1.
Сапсан скользит по привычному пути Москва – Санкт-Петербург, а я не отрываясь смотрю в окно: живое оказывается сильнее электронных приборов. Печальные некрасивые домики, заброшенные неработающие заводы, мертвые трубы, упирающиеся в низкое небо. Некрасота – это очень страшно. Страшно жить в ней, каждый день видеть и страдать от этого. Но еще страшнее – не замечать уродство вокруг. Примириться, принять и срастись с ним, словно древесный гриб с мертвым деревом.
Сгоревший дом, вернее, печь на пепелище – все, что осталось от жилого места. Печь – это, наверное, сердце дома. И она осталась. Иногда человек умирает, а сердце будто бы остается здесь, с живыми, со всей своей любовью...
Желтые цветы на черной болотной воде. Представляю возможную фотографию и вздыхаю – мы проносимся мимо в одно мгновение, и я не успеваю разобрать название ближайшей остановки. Хотя вряд ли доберусь сюда, чтобы фотографировать. За окном топь, черная вода, мертвые деревья. Тяжело было здесь строить железную дорогу.
В пролеске стоит большой лось. «Лось!» – чуть не закричала я, но мои соседи сидят, склонившись над планшетами и телефонами, и нет желания их тревожить. Начался дождь и по стеклу побежали горизонтальные струйки, наверное, из-за скорости. Четыре часа прошли незаметно.
Решаю идти в гостиницу пешком, по солнечному Невскому проспекту. Двигаюсь медленно, рассматривая и фотографируя улицы, дома и набережные. Небо меняется стремительно, то рассыпаясь белоснежной горсткой мелких облачков, то густо нависая плотными синими тучами.
Дом с колоннами на Набережной канала Грибоедова – мой отель. В номере большой квадратный телевизор «Панасоник». Странно видеть этого объемного старичка. Его плоские потомки сегодня кажутся сверхсовременными и удобными – что будет дальше, телевизор, толщиной с газетный лист?..
2.
Иду фотографировать Петербург в бокале. Исаакиевский собор, потом тороплюсь к Адмиралтейству – над шпилем нависло плотное серое полотно, боюсь, еще немного, и все исчезнет в бесцветном сумраке. Но когда дошла – небо снова сменило узор, став ярко-синим, с белыми облачными прожилками. Надолго перекрываю туристам вид, удобно расположившись с бокалом на краю фонтана. Памятник Петру I. Царь построил город. Из ничего, на пустом топком месте – выход к морю и новая жизнь. Город родился. Стоит. Люди живут и приезжают. Дома, площади, дворцы, мосты, каналы, ветер – такой же, что и триста лет назад.
Адмиралтейство
Ботный дом — укрытие для ботика Петра I
Учителя, сопровождающие класс, несут в руках красные флажки, когда дети переходят дорогу, взрослый перегораживает проезжую часть, выбрасывая красный флажок, даже если переход по светофору. И я вспоминаю, как мой класс (не помню, когда это – в первом, втором?) переходит дорогу – мы идем в лес. Надежда Васильевна останавливается посередине дороги и поднимает правую руку. Автомобили послушно тормозят и ждут, пока мы закончим переход. И я замедляю шаг, зачарованно глядя на мою учительницу, остановившую дорожное движение одним взмахом руки. С флажком даже удобнее.
Зимний Дворец
Потом к Эрмитажу, но он загорожен сценой – скоро день города. Обхожу его слева, замечаю неработающий фонтан. Шланги из фонтанной чаши спущены в водосток (непонятно, он заполняется или сливается). На одной из скамеек двое рабочих в синих комбинезонах «приглядывают» за процессом. Поминутно из облезлого портфельчика появляется маленькая бутылка водки и, словно дрессированная прозрачная рыбка, поочередно коснувшись губ хозяев, ныряет обратно в кожаное нутро. Работники обсуждают футбол и не нагрянет ли нежданное начальство. На другой скамейке присела стая громко говорящих китайских туристов. На ближайшей ко мне сидит худенький старый бомжик в окружении четырех больших сумок (как он все это дотащил), кормит голубей. Достаю бокал и Тушку, ловлю объективом зеленый бок Зимнего, радуясь приглушенному свету. Здесь почти никто не интересуется моим бокалом, иногда просят показать, что получилось. Теперь – к Петропавловской крепости. По дороге фотографирую вид с набережной. Что раздражает: обилие торговых точек, закрывающих вид на достопримечательности, например, на Дворцовой площади, у Ростральных колонн.
