Валерия Пустовая. Избранные Fb-записи конца 2017 – начала 2018 гг.

ДОМ МОЛНИЙ

Накануне 5 июля снились большие волны и в голову стучалось из Евангелия: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!» Волны были не страшные, и я не боялась ни во сне, ни въяве. Ездила ведь на курсы, смотрела видео, слушала подруг. И вполне ясно и уверенно, казалось, понимала, что предстоит и как все будет – но волны одолевали и уносили, вдаль от берега над разверзающейся глубиной, и я томилась все больше, и не занимался огонь. И поспешая с мужем, обвешанным сумками с логотипом «скоро в роддом», я не верила, что вот так, против моих планов и выученной по конспектам схемы, меня упекут сейчас в казенные стены дожидаться невесть сколько дней первой искры. Стены между тем были на славу отмыты только полмесяца назад –охранник сказал, что не только мойка была, ведь и два грузовика кафеля завезли, – и помещались, будто в скверике, на Госпитальной площади, огибаемой рулящими вкруг трамваями и проложенной узкими садовыми дорожками, по которым не один достойный муж прошелся мелком, благодаря жену за Алинчика или Софьюшку – портрет Софьюшки в великаний рост на асфальте прилагался.
Роддом при ГКБ 29 не входил в мои планы, но переменил мою жизнь. С самого вечера, когда на ужин дали напиток с лимонником – а я последние недели с ума сходила от домашнего лимонада, - и врачи приняли решение ничего ждать, но принять меры, чтобы непредсказуемый гром небесный разверзся надо мной точно по их расписанию. Да, они так и сказали: к 7 утра чтоб поднялась в родблок. После лимонника я отнеслась к новой измене философски, припомнив слова одной из подруг, что в родах важно отпустить контроль и позволить природе свершать свое дело. Я не отпускала – контроль вынесли из-под меня на большой волне, и в 7 утра всё было опять не так, как учила и готовилась, но это и было правильным. Потому что – наконец происходило. Хорошо оснащенная, бодро отмытая фабрика бесконечно и ритмично порождала жизни, и когда я обнаружила себя, будто римскую патрицианку, с голой грудью, на каталке, исколотой рукой, прямо в родбоксе вкушающей сначала больничный завтрак, и тут же, с неубывающим аппетитом, обед – на едва освободившееся родовое ложе посадили уже новую, охающую и стонущую страдалицу. Говорят, потом не помнишь боли – и я острее всего запомнила мягкое женственное бедро акушерки, которого случайно касалась подрагивающей ступней, и что в такие моменты она мне казалась родной матерью. А также утешительный, но в практическом смысле мало выручивший шепот санитара-негра, пытавшегося унять мои попытки перетанцевать схватки: «только ди-ышим! только ди-ышим!» И исподволь случившуюся инициацию в матери, когда намаявшаяся акушерка говорит: «Мы тебя пожалеем потом – а сейчас давай его пожалеем. Ну??»
Я пожалею тебя – и ты меня пожалей, я помогу, как могу, тебе выйти на свет – а ты помоги, как сумеешь и наловчишься, мне раздобыть тебе молоко, я вся сейчас твоя, мой милый, потому что и ты сейчас весь мой, и наша жизнь впереди, дал бы милостивый Бог нам ее друг для друга, будет расхождением двух концентрических этих кругов. А пока у нас одна подушка-удав на двоих (для беременных), одна подушка-спасательный круг на двоих (для кормления) и одна ванночка с чередой, где в папиных руках плещешься ты, а успокаиваюсь и очищаюсь до глубины души почему-то я.
