Довоенный Киев: "фотомашина", Джакомо Джойс и маленькая смерть.Тихо наигрываю, напевая томную песенку Джона Дауленда. Горечь разлуки:
мне тоже горько расставаться. Тот век предо мной. Глаза распахиваются из
тьмы желания, затмевают зарю, их мерцающий блеск - блеск
нечистот в сточной канаве перед дворцом слюнтяя Джеймса.
Джеймс Джойс, «Джакомо Джойс»
Женщина с кулоном в виде бритвы. (Потом уже писать прямо как «
женщина с бритвой на шее»). Не забыть.
Смрадный угол Шулявского вещевого; торговка похожа на престарелую французскую кокотку: живописна, вульгарна. Дымная роскошь дешёвых сигарет, хриплый голос, презрительно-пропитой взгляд.
Что еще? Безупречный стиль. Да, пёстрые лохмотья, купленные здесь же, на развалах, под сгоревшим когда-то мостом. Да, какие-то сомнительные шарфики, но как она их носит!
(Черкнуть в блокнотик, не забыть, — забуду.)
Её товар — парфюмы. Целый ряды подписанных по-французски и по-английски зеленоватых сосудов с краниками.
«Элитные духи на разлив».
— Шо ви там пишете у блокнотик, молодой человек?
— Запомнить названия.
— А кто ж не запомнит? Ви шо ли не запомните «Картье»? «Мемо»? «Маленькую смерть» от Marc Atlan?..
— У «Маленькой смерти» бракованный кран, — замечаю я. — Капает на газету с Януковичем.
Она улыбается. Великолепные золотые зубы, как у цыганки, пожирающей спелый кукурузный початок.
— Несока грамм по сранению с тем, шо потьряете сегодня ви, молодой шеловек, — вдруг говорит мне
женщина с бритвой на шее.Я удивлённо смотрю. Она держит паузу.
Выпускает изо рта клуб дыма (в котором на секунду я разгляжу и зафиксирую в памяти мужское лицо, которое где-то видел, но где?) и, наконец, произносит:
— У вас есть деушка? Так бегите! Деушки не ждут!
. . . . . . . . . . . . .
Бегу. В сторону метро…
«Портрет в литературе — это то, что проступает из темноты воспоминания», — думаю я, натыкаясь на прохожих.
Далее:
«Написать, как классический роман типа «Адольфа».
Или же:
«Моё восстание против биологии, когда женщина выбирает сильного самца, и мои разговоры об этом с Максом на берегу Днепра, когда мы рассматривали юные тополя, проросшие сквозь песок».
Разрозненные, беглые мысли с ответвлением к зрительному нерву..
«И кстати — не забыть про тополя…» Это хороший кадр. Но за ним шла ещё мысль. И это ценно.
Я спешу, я опаздываю.
Чтобы отключиться от мыслей, бросаю «молескин» в рюкзак, перехожу в режим «фотомашины», цепко фиксирующей в памяти всё интересное:
— надпись на грузовике: «Очистка озёр»;
— мотоциклист с костылем;
— попрошайка у перехода с рентгеновским снимком черепа вместо справки о болезни;
«Просто мысль: почему мне так не нравятся сытые мужчины, поедающие на улице мороженое?»
— собака жадно ест клочок травы на промёрзшем газоне;
— троллейбус тормозит на стрелке, и спину его обсыпают светящиеся головешки;
«Всё это нужно запомнить».
— на развале продаётся книга: Иегуда Берг «Каббала для души», — сама книга не важна, здесь важен всплывающий мускус киевской жизни;
— …и снова это мужское лицо в зарисовках дыма;
Я проваливаюсь в метро, и скоро мы увидимся. Алисо́н меня ждёт. Ничего не случится.
* * *
Майдан, год 2012-й, мелкая крупа вперемежку с дождём.
Поднимаюсь из подземного перехода.
Замечаю вдруг на окне трещины.
Они расходятся от единой точки в разные стороны в виде солнечных лучей.
Посредине, в том месте, где могло быть их ложное солнце, прилеплена наклейка: нескольких кусков скотча розового цвета.
По форме напоминает рукавицу.
Солнце, раскосые лучи, рукавица — я люблю символы.