Ангелочки у входа в Петропавловский собор
Вид на Петропавловскую крепость
В Петропавловской крепости захожу в первый сувенирный магазин и вижу пару целующихся ангелочков. У мальчика животик похож на твой, думаю я, и прошу достать их из витрины.
На территории много школьников, играющих квесты, или на экскурсии, скорее всего, все вместе.
Обхожу кругом и натыкаюсь на странный памятник, в котором никогда бы не признала Петра, если бы не услышала слова экскурсовода. Маленькая лысая голова, длинные пальцы. Надо будет почитать про него, так как ведущая экскурсию сказала только, что памятник странный и ведутся споры. Вообще от экскурсоводов чего только не услышишь. Оказывается, пить в основном (хотя бы прибавила в основном) в России начали при Петре I. «Город рос, и строились кабаки, и он всячески это поощрял!» – поведала школьникам тетя-экскурсовод. А то что он учредил «медаль» за пьянство и другие меры борьбы – забыла.
Покупаю с лотка кукурузу – передо мной иностранец пытается купить черный кофе. «Черного нет, только милк!» – продавщица трясет в воздухе кофейным пакетиком «три в одном». «Закрыть вам крышкой? А, не понимаете. Закрою».
Выхожу на Невскую крутину – полутораметровая насыпь у крепостной стены перед рекой. В отдалении – раздетые загорающие петербуржцы. Съедаю кукурузу и кормлю воробьев. Солнце. Нева ласково трется о камни.
Отправляю смс.
– Товарищ?
– Без вас мой товарищ,
Я как бунт без пожарищ.
Думаю. Долго и часто думаю и не могу решить. Не могу понять, какая задача. А какое решение может быть, если нет задачи. Нет, нет решения. Задачи нет.
Иду в музей Фаберже. По дороге, у цирка, встречаюсь с знакомым и спрашиваю, где купить корюшку. «Чтобы была свежая, лучше на рынке». Решаю вечером зайти.
В музее. Как мы могли профукать «Фаберже»! Есть ли литературный синоним к слову «профукать»? Ведь «Фаберже» – это не только яйца. Броши, пряжки, писчие наборы, шкатулки, театральные бинокли, запонки, пуговицы... Красота, вот что важно. Вещи, несущие в себе прекрасное. Его хранители.
Когда вышла на улицу, пошел дождь. Стоя на набережной Фонтанки, я смотрела на оливковое небо и светлые дома вдоль воды: «Этот город можно очень сильно любить».
По дороге незаконно проникла в двор-колодец и радостно наделала кучу селфи.
Сенной рынок. Как и было обещано, вожделенная корюшка оказалась свежей. В прямом смысле. Сырой. Сушеная была лишь в одном месте и выглядела хуже осетрины второй свежести. Рынок: фруктово-овощные ряды, соления, мясо, рыба, молочка и сладости. Уже собиралась уходить, когда появились цыгане. Они никогда не приходят – появляются, ниоткуда: только что не было и вдруг целая толпа. Несколько женщин в пестрых блестящих одеждах. Годовалые дети сидят подвязанные к груди, остальные идут пешком. О чем-то быстро переговорив, они разделяются и идут по рядам. Возле витрин с едой дети начинают падать и пронзительно плакать – и совсем маленькие, года 3-4, и постарше, неужели так научили? Взрослые цыганки налетают на них с руганью, а сами смотрят по сторонам: в это время продавщицы протягивают сверху кто булочку, кто яблоко, кто длинные стебли соленой черемши. Зажав в кулаке два соленых червячка, черноглазый трехлетний мальчуган мгновенно успокаивается и начинает сосредоточенно сосать стебель. Похоже, они здесь – привычная картина. В некоторых местах им дают целые пакеты с едой. У каких-то палаток цыганки останавливаются надолго и просят, отпугивая покупателей. Все это прекращается зычным окликом вышедшего таджика?.. узбека?.. китайца? Ясно, что он здесь – начальство. «А ну-ка быстро отсюда шагом марш!» И еще несколько слов на незнакомом мне языке. Цыгане исчезают.
Иду по Гражданской улице. Почему петербуржцы так страшно спешат? Они же должны хотя бы где-то и когда-то прогуливаться – как написано в классической литературе. Стоит мне даже не остановиться – притормозить, заглядевшись на какой-нибудь дом или пытаясь сориентироваться, на меня тут же кто-нибудь налетает. Странно, что я, будучи москвичкой и не очень понимающей, когда жители других городов жалуются на спешащую столицу, чувствую высокую скорость здесь. Возможно, такое ощущение из-за узких тротуаров.