В давнем, студенческом еще, тексте Юлии Качалкиной, у которой недавно, на подступах к июлю, родилась дочка, была такая фраза, запомнившаяся и крутившаяся в голове все последующие годы: «…и завести от него рыбку в животе». Самая естественная ассоциация, а все же первое имя новый человек получил из другого источника. Моя маленькая племяшка из Хабаровска, которой сейчас шестнадцать и скоро поступать в московский вуз, а тогда черноволосая кукла в розовом боди, свирепо атаковала воображаемую добычу с воплем: «ну-ка, рыбока, стоятттть!» То ли сама придумала, то ли усвоила дальневосточный акцент – так говорит иногда и ее мать, моя кузина, например: «киосок», - но неологизм прижился и оброс эпическими эпитетами. Рыбок Героический – в затянувшихся родах, Рыбок Горький – в долгую голодную ночь, когда отменили докорм, а молоко еще не пришло, и мы оба промаялись – он в крике, я в отчаянном угрюмом молчании, а соседки в едва уже сдерживаемом раздражении, - и я впервые испытала это горчайшее чувство беспомощности перед бедой так близко и полно доверенного мне существа, - Рыбок Бравый – когда наступило утро, и педиатр, вошедшая с новой сменой медсестер, сказала соседке по палате: «Что-то мне девочка ваша не очень нравится. Чего она кряхтит? Ребенок должен кричать! Вот как он», - и показала, смеясь, на безутешного и спавшего с лица моего сына. Поддержка внезапно пришла и от строгой медсестры, ругающейся на беспорядок, устроенный мной в тщетной погоне за правильным прикладыванием: «Грустно когда? – Иди вон напротив, в отделение травматологии, на экскурсию всей семьей – и выйдете все абсолютно счастливыми людьми!» Ангелы Провидения продолжали вмешиваться и после выписки, так что когда я, отчаявшись дать своему ребенку единственно утешительное ему – пропитание – занесла руку с порцией докорма, вдруг позвонила коллега из журнала и нечаянно отговорила. Я включила ролик с нарезкой битв на мечах из мирового кинематографа, и воодушевленно продолжила, как пишут на форумах, «биться за ГВ» - потому что кормлением эту ратную страду и правда пока было не назвать.
Как быстро приучилась я видеть мир в масштабе травинок и лепестков: каким огромным и крутошеим кажется мне теперь мой легкий и стройный муж, как страшно мне перекрыть дыхание маленькой ноздре у груди, как гордилась я, будто Наташа Ростова с пеленкой, первым срыгнутым молоком, как вдохновенно говорю я о предпочтении белого боди перед разноцветными.
И вот еще – как радостно мне наконец попробовать себя в роли, которой так и не смогли научить меня многие годы тренингов, консультаций и самоанализа. В прослушанных незадолго до родов лекциях психолога Людмилы Петрановской о материнстве высказана такая формула родительской привязанности: «доминантная забота». Мать – та, что желает (забота) и может (доминантная) решить проблемы ребенка. И если с желанием у меня никогда не было проблем, то дефицит доминации подметила даже моя соседка в послеродовой палате. Ты, сказала, как-то теряешься, так нельзя: ты должна лучше него знать, чего он хочет.
Знать, чего хочу я сама, - вот такой секрет женского счастья я открыла однажды в Кронштадте. Тогда мы тщетно искали причал с морскими экскурсиями, и я предлагала попробовать еще один маршрут, а он сказал, подчеркнув: «только если ТЫ хочешь». И я поняла, что всё у нас с ним случится – только если я действительно этого захочу. И что напрасно все годы до того искала мужчину, который бы лучше меня знал, что мне от него нужно.
Знать, чего хочет мой ребенок, пока он путает ночь со днем и плачет равно, мокрый ли, или ногами запутался в комбинезоне, или испугался упавшего уголка одеяла, или голоден, или хочет погреться рядом, - такая заповедь материнства открывается теперь. Знать и впервые быть уверенной, большой и сильной, потому что иначе некому.
Большим деревом, большой медведицей, которая себя пожалеет потом.
Ведь сейчас есть у нее дела поинтереснее и поважнее.