Я ищу их везде: под ногами среди мусора или в самых светлых своих воспоминаниях из далёкого.
За стеклом — небольшой кусок киевской площади, здание, два автомобиля, уличное кафе и заснеженный асфальт.
Не захватил с собой фотоаппарат, только айфон. Купил его месяц назад. Себе самому на день рождения, рассказав знакомым, что подарили друзья. Но друзей у меня нет.
Я — один, всегда один.
Так герой недописанного мною рассказа сказал при расставании своей девушке: «У меня болезнь... Я хочу быть один... Всегда один…».
Рассказ не дописан — но фраза осталась.
. . . . . . . . . . . . .
Я не хочу быть один.
У меня —Алиса, или как в шутку называю её — Алисон. Она разрешает — потому что её мама иногда называет Алису так же.
Никогда в жизни не было у меня такой красивой и грациозной девушки.
Алиса — придумала и ведёт программу на украинском телеканале. До этого — восемь лет бальных танцев в родном приморском городе, и однажды в Эдинбурге на юниорском соревновании — призовое место. «Принцесса», — всё, как хотел.
Но с виду, говорят мне знакомые, — настоящая хищница, «роковая брюнетка». Они не правы.
Алиса воспитана строгой бабушкой на старомодных американских фильмах. А я, как говорит Алиса, похож на её покойного дедушку — украинского поэта и тоже телеведущего, который прививал ей тягу к прекрасному. Поэтому Алиса ходит с папкой и учится после работы рисовать. С мамой она часто ссорится. Есть отец, но она почти не знает его. И всего одна подруга.
До меня Алиса жила в Киеве совсем одиноко.
Иногда мне кажется, что только из-за её любви к покойному дедушке мы, такие разные, до сих пор вместе.
Вряд ли я соответствую её понятиям настоящего мужчины. Мне и самому кажется, что мы теряем время. Но её магнетизм, её красота — что с этим делать? Как отказаться?
В эту минуту Алиса ждёт меня в кафе — но я остановился и смотрю на эти трещины.
Алиса важнее, чем эти трещины от брошенного камня.
Но я не могу идти дальше, пока не случится.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Оправдание — мне надо покурить.
Алисон назначила не просто встречу. Что-то важное.
Курить в этом месте запрещено.
Я достаю айфон.
Одна сигарета, вторая...
Я жду хоть какого-нибудь, хоть малого чуда.
Но за трещинами стекла с прилипшими к нему мелкими дождевыми каплями ничего не происходит. Едва заметный снег, уже переходящий в дождь.
Мелькают люди. Ни один из них никак не рифмуется с моей находкой: стекло, рукавица, лучи...
Я не верю в фоточудеса. Много раз доказывал друзьям, что большинство прославленных снимков — просто постановка. В этом нет ничего плохого.
Фотограф — это маленький театр одного человека. В театре принято врать. Но всё же сам я много раз бывал свидетелем маленьких чудес, случавшихся и со мною, и со знакомыми фотографами.
Третья сигарета подряд…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сегодня Алисон предложила встретиться сама. У меня недоброе предчувствие. Да, я тяну время. Хотя нехорошо, когда девушка ждёт.
Четвёртая…
Клубы дыма, но больше в них не появляются лица.
Я мог бы не доставать айфон. Я мог бы просто, пробегая в режиме «фотомашины» сфотографировать глазами, запомнить, бежать дальше. Но чаще всего это были кадры готовые, уже сложившиеся. Я схватил и запомнил. Здесь же у перехода — не складывается, чего-то не хватает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Брессоновский велосипедист ещё не въехал под живописную лестницу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Влюблённые Дуано ещё где-то там, на полпути к своему бессмертному поцелую.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Американская девушка Рут Оркин пока что не появилась на грязной улице Флоренции, заполненной грубыми самцами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пятая, последняя сигарета в пачке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хотя есть ещё одна пачка...
* * *
И вдруг, когда я уже собрался уходить, в дальнем конце площади показалась пожилая женщина с зонтом.
Она выглядела растерянной, заблудившейся, что-то искала глазами.
Она находилась слишком далеко от меня.