Старый дом, когда-то бывший очень красивым – в окне, облокотившись о подоконник курит пожилой человек, растрепанные седые волосы, растянутая синяя майка. Двумя этажами выше грузная женщина, привалившись к раме, смотрит то на улицу, то на курящего соседа. Под крышей, возле верхних окон, отвалилась отделка, обнажив темные кирпичи. Деревянные оконные рамы. Может быть, коммуналки? Следующий дом тоже когда-то был красивым. Через несколько зданий – фасад с мемориальной доской: «Дом Раскольникова. Трагические судьбы людей этой местности Петербурга послужили Достоевскому основой его страстной проповеди добра для всего человечества».
Львиный мост
Я устала, но не сразу попадаю в свою гостиницу – улица перекрыта, по Львиному мосту не пройти – снимают кино. Пара актеров, одетых, как в 90-е, прогуливаются, беседуя, вдоль улицы. Женщина из съемочной группы в зеленом дождевике просит не шуметь. Полицейский, преграждающий путь пешеходам, говорит, что после дубля всех пропустит и тоже просит не шуметь. Тем временем у мостика двое других актеров заканчивают диалог, один из них впрыгивает в черный мерседес и, под отчаянную жестикуляцию дамы в целлофановом дождевике, «машина круто рванула с места» – насколько это было возможно на огороженном пятачке. Автомобиль взревел и скакнул в сторону ожидающих пешеходов и охраняющего съемочное пространство так, что наблюдающим в первых рядах пришлось отскочить. И тут, несмотря на шиканье и шипение кинодамы, толпа фыркнула и расхохоталась вместе с полицейским.
Вечером, устало вытянувшись под одеялом, я думаю о том, где сейчас тот дедушка, сидевший у фонтана Зимнего. Почему у него нет дома. Возможно, когда-то был. А он был молодым и любил девушку. Дарил ей цветы. Почему, вспоминая его сухую фигуру, голубей и темные пакеты мне мерещатся цветы и любовь. Может, и не было этого никогда.
И куда ушли те цыгане. Где они живут. Откуда берут свою одежду, ведь у них она особенная, и что-то я не слышала о магазинах цыганского платья. Шьют вручную? И где отцы этих детей? Хотелось бы этим женщинам жить по-другому?
Сны мне снятся здесь странные, ясное, чистое сознание – вот и ответ, вот и задача.
3.
Петербург для меня – город Пушкина и Достоевского, хотя оба они – москвичи.
Еду к Черной речке. Знак метро похож на паучка. При покупке одной поездки мне выдают жетон. «Здесь жетоны!» – восхитилась я и, как пещерный человек, принялась его фотографировать. У турникетов, как сверхпещерный человек, спросила, куда его бросать. На эскалаторе улыбалась всю поездку вниз, а «Садовая» оказалась глубокой станицей. В метро есть палатки печати с прессой и мелочами. На станции «Черная речка» – памятник Пушкину. Рядом с ней, на улице Савушкина, новый памятник 2016 года – «Скамья, с которой ушел Пушкин». Бронзовая скамейка, на ней плащ, цилиндр и открытая книга с пером. Вещи Александра Сергеевича, оставленные им перед дуэлью.
Железная дорога рядом с местом дуэли Пушкина
Место последней дуэли Пушкина
Перед тем как идти к месту дуэли, захожу в ближайшие дворы. Здесь спокойно и тихо, словно в пригороде. Серые кирпичные пятиэтажки, раскрытые окна – можно подсмотреть хрустальные советские люстры. В одном из дворов на лавочке выпивают – нет, не подростки, вполне взрослые люди, лет сорока. Прилично одеты, еда красиво разложена, салфетки. Нахожу старую детскую площадку – как она сохранилась! Горбатые лесенки, конструкция для лазания с кругами, железные турники, на одном из которых я радостно висну. Много одуванчиков – здесь нет бешеного выстригания газонов и желтые пушистики нарядно цветут по краям дорог. Гораздо приятнее смотреть на живую траву, чем на землю с проплешинами. Вдоль берегов Черной речки – желтые одуванчиковые поля. Чтобы попасть к месту дуэли, нужно перейти железнодорожные пути. Вдоль насыпи и между рельсами растут одуванчиковые кусты и белые цветочки, названия которых я не знаю. Слева автомобильная эстакада, справа – жилые дома. Памятник находится в небольшом парке. Несколько берез. Гранитный обелиск с барельефом поэта и надписью: «Место дуэли А.С. Пушкина». Вокруг скамейки. Мимо проезжают велосипедисты, гуляют собачники, компании жарят шашлыки. Если стоять лицом к памятнику, за ним виден высотный дом. Вдоль железнодорожных путей ходит бабуля с пакетом и выдергивает одуванчиковые кусты – собирает корни. Те, у которых корень обломился, она бросает. Подхожу к одному из таких: из мощного обломка течет белый сок. «А кровь – красная», – думаю я. Одно мгновение – до смерти. И у цветов, и у людей. Мне становится жалко этот вырванный куст, и внутренний голос шепчет: «Как ты можешь жалеть какой-то цветок, когда здесь убили Пушкина…» «Убили Пушкина», – вслух повторяю я и растерянно смотрю по сторонам. Вспоминаются картины Наумова, Волкова и Горбова: снег, черные плащи, пистолеты. Так не похоже на это зеленое место… Дым от костра доносит отвратительный запах шашлыка. Мимо проезжает ребенок на самокате. Млечный сок, застывая, блестит на солнце. Березы качают зелеными ветками.
