – Так ведь…это…Всходит.
И идёт себе дальше – на самый краешек старого пирса, по своим рыбацким делам, не обращая внимания на чудо, творящееся здесь и сейчас, на полыхающее рассветное зарево, на стаи проснувшихся птиц, летящих с востока.
Живущие у моря моря не видят и не слышат.
Так счастливый не видит, не слышит и не осознаёт своего счастья.
И лишь после утраты понимает: было…было у него и было с ним.
Редко кто может наслаждаться настоящим – для большинства оно обретает ценность лишь спустя некоторое время.
Осознание ценности чего-то или кого-то приходит к человеку через утрату.
– Что имеем – не храним…
– Потерявши, плачем, – по инерции продолжаю я и оборачиваюсь в поисках того, кто напомнил мне эту старую мудрость.
Рядом только оно, море.
Осеннее, мудрое и вечное.
*
Дымка заволакивает небо.
Играющее всеми оттенками синего и зелёного море в один миг преображается.
Ищу солнце и не могу отыскать – плотная пелена, возникшая из дымки, из ниоткуда, скрыла дальний берег Фонтанки, Крыжановки, высотки посёлка Котовского, одинокое здание печально знаменитой гостиницы на Морвокзале, краны порта и лестницу – берег ближний.
Белокрылые бумеранги чаек, превратившиеся в тёмных потусторонних птиц, режут мглу острыми клиньями крыльев, вязнут в ней, крича жалобно и надрывно.
Сквозь пелену проступают очертания странного светила, ничем даже отдалённо не напоминающего солнце: маленькое, мертвенно-бледное, злое пятно. Белый карлик.
Пелена опадает, смешивается с водой и выносится волнами на берег, пена морская на влажном песке переливается в свете ожившего, возродившегося солнца.
Из такой пены когда-то давно родилась прекрасная Киприда.
Кто знает, может настало время для рождения новой богини любви, и появится она здесь – на этом благословенном берегу.
Крови пролито столько, что хватило бы для рождения нескольких богинь.
Если бы только из пролитой крови рождалась любовь. Если бы.
Античные времена канули в небытие, оставив красивые легенды о богах, которые были совсем как люди. И люди тогда были как боги.
На пролитой крови росли священные рощи и виноградники.
На пролитой крови строились храмы – Спасы на Крови, чтобы не забывалось, не повторялось кровопролитие.
Но оно неизбывно.
Вся история человечества – войны, лишения, бедствия.
Летопись кровопролития.
На крови раньше росли любовь и скорбь.
Теперь растёт ненависть.
*
Море видит нас такими, какие мы есть.
Без внешней «упаковки» – сиречь тела.
Такими нас видят птицы, звери, камни, травы и деревья.
Способность – видеть всё в истинном свете, уникальна, ею наделена природа и всё, что к ней относится.
А мы…мы пришлецы.
Пришлецы-инородцы, настолько нездешние, что и страшно за нас и за этот мир – столько бед мы ему принесли и ещё принесём, и жаль нас, неприкаянных.
Может потому и тянутся бездомные собаки и кошки к бездомным, что чувствуют за внешним жутковатым обликом чистую душу.
И никого не согревает безупречная правильность силиконовых тел и порцеляновых челюстей.
Кто знает…
Возможно, в слепоте нашей – наше же счастье.
Потаённая дверьСмотрю на стену соседнего дома, заросшую девичьим виноградом, стою у кухонного окна, пью кофе.
В стене – дверь.
У Кинга – потаённое окно и потаённый сад.
В моём дворе – потаённая дверь.
Её практически не разглядеть, но мне это и не нужно – я знаю её всю – наизусть – до самых маленьких трещинок в рассохшейся от времени древесине.
Я не знаю, в какие миры она ведёт.
Только догадываюсь.
Не раз снилось, что из двери выходили прекрасные люди в струящихся одеждах не нашего века, не нашего времени.
Такое случается по осени.
Жду, что откроется дверь, и выйдет кто-то знакомый.
Или...я.
– Проходной двор, – ворчит соседка. – Вот раньше было всё тихо и спокойно, а теперь что…
– Что? – переспрашиваю.
Неужели и она видит, как открывается потаённая дверь. Неужели? Значит, она видит мои сны…Только этого не хватало.
– Ходят и ходят целыми днями и ночами. Кто, к кому – неизвестно.
– А как отсюда кто-то выходит, вы видели?
– Погоди…Тут что, дверь?
– Она не открывается, – облегчённо вздыхаю. – Она уже давно не открывается.
– И слава богу! А то ещё и отсюда начнут ходить, и сюда. Что за люди…Ходят и ходят, ходят и ходят. Кто, к кому, от кого – ничего не понятно. Вот раньше был двор…
Сегодняшнее моё утро было таким же, как и предыдущие: чашка кофе, кухонное окно, стена, увитая девичьим виноградом, и дверь в стене.
Потаённая дверь.
Одесса – Калуга – Одесса. 2014 – 2018.скачать dle 12.1