14 июля 2017


МЕДЛЯК СО ЛЬВОМ

Здесь должен быть деньрожденный пост о том, как не захочешь, а вырастешь, ведь вот уже третий год - после едва не десяти подряд - не отмечаешь на Форуме в Липках, которых больше нет. Как два года назад в этот день в Хельсинки выбирала финскую куртку в великосветской компании своего главного редактора, спрашивавшей пива по-французски. А год назад неслась с баулами на танцевальную вечеринку: днём подарила себе фотосессию в платьях и шапочках, а вечером сальсатеку, и уже подозревала, что, наверное, не стоит поднимать тяжёлого, и чемодан на Форум в Звенигород собирала в трепете: кто ж донесет? Литературное детство отпускало, чтобы встретить настоящее, но не своё, и день рождения заместить днём порождения, отмечаемый каждый месяц, ибо у педиатра осмотр. На этот раз муж едва не забыл о моем празднике и не утёк в гараж к друзьям юности, мама только что вышла из больницы - но у меня-то обед по расписанию. С утра наряжу себе сына, посажу шарлотку, а горячую пирамидку узбекских мантов мы построили уже накануне - в моем детстве они готовились мамой и бабушкой как самое праздничное блюдо, а теперь мы с мужем лепили кривые луковые корабли, а мама ушла в комнату, где раскрыла первую в жизни внука книжку стихов с картинками - он потянулся заинтересованно и листнул, и еще листнул, а я пожалела потом, что сама этого не видела. Надо бы написать, что скучаю по удивительной игре в ручеек с липкинцами во хмелю, по внезапным вылетам в новые города, по коллегам из "Октября" и пиву, наконец. Но всё это сон, а по-настоящему я здесь и тут - "ну не плачь, мама же туут!" - руками в муке, губами в веселой бессмысленной песенке, животом к животику в слюнявчике со львом, мыслями между аудиокнигой фантаста-китайца о трёх солнцах, пьесами Данилова и попреками Сирсов, ушами в радио Орфей, ногами в медляке с самым тёплым, благодарным, чутким и маленьким партнёром на свете, которого осенью так удобно стало хватать и кружить. Он слушает классику и животом слышит главное, что там ногами ни суесловь: все мы вместе сегодня, этой ночью, ну а впрочем, следующей ночью мы опять друг у друга в тесноте и обиде, в недосыпе и переедании, в дай потискать и лень гулять, в маме Даунтон, мужу Берсерк, мне рукописи и бэби-блоги, в хоть бы ни месяца, что ли, без строчки, в семье, где нас наконец больше, чем двое, и где я родилась, чтобы сгодиться на счастье кому-то, с кем и мне хорошо.