4.
За что люблю Достоевского. За сердце яростное, горячее. За любовь к России. За болезнь и муку. За романы, за дневники, за все, что он написал. За страсть темную и глубокую. За веру его. За то, что людей любил, как я не умею.
Ехать утром в Лавру не было сил, и посещение могилы я откладываю на следующую поездку. К тому же не могу прийти к Федору Михайловичу в таком виде (зачем не взяла ту длинную черную юбку). А идти в джинсах – ну нет. И еще я сильно устала. Решено – до следующего раза.
Выбравшись вечером из номера, иду к БДТ. Вернее, сначала делаю крюк – к Николо-Богоявленскому Морскому собору, судя по карте, он совсем рядом. Часть дороги возле Ново-Никольского моста перегорожена – кладут асфальт. Он не такой, как раньше – дымящиеся темные кучи, из которых мы выхватывали обжигающие темные комки, и потом ладони пахли чем-то пряным и теплым. А теперь дорожное покрытие – что-то жидкое со странным запахом.
Никольский морской собор
Издалека видны купола и большие экскурсионные автобусы. Перед центральным входом в собор группки китайцев и итальянцев с селфи-палками. Возле забора, безучастно наблюдая за туристами, сидит коротко остриженная девушка в белой юбке. Из церкви выходит свадьба, и гости группируются вокруг жениха с невестой для общего фотоснимка. Китайцы с итальянцами бросают селфи и выстраиваются за свадебным фотографом, тоже фотографируя. «Рашен ведин», – слышу от одной бабушки, ловящей на свой телефон крупный план молодоженов. У невесты красивое платье с глубоким декольте и ажурным вырезом на спине, похожим на крылья бабочки. На голове и плечах – кружевная накидка, которую она постоянно одергивает, пытаясь закрыть декольте. После фотосессии с удовольствием снимает головной убор и смотрит в зеркальце, на прическу. Китайцы и итальянцы возвращаются к селфи.
Уже почти дойдя до театра вижу букинистический магазин «Раскольников». Внутри подхожу к ближайшей полке и вижу «Сказочные повести скандинавских писателей» – издание 1987 года в розовой цветочной обложке. Выглядит не прочитанной. Моя любимая детская книга. Дивный, чудесный мир муми-троллей, моя маленькая вера в его существование и среди людей, тихий свет, доброе тепло, утешение и счастье. Петербург, спасибо, это прекрасный подарок! Но почему эта книга здесь и сейчас. И я опять держу ее в руках. Пожалуй, я ее перечитаю. Кто знает, что увижу в ней сегодня. К тому же неизвестно, сколько еще раз я смогу ее прочитать. В детстве казалась, можно читать бесконечно, закрыв книгу, снова и снова переворачивать затертые и раскрашенные страницы, опять оказывалась в начале. Тогда мне казалось, это то же самое начало. Но теперь я понимаю, каждый раз оно было другим. Неизменным, но новым. «В то самое утро, когда папа Муми-тролля закончил мост через речку, малютка Снифф сделал необычайное открытие: он обнаружил Таинственный путь!» Мне не надо открывать книгу чтобы записать эти строчки. Я очень благодарна своей бабушке за то, что она подарила мне эту книгу. Я скучаю. Где она теперь. Я бы о стольком хотела ее расспросить. А когда было можно – не приходило в голову. И тут же вспоминаю: Теплый Стан. На детской площадке четверка деревянных лошадей, темных, с красными седлами. Впереди – высокий белый конь. Их подкрашивали весной и однажды бабушка, не заметив, посадила меня в непросохшее от желтой краски седло. А ведь я тоже рассеянная и могу сесть на крашеную скамейку или прислониться к заборчику. Еще я помню лесных муравьев в муравейнике, который они соорудили из застывшей асфальтовой кучи, которая оказалась лишней, да так и осталась, рядом с дорогой у края леса. Мы с бабушкой наполнили бутылку муравьями и принесли домой. Потом выпустили обратно, конечно. Но я помню черных насекомых, суетящихся внутри нежданной стеклянной неволи. Чудо.