И я взмолился: «Иди сюда! Ты должна оказаться у этого окна с трещинами, эти трещины — спицы твоего зонта! И сам твой зонт должен стать заметен на фоне розовой наклейки того же цвета!».
И к моему удивлению, она пошла.
А я приготовил айфон.
Мой «Марк» позволил бы сделать за несколько секунд множество кадров её прохода.
Но в моих руках — нелепый прибор, телефон с одним глазом, я не могу ошибиться.
Я должен буду нажать именно тогда, когда всё сложится. И похоже, было бы хорошо, если бы она остановилась.
Я снова взмолился: «Остановись!» Я не знаю, что такое «Маленькая смерть» от Marc Atlan. Но в этом «остановись» я тоже хочу пожелать тебе «маленькой смерти», о, престарелая киевская леди, «маленькой смерти», которая, может быть, в руках настоящего фотографа могла бы стать «вечной жизнью»!
Остановись!
Она — нет!
«Остановись, посмотри на стекло, ты увидишь свой зонт, как мог бы увидеть его какой-нибудь безумный художник!»
И вот вдруг…
…она почему-то всё-таки останавливается…
…и даже смотрит в сторону окна. Мои пальцы немеют от холода. Экран айфона запотел.
Я нажимаю.
Она остаётся.
Я запомнил её.
Не в памяти «фотомашины».
По-настоящему. У меня будет карточка.
И теперь я свободен.
Я бегу к Алисе, в кафе!
* * *
Такую девушку я, «фотомашина», сумасшедший маньяк, рискую сегодня потерять навсегда.
«Всё к лучшему, всё к лучшему», — думаю иногда о нашем неизбежном расставании.
Да, всё против нас.
Меня никогда не любила её мама. Затем наше с Алисой непонимание, разница в возрасте 15 лет. (Однажды Алиса спросила: «Что я буду делать, когда ты умрёшь?» Я тогда обомлел…).
Не сходились, главным образом, наши жизненные взгляды.
Её вера в простое человеческое счастье и моя — в то, что жизнь коротка и надо успеть хоть что-нибудь после себя оставить.
— Успеть оставить?! — помню, удивлённо говорила мне Алисон полгода назад, когда мы вечером прогуливались с ней вдоль Днепра по парку. — Как ты, со своей «фотомашиной», собираешься что-то оставлять? Ничего не останется!
— Ну, во-первых, — возражал я тогда, —кое-что в памяти. Во-вторых, я пишу…
— Пишешь?
— Пишу.
— Мысленно?
— Нет. То есть, да. То есть и так, и так. При моей нынешней жизни я просто не успеваю. У меня много блокнотов и много чего недописанного. Алисон, «человек-фотомашина» не может иначе. Он все равно даже без фотоаппарата будет снимать и запоминать. Это как дурацкие мысли. Они приходят, и всё.
— И когда он умрёт, то никто не…
— Да,
когда он умрёт!..— Почему ты сердишься?
Я смолчал.
— Ничего не надо запоминать, — сказала она. — Надо просто жить. Я так думаю. Ты не переделаешь меня.
— Переделаю.
— Нет.
— Да.
— Ничего не надо запоминать, — тихо повторила она.
— Почему, Алисон?
— Потому что это больно.
Мы уже приближались, помню, к фуникулёру, как вдруг она с каким-то старомодным ужасом, подхваченным, видимо, у бабушки, воскликнула:
— Значит, ты снимал меня мысленно даже голой?
Я коварно улыбнулся.
— И всё сохранил?
Я улыбнулся ещё коварней.
— Ты всё помнишь?! Немедленно сотри! Сотри, прошу тебя!
— Как? Это невозможно. Это только память. Когда-нибудь — да, она тоже посыпется, как посыпался старый винчестер моего ноутбука. Но ведь ты и сама помнишь Львов, гостиницу «Шопен»? Ты сидишь в белоснежной постели с огромным круглым бокалом красного вина: «Видела бы меня сейчас моя мама»! — И твой смех!
— Мне не нравится этот кадр, — морщит она свой носик, а я люблю, как она его морщит.