20 октября 2017


МЕДЛЕННОЕ ТВ

Как огонь горит, как вода течет, как человек растет. В полгода у человека появляется "раньше" и "позже", но что было раньше раннего, осталось только в перекидной тетради срывающимся почерком - на форумах прочла, что не у одной меня сводит запястья от частого хватания ребенка: на форумах смешно рекомендуют не хватать, а "подкапывать" ладонями. В незапамятные утра я просыпалась от ревущей шарманки и говаривала: "ну ты бы хоть раз начал день с довольным лицом", - а теперь бабушка прячется от того, кто выгнулся дугой и снизу сияет в глаза. Я играла в тотализатор, гадая, схватит или смахнет: тот, кто рыбачил на богатом магнитами льду холодильника, первыми выловил соловецкую деревянную сельдь и финского мохнатого лося, - а теперь при каждом омовении срывает букет зубных щеток из пластикового стакана над раковиной и мячик в дырочку фирмы oball носит на пальце ноги. Я засовывала руку того, кто хватучесть развил, в мешок конфет, и ждала, пока сомнет в кулаке хоть край фантика - и вот он едва не начал самостоятельный прикорм кинутой поиграть конфетой "Стратосфера", так что и крошки по игровому коврику, и мордочка в шоколаде, будто правда ел.
Когда нас впервые оставили засыпать одних, променяв на гейм-сейшн друзей детства на другом конце города, я держалась за руки с тем, благодаря кому теперь никогда в темноте не одна, и это я брала его за руку, а он меня смог только за палец, - но недавно я взяла его с собой на узи, и на кушетке мы оба лежали, вытянувшись в рост и ладонь в ладони, будто гуляем парою, и молодой врач сказал, какой он у вас послушный, - но дело просто в том, что нам было вместе спокойней и хорошо.
Тот, кто грустно повисал в плавательном круге, недоумевая, за что мы его кинули в затопленный манеж, теперь одаривает меня аттракционом брызг, так что, вытерев его, отправляюсь переодеваться, а папа, который купает его без круга, рассказывает, как он ловит на глубине нахлебавшихся пластиковых черепашек.
Тот, кого я дразнила Селёдкиным за печально потёкший вид всякий раз, как был схвачен за подмышки и повисал мокрой рыбою, - дело было, конечно, в поджатых плечах и молчаливых ножках, - теперь болтает ногами так, будто и впрямь разговаривает, и взмывает на мне, вознеся руки, как статуя в Рио, про которую я, на грех обознавшись за пивом в джалал-абадском кафе и кивнув на рекламный плакат с культовым силуэтом, сказала: статуя Свободы ручки-то как пораскинула.
Тот, кто выпускал на волю руки из-под пледика, как ни заправляй, теперь стаптывает с нас обоих мое двуспальное овечье одеяло - ножки быстро закидывая друг за друга и друг об друга возя, будто в нервах стягивая с себя длинные узкие сапоги. А из двуспальной кровати то меня, то мужа вытесняет каждую ночь.
Тот, кому я подсовывала кончики волос, горюя, что не соблазняется схватить, - всегда ревновала к девушкам с косами, которых есть за что дёрнуть, - теперь, устроившись у груди, тянет руку к моим губам, чтобы блямкнуть, - фокусу этому я же и обучила, и вот не знаю, не пожалею ли.
Тот, кто вцеплялся в бретельку за молочной трапезой, фиксируя мельтешащий без толку, сизый от натуги кулачок, - теперь, сыто отвалившись, покоит растопыренную мужскую длань на моей груди, проверяя, не сольюсь ли ветрено за чаем и пожевать.
Тот, кто увлекался тряпочками на спинке бабушкиного дивана, которые она побуждала исправно стягивать, - теперь страстно интересуется подставкой для ног, машет деревянным массажером и гоняет рулон туалетной бумаги.
Тот, кто очаровал бабушку врождённым, значит, умением аккуратно вкушать с ложечки - и кого можно было мгновенно утишить, поднеся ложку к орущему рту, - теперь провожает глазами серебряную ложку на первый зубик и, наконец перехватив, умыт брокколевым пюре.
Тот, кто покорил мое сердце пусканием "ёжиков" - каскадом из мелких вздохов удовлетворения, когда ел и спал, - это сердце ревниво не верило Эле Погорелой, что и ее сын умело урезает ежей, и утешилось, только когда она сказала, что с возрастом это у него не прошло, - теперь гортанно рычит, будто дивная, но дикая птица.
Тот, кто будучи представлен новой - или заново вынутой из мешка - игрушке, сначала всматривается, как медитирующий в пустоту, а потом с колдовской замедленностью поднимает цепкие свои ковши и делает гребок. А если промахивается, матерится руками, как экскаваторщик: плещет в досаде прежде, чем сделать ещё попытку.
Кого, бывало, подпирали одним пакетом молока из молочной кухни, и все равно один раз нырнул с дивана головой, хорошо хоть ножкой одной зацепился за пирс, и вытянули, - теперь нацеленно валится с игрового ковра на старый кухонный; в моем детстве ковер висел на стене и казался парадом треугольных солдатиков.
Кто делает ласточку на моем животе и одолел меня в три ползка, уткнувшись в ухо.
Кто ищет носом, куда бы ткнуться, и говорит "ойе-ойе-ойе", когда хочет спать.
Кто побывал в трёх кафе: бургерной на мой день рождения, подъехав к столу прямо в коляске и едва не добравшись до архитектурного стержня в бутерброде; специальном мамском в Сокольниках, где нам едва нашелся стул покормиться, а очередь в пеленальную мы даже не стали занимать; и единственном приличном на районе, где отмечали крещение.
Кому подарили три воздушных шарика. Один я поймала в роддоме, потому что муж сказал: лови, - с консультации мы поехали нарекать сына в МФЦ, куда ввалились с автокреслом, шариком и булочками из кафе перинатального центра, вызвав ажиотаж среди молодых сотрудниц, как оказалось, массово готовившихся в декрет. Другой нам вручили в бургерной, очень выручив - пока шарик изучал и подергивал тот, кто в коляске, я успела запихать в себя чудо кулинарной эквилибристики. Третий купила сама, и он до сих пор хит, болтающийся под потолком кухни и притянутый вниз, когда я пас скакать и присяду на миг, и хватаемый за хвостик, и полизываемый за зелёные бока.
Кто спал в углу шоу-рума слингов на Арбате и кого бабушка наотрез запретила "совать в эту занавеску", а отец, наоборот, в любой непонятной ситуации предлагает вязать.
С кем смогу пойти куда угодно - поверила я, отстояв службу в храме с ним на руках и с ним в углу, где кормила, прячась от строителей, закрывавших пол целлофаном и собою - очередь на исповедь.
Кому я пела однажды: "лодочка качается, время не кончается", - сама недоумевая, о чем это я, и чувствуя, как что-то лопается и завязывается каждый миг, и вот почему я не узнаю его, того, кто мой сын: слишком быстро текут приметы, слишком скоро сгорает день.
Когда-то Лена Лапшина мне сказала что-то вроде: ничто не навсегда, - и в минувшем году я особенно часто укрепляла себя этим соображением.
Месяц назад он научился смеяться, если подуть в живот или поиграть с пятками. А иногда и в живот пыжишься, и за пятки дёрг - и не смеётся, и смотрит удивлённо, выжидая, когда же я наконец пойму, что усвоенным вчера не интересно жить сегодня.
И что ребенок - не тот, за кем я знаю десятки исчезающих свойств, а тот, о ком предсказать ничего не берусь.

5 января 2018


ВЕЩИ НА ПОКЛОН

С Рождеством Христовым!
К ночи сложился вертеп из того, что нашлось:
- волхвы на лыжах - из красноярского аэропорта, на память о поездке в закрытые города с Евгением Поповым и Александром Снегиревым (аэропорт с тех пор перестроили, а Снегирев мне тогда сказал: как ты с твоим интеллектом ведешься на такую ерунду?),
- цыпленок в скорлупе из храма - талисман беременности ("ещё в яичке" - бывало, завершали мы разговор с мамой в Скайпе),
- петух 93 года - нашелся у свекрови через два 12-летних цикла,
- ангел с подсветкой - рекламный сувенир косметической фирмы, вытянула наугад из мешка случайных подарков, принесенных незнакомкой на прошлый новый год в Фаланстер (после декабря в больнице на сохранении дар показался мне хорошим знаком),
- овца из Эдинбурга (выхвачена из горы подобных, но выражение криво вышитого лица рассматривала столько, что таким говорят: мужа бы так выбирала),
- лев из интернет-аптеки - первая купленная погремушка, да послужит он вечным напоминанием о том, что это драматург Ксения Степанычева, а вовсе не мы сами, придумала дарить нашему Самсону плюшевых львов, дабы тренировался с малолетства и был достоин тёзки из-под фонтана (не утаить и то, что это она придумала имя Самсолнышко),
- зебра с чердаков и гремящий ослик Playgro с копытами в пупырышек и портретом бегемота на боку (все популярное для малышей однотипно: чуть-чуть шуршит, местами ребристо и непременно с зеркальцем или прорезывателем),
- собака передана мне редакцией от филолога Зульфии Алькаевой с мешком конфет, который потом был заигран на полу и поселился в мешке с игрушками.
Пусть вещи и вашего дома наполняются доброй памятью.

7 января 2018


ЧЕШИРСКИЙ МАМОНТЕНОК 

Все несчастливые дети похожи друг на друга, как рабочие тетради по психологии, которую захочешь на прогулке послушать, да отвлечешься типа на чудо-площадку посмотреть, устроенную недавно на набережной в Братееве, под жужжащими лапами ЛЭП, а на деле - заглазелась на бабушку, угнавшую с новой площадки тренажёр. Так кажется, что выломала из мерзлого песка да вскочила в седло - велик под ней поджарый, скорый, в красные боты вшиты каблуки, и я задумываюсь, есть ли у платформ сцепление с педалями, и не могу дождаться, когда поедет: бабушка, стройно облокотившись о перила горки, как юноша о резной палисад, посылает флюиды мальчику. "Ну давай, прокатись с горки, че стоишь, прокатись!" - мальчик в пуховике толстоват, и в длинном его шарфе, мотающемся на пузе, Минздрав не рекомендовал бы ни в гору, ни с горки, а только стоять, заложив руки за спину и отвернувшись от передовых висюлек и вертушек, чем он и занят на нашей новой площадке. Тем более что шарф его и другим нехорош: "Шея голая, что ты узлом, давай я два раза оберну, и будет..." Бабушка предлагает помощь, не слезая с велика, и мальчик не подходит ближе, отвечая: "Это потому что ты меня заставляешь завязать потуже". Шарф не перевязан, отвязанная бабушка уезжает прокатиться, а мальчик долго бредёт поперек снующих ровесников, руки за спиной в равновесие узлу на груди. Мальчик выглядит нелюдимом и занудой, и я вспоминаю, как хорошо мне было одиноко играть в занудные попадания мячиком промеж пятой, четвертой, третьей, второй, нижней перекладин на детской лесенке, и не идти домой, пока не забью сто подряд, если бы меня не подводили к девочке, случайно пасущейся по соседству, и не говорили: "прокатись" зачеркнуто "познакомьтесь, а это Лера, теперь вы будете играть вместе, хорошо?" Зато моя мама никогда не говорила, как чья-то кому-то сегодня: "нет, перчатки у тебя не для лазанья".
Уже в школе я съехала с горки на новом пуховике и ходила потом с бледным пятном на заду. Мне было все равно, я была счастлива, что прокатилась. Как ещё один мальчик сегодня, которого мама крутила в веревочной пирамиде и наставляла сердито: "Держись же, держись!!" - а он пел сквозь канаты и восторг: "Земля в иллюминаторе..."
Все счастливые дети счастливы по-своему. Девочка в розовом комбинезоне зовёт маму, волоча самокат поперек пустого газона, наперерез чужой белой псине. "Девочка, а я тебя помню. Где твоя мама?" - видела ее с круглой женщиной в куртке валенком. "Мама?" - девочка будто только вспоминает, и принимается звать опять. И продолжает вздыхать двусложно: "ма" да "ма", пока я демонстрирую чудеса рассудительности, высказывая предположение, что ей вряд ли мама разрешает гулять одной, и неужели она уехала от мамы слишком быстро, и где же, наконец, эта ее мама? "Мама!" - вдруг восклицает она совсем другим тоном, и показывает мне за спину: "Вот мама!" Женщина в куртке валенком неторопливо показывается в начале аллеи. "О, - радуюсь я, что смогу спокойно уйти домой, а не делать бросок по набережной с чужой немногословной девочкой. - О, мама! Так давай поедем к ней!" - "Давай!" - с расцветающим энтузиазмом говорит девочка, хватает самокат и, вспрыгнув, рвет с места в ровно противоположную сторону.
Эту девочку я прозову чеширским мамонтенком. Потому что зовёт маму, оставляя за собой быстро тающий след.
Ей благодаря я убедилась, как психологи правы насчет привязанности. И тугих узлов.
Когда привязанность крепка и в маме уверена - тогда в тебе ресурс и задор гнать что есть мочи прочь.
Когда не уверен - висишь на месте, как привязанный.
Так пишут психологи. А белая собака знает и без них. Уходя домой, я заметила, что в зубах она, вольно ступая далеко впереди хозяйки с детской коляской, чинно носит собственный, скрученный мягким узлом, поводок.