Подхожу к театру. Внутри красиво, лестницы, люстры, панно. Скульптура Горького. Смотрители продающие программки – все молодые девушки в одинаковых темных платьях. У меня место в ложе. Ложа состоит из трех стульев, два возле ограждения и один сзади, на возвышении. Похоже, третий стул не был изначально предусмотрен, так как с него действие на сцене не видно. Совсем. Все, сидящие на этих третьих стульях стояли. Было бы справедливо, если при покупке билетов зрителю сообщалось о том, что это неудобное место с ограниченной видимостью. Если бы знала, купила другой билет, дороже или дешевле, но откуда видно сцену. В мои планы не входило три часа стоять в театре за две с половиной тысячи.
Спектакль называется «Лето одного года» по пьесе Э. Томпсона «На Золотом озере». И тут я забыла, что смотрю спектакль стоя. На сцене – люди, живые и настоящие, которым сопереживаешь и кого успеваешь полюбить за три часа театрального времени. Целая жизнь, судьба раскрывается словно гигантский цветок, разворачивая лепестки к зрительному залу. И ты уже не помнишь, на какого актера ты пришел – перед тобой Этель с внешностью Алисы Фрейндлих и Норман, похожий на Олега Басилашвили. Снова две судьбы – и одна на двоих. Хотя по-настоящему вдвоем были лишь два первых человека. Мы часто неправильно относимся к времени. Считаем годы. Думаем, а что завтра. Но жизнь – это сейчас. И если суждено человеку быть счастливым, неважно в какой момент его жизни начнется отсчет. Мощь и насыщенность совместной судьбы не зависит от количества совместно проведенных лет. А сколько продлится – конечно, хотелось бы подольше. Но счастье нельзя отложить впрок.
Вспоминаю спектакль «Смешанные чувства» в театре им. Ленсовета. Сюжет незамысловат. Главные герои Герман Льюис и Кристина Миллер – старые друзья, оба потеряли супругов. Ему шестьдесят пять, ей шестьдесят три – «Шестьдесят один!» – неоднократно поправляет она. Отношения с детьми у обоих не ладятся. Герман хочет жениться на Кристине, он даже составил список, почему им нужно быть вместе. Но она хочет начать новую жизнь и переезжает во Флориду. Действие происходит на фоне переезда, сборов и выноса мебели.
Да, это комедия. Зал смеялся над тем, как пожилой возлюбленный пытается затащить свою избранницу в спальню, а она сопротивляется. Над принятой виагрой. Над неуклюжими шуточками грузчиков.
Мне понравилось, как Боярский сыграл персонажа – но только это. В этом спектакле персонажи считают свои годы неоднократно – и кажутся старыми. Герою Басилашвили восемьдесят, он теряет память и тело его подводит. Но, глядя на него, понимаешь – он будет жить вечно. А персонаж Боярского уже завтра растворится, исчезнет, будто бы его и не было никогда.
Вот еще наблюдение о времени. В театр Ленсовета я шла, чтобы увидеть Бояр… да Д’Артаньяна конечно, три тысячи чертей! И меня отговаривали. «Он же старый». «Ты разочаруешься». «Ты не найдешь там, что ищешь». Но я нашла. Мне не понравился спектакль, но я рада, что была на нем.
А что касается разочарования… Времени нет – есть любовь. И если любишь – любишь человека любым.
Во время каждой поездки мне кажется… Да не так уж и важно, что именно. И я вспоминаю фильм «Любит – не любит» с Одри Тоту. И каждый раз улыбаюсь – ведь пока человек понимает, что его мысли не совсем здоровы, он же не сумасшедший? Это всего лишь облачко, шепот вселенной, эхо вечности. Глупость? Безумие? Любовь?
Исаакиевский собор
Стрелка Васильевского острова
Вид на Исаакиевский собор
скачать dle 12.1