— А мне не нравится кадр, когда ты разговаривала по телефону с подружкой и смеялась, что я заставляю тебя в гостинице «Шопен» слушать какие-то скачанные мною на айфон мазурки и прелюдии. Но и его я не могу стереть!
— Забудь!
— Не могу.
— Но ведь это больно.
— Больно.
— И чем дальше мы будем вот так… тем больше будет боли… Я тоже помню Львов, — проговорила она. — Как-то в первый день приезда во время прогулки ты сказал, что тебе нужно побыть в одиночестве. Просто сказал, развернулся и ушёл. Мы гуляли по отдельности. Я ничего не помню. Ничего не было. Только ты. Ты, сказавший это и твоё лицо…Я тайно шла за тобой и смотрела. Я думала, ты оставил меня, чтобы спокойно снимать город на свой «Марк» или как-то мысленно. Но ты уткнулся глазами в брусчатку и о чём-то думал. Тебе было скучно со мной.
— Забудь, — сказал я.
— Не забывается, — призналась она, — хоть и больно. Ладно. Какие у «фотомашины» интересные кадры были сегодня?
Мы уже спускались к реке на фуникулёре.
— Никаких, — соврал я.
Но врать я ей не умел:
— Ну пожалуйста! — она стала меня упрашивать и упросила, хотя именно сегодняшнее воспоминание было совсем не для неё.
— Сегодня, дворами возвращаясь с работы, я видел страшный, нелепый дом, — сказал я. — Простая пятиэтажка, крашеный в белый цвет кирпич. И надпись на нём. Длинную надпись, несколько слов чёрной краской, написанных слитно:
«ктожмёртвоговдометохоронит»
Она помолчала и спросила:
— Почему для тебя это важно?
— Потому что это — типично киевская, инфернальная меланхолия. Она разлита здесь повсюду. В подземных переходах, на кислых лицах старух. На столбах и фасадах главных улиц, в ваших маршрутках, где водительские места все заклеены картонными иконами и молитвами, и напоминают иконостасы пещерных церквей! Слишком долго перечислять! У меня на работе на корпоративную почту каждый день я получаю письмо от секретарши главного. Её фамилия — Могила. «Здравствуйте, вас приветствует Могила!..» Киевская радиация существовала, я думаю, намного раньше, чем произошёл взрыв в Чернобыле. Это надо чувствовать. Честно — я это чувствую. Здесь все заражены этим. Я сам заражён. И это — на доме — самое точное слово, которое я видел для определения этого чувства.
* * *
До кафе, где сидит она (она уже трижды писала смс-сообщения) — бежать и бежать.
Я снимаю:
— под окнами какого-то дома — сначала труба, затем вздорный перекрученный духовой инструмент, затем, в третьем, крайнем окне — фортепиано;
(«Фортепиано — это проза. Долго объяснять почему. Но фортепиано — это проза». Я останавливаюсь, я слушаю. Снега здесь уже нет).
— на асфальте надписи: «прокат коньков», «йога дервишей», «сальса — оживи мечту»;
— качается, качается на ветру голая ветка…
Событие моей скудной жизни: и этот ветерок, и обломанная ветка и пыльные листья на ней, ещё не прихваченные декабрьским морозом;
(Кстати, запретить себе
искать это. Должно приходить само. Иначе бессмысленно. «Голая ветка» отменяется. Я отыскал её, применил силу. Неправильно.).
«Не забыть бы эту важную установку, потому что впереди заборы».
А заборы — это сокровища мудрости и наша история, которую мы никогда не замечаем. Но иногда заборы кричат громче, чем нужно.
— объявление: «Продам пианино игральное»;
— газета «Ваша судьба»;
— «История телесных наказаний»;
— «Выставка посмертных масок»;
Заброшенный дом в самом центре с пожухлыми объявлениями прямо на стёклах:
— «Микронаушники для сдачи экзаменов»;
— «Гиппотерапия, дельфинотерапия, цветотерапия»;
— «Квантовая эпиляция»;
— «Золото, иконы, ордена»;
— почтовый ящик, — заперт на проволоку, внутри письмо.