10 января 2018


В СВЕТЕ ТОЧКИ

Сегодня, когда моей бабушке в Киргизии исполнилось 90 лет, а ее дочь 66 лет похоронили на подмосковном кладбище, рядом с ее же сыном, нашедшим вечный покой 9 лет назад, я думаю о времени. О том, что в романах-то я люблю такой поворот: время истекает, и пересыхает роман, и пуст исток событий. Это момент, когда в книге кончается ресурс действия. Герои ещё трепыхаются, еще надеются вывернуться и подогреть интригу, перетоптаться и выскочить в новую главу жизни, но автор торопит кульминацию и развязку. Это пора, когда возможности перерождаются в рок, намерения – в судьбу, догадки – в знание, с которым маяться в эпилоге и далее везде. Это созревание невысказанных желаний, это разлитие вскрытой крови, это опадание плодов, вспревших от приливов надежд и печалей.
Наше последнее с мамой лето в Киргизии я торопилась перелистнуть. Со всеми его привычными радостями: базары-горы, кафешки-барашки, арыки-алычи, - всё это не менялось из года в год, и тем пленяло, но и держало в плену: ведь и в жизни моей ничего не менялось. И про последнее мое лето с мамой на отдыхе я не запомнила ничего особенно хорошего, потому что всё хорошее было, как всегда. А вот моя тревога осела в памяти, как самый дурной поступок.
Я хотела оказаться с мамой в Москве, и на новых условиях. Взрослой дочерью, встречающей ее пирогом и внуком, приведшей в дом мужчину, на которого мы с ней можем наконец положиться. Маме домой был куплен кухонный диван, такой удобный, что режет, как вспомнишь о ее страданиях, когда с него уже почти не вставала.
Я уехала из Киргизии, а она осталась. На первый свой полный год у бабушки, в изнанке спелого лета, в Венеции зимой. Слышала я, есть в Киргизии такая долина смерти, куда не стоит соваться в морозы, иначе застрянешь и пропадешь. Я никогда не видела этого места, но сегодня, думая о маме в зимней Азии, я представляю себе этот заснеженный капкан за окнами уютной двухкомнатной квартиры в кирпичном доме, в хорошем районе у парка, с видом на набережную сухого арыка, с вечной новогодней елочкой в углу и гирляндами старых родственных открыток по стенам под портретами дедушки и дедушки Ленина. Когда бабушка – впервые за много десятилетий - позвала маму остаться и позаботиться о ней, мама попала в ловушку. Она провела год в стране своего детства, где когда-то был союзный рай, а сегодня платят мукой и консервами за голоса на выборах, торгуют никому не нужными русскими книжками на барахолке вдоль заброшенной железной дороги и выстаивают первые маленькие очереди за фаст-фудом. В домах спилены батареи: за отопление запрошено столько, что проще сдать на металлолом. Бабушка боится ставить обогреватель: розетки изношены, чинить некому; при мне когда-то вызывали электрика – пришли три матерых пьяных киргиза и толком ничего не сделали. Холода стоят российские, и до апреля не прибывает тепла. По стране прокатывается волна бытовых пожаров. Мама кипятит воду на единственной плитке, переодевается дома в пальто и сапоги и занимается самолечением в холодной воде.
Я страшно боялась, что к ней там вернется старое заболевание бронхов – но обошлось. Мама страшно не хотела бросать выгодную подработку няней – у знакомых, да в центре города, с неполной неделей, - но обошлось. Ее подопечная уехала на родину папы, во Францию. Мы радовались такому удачному совпадению: теперь маму ничего в Москве не связывает, нет повода для метаний, Бог так славно всё устроил.
Когда вышло так, как хотел, тебе это кажется преисполненным смысла: в мире появляется логика – твоя собственная, но ты приписываешь ее высшей силе. Когда все так, как хотел, ты хвалишь себя за то, что живешь в ладу с Провидением. Не вываливаешься и не торчишь, не вопиешь, не ропщешь.
Потом один из врачей, туманно обосновывая отказ в операции, скажет ей: «Вы слишком долго где-то ходили…» Ясно где: мама целый год ухаживала за бабушкой, не нуждавшейся в уходе, отвоевывала у нее право полистать интернет и поспать днем, когда сморит, помыть пол и выбросить старые тряпки, - бабушке, как и мне, хотелось пожить с мамой на своих условиях. Как бы то ни было, мама отдала дочернему долгу год, и разве это не достойно награды?
Потом я открою ее переписку со старым другом, и прочту: «выбора у меня нет». И вспомню, как жаль ей было застрять в чужой уже стране, когда в Москве так много не досмотрено, не доделано. Ей не хотелось проживать еще сильные свои годы там, где даже в библиотеку не запишешься – требуют оставить в залог местную ID-карту, - а главное развлечение – базаровать. Весь год мы с мамой развлекались: обсуждали вытачки и оборки, длину и цвета, и она никогда не называла цвет правильно – так, как я бы его назвала, и было много смешной путаницы, и мешок в обратную дорогу рос, а мама, по привычке своей экономить, еще раздумывала, брать ли до аэропорта в соседнем городе такси, но я уговорила, и когда она переступила порог и я увидела, кто привез мне огромный тяжелый мешок замечательных, недорогих, теплых, нужных вещей, в которых я теперь что ни день, ---
Мама должна быть мягкой, - всегда шутила я. И городилась, что мама моя кругла, и забывала юные ее фотографии, где высокая грудь и талия, какой у меня не будет вовек. Теперь я помню только на ее опавшем лице большие круглые глаза – доверчивые и удивленные, как у заблудившегося в ночи ёжика.
Выбора нет, - считала мама, и я вслед за ней. Я люблю ситуации, когда выбора не остается, и не надо мучительно выбирать, потому что единственно правильное дано. И только теперь задумалась, откуда берется такая определенность решения. Если нет выбора – значит, есть глубокое и скорое внутренне согласие на то, что дано. Даже долг оставляет выбор: должен ли ты – сам ведь и решаешь. И мама решила, что должна.
Хотя никого из других моих знакомых женщин ее возраста нельзя было бы подписать на год жизни в таких условиях. Их внутренний компас стрельнул бы, отворачивая. Но мамина чуткость к себе сломалась давно.
Была цветущая женщина, а теперь посмотри, как из концлагеря, - сетовала она, а я рада была узнать, что она все-таки считала себя цветущей, хотя отвергала маркие белые пуховики, жалела кожаное пальто, ленилась подкрашиваться, не терпела гладить. Больная, она вдруг стала на некоторое время стройно выглядеть и изящно одеваться, пила из чашечки с блюдцем, как, призналась, всю жизнь мечтала и не пила, покупать телепрограмму в журнале «7 дней» и удивляться себе, почему не брала его раньше.
И зачем я сетую на год в Киргизии, прошедший без диагностики и лечения, если знаю, что, будь даже мама в Москве, мне ох и не сразу удалось бы уговорить ее пойти к врачу.
Фантазии о том, как бы вы провели свои последние дни, утешают только молодых и здоровых. Мне тоже грезились Неаполь или Прага с мамой – но стало бы у нее сил до ванны дойти.
Не покупайте, говорит, больше такое здоровенное средство для посуды. Лежу, целыми днями только его и вижу.
Наше время начало пересыхать весной, когда я, выйдя немного из-под сени старого замкового парка в Шотландии, узнала от коллеги по скайпу о том, что журнал, где я проработала больше десяти лет, лишится дома и едва сводит концы с концами. В тот же день в Фейсбуке прочла, что умер долго боровшийся с болезнью муж Анны Старобинец.
Я хотела изменить себя, но чтобы мир вокруг ждал меня прежним, как брошенная в обед детская. Как будто время течет не для всех. И снова думала, как хорошо устроил Господь: вот ведь и отдых в Шотландии перед, пугали, материнской страдой. Я оплатила курс у психолога, чтобы никакие зацепки в прошлом не помешали мне всей полнотой сердца принять накатывающее счастье.
И я была счастлива, да. Все эти полгода с мамой в Москве, от 15 июля, когда ее встретил в Домодедове мой муж, до 25 января, когда я увидела последнее, рефлекторное движение ее рта, - я жила счастливо, как во сне о том, что сбылось заветное: в доме есть мужчина, чтобы опереться, и сын – радоваться, и мама - показывать мои достижения и видеть, как она ими довольна. Горю тесно в наших счастливых, до краев наполненных заботами днях: оно затаилось, замылилось сериалом Коломбо, заелось овсянкой и курочкой, сомлело в груде стиранных маленьких одежд, уснуло под свет улыбок. Эти полгода мы жили, как обычно – я прочитала в интернете, что это вернее всего. Мама сердилась на мужа, сидевшего в смартфоне во время еды, я возмущалась ею, откинувшей мои волосы от лица ребенка, муж терял терпение оттого, что ему не позволяют самому решить, когда мыть посуду. Она запрещала мне носить слинг и ехать с ребенком на вещевой рынок – я отбирала у нее копченую колбасу. Мы обсуждали литературные новости, посмеивались над сценаристами британского сериала, принимающими нас за дураков, удивлялись иным вопросам к батюшке на канале Спас. В наш самый последний вечер дома мы сплетничали про номинации «НацБеста», хотя впору было схватить ее за мизинец и сидеть, лбом вжавшись и повторяя: мама, мамочка, - но так мы уже провели день до того.
Днями было сухо и тепло, и только во сне – два раза помню достоверно – я рыдала от горя, в голос, до встряски в груди.
Я просила у нее прощения, а она отвечала: да ну, сколько и я по молодости глупостей делала, вот, скажем, когда эту квартиру дали, не хотела в ванной ручку к стене прикручивать – зачем мне, думала, я и так, - а теперь без нее ни залезть, не вылезти.
Я обозналась в кульминации. Весь этот год, пока мама жила у бабушки, я восходила, охотясь за шотландскими