Чёрные прокисшие ягоды шиповника в опустевшем палисаднике. Я останавливаюсь. Алиса — моя любовь. Жизнь существует. Волга впадает в Каспийское озеро.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бегу, бегу, остаётся совсем немного…
Я вспоминаю её поминутно:
— Ты целуешься, как маньяк! — сказала она в свой день рождения, — я боюсь твоих глаз! В них какая-то вспышка!
— Ненавижу вспышку! — кричу я. — И всегда снимаю без вспышки!
— Тогда почему из глаз у тебя сыпятся искры?!
Тот её майский день рождения.
Он наступил всего через несколько дней после нашего знакомства.
Я купил себе новый «Марк» II и попросил приятеля пригласить для съемок какую-нибудь девушку.
В Киеве, куда на несколько лет я приехал работать, у меня почти не было знакомых.
Целый день я снимал Алису в зоопарке. Затем пошли в кафе.
Через день было еще свидание. Под предлогом переброски снятого на её жёсткий диск, на «карман», как она говорила.
Но всё было понятно. Мы сидели в открытом кафе недалеко от Крещатика.
— Александр, — вдруг немного церемонно сказала она, — вы мне нравитесь!
Мы были с нею на «ты».
— Ты мне тоже, Алиса.
Она задумалась, наклонив немного голову, стала рассматривать меня долгим, обволакивающим, изучающим взглядом. Как будто представляя, что будет с нами через год, десять лет...
И потом засмеялась своим неподражаемым взрывным смехом:
— Может, и в самом деле броситься в пучину?!
…На следующий день приезжала на поезде бабушка. А через день как раз наступал тот день рождения. На Бессарабском рынке после работы я купил два букета цветов — для неё и для бабушки. Она послала сообщение: «Sagaydachnogo, 25. Oliva. Mi tolko priwli. Chto tebe zakazat?» Открытая терраса в итальянском ресторане. Подходя, я увидел её светлоглазую широколицую бабушку за столиком и удивился, — совсем не похожи. Алиса была влюблена в неё. Она разговаривала с ней ласковым, нежным голосом. И однажды вдруг во время разговора посмотрела на меня и крикнула бабушке:
— Бабушка, ну правда, он очень хороший?!
После этой встречи и разговоров с бабушкой многое прояснилось. Она приехала в Киев «искать жениха», потому что в «у них в городе женихов не было».
Ей было двадцать четыре.
Несмотря на свой угрожающе сексуальный вид, до меня она ещё не знала мужчины.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
Дальний, невидимый угол кафе. Она смотрит на меня полуопущенными глазами.
Разговор не клеится.
Она хочет только чай. Всё время восточный, с пряностями в плоском чайнике. Я — американо без сахара. Третья чашка. И вода.
Мы молча долго пьём.
Я достаю из папки, долго кручу её новый рисунок.
Две вытянутые бутылки. Одна стоит, другая лежит рядом, как-то странно вытянув горлышко и напоминая тыкву. («Ужас — но я не могу это запомнить».)
Несколько раз она поднимает свои чёрные миндалевидные глаза и смотрит ими прямо в меня. Потом вдруг, не выдерживая, начинает рыдать.
Я сказал себе: «Нет, нет, к чёрту, я не хочу этого снимка! Я — стираю — его! Он мне не нужен! Он будет мучить меня до старости! Пусть на память об этом вечере останется только эта старуха на Майдане с розовым зонтом!».
Но как-то не получилось стереть…
Без слов всё было понятно…
Я люблю Алисон. Она — меня.
Нам хочется броситься друг другу на шею. Как тогда, на песке, на маленьком пляже Русановской протоки.
Но нет — вот оно: конец, расставание.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вдруг она, моя девочка («
внимание! только ради этой маленькой сцены я старался, писал несколько бессонных ночей»), вдруг она поднимает глаза, начинает снова смотреть, — долго, пристально, чуть щурясь и снова немного наклонив голову.
— Что ты делаешь, Алисон? — спрашиваю я с какой-то беспомощно блуждающей по лицу фигурой губ, которая пытается да никак не может сложиться в обыкновенную улыбку.
Она отвечает ласковым голосом, но притом глядя спокойно-убийственным взглядом, прищуривая, второй свой глаз:
— Стараюсь запомнить тебя, Сашенька…
Посвящается Алисе К.скачать dle 12.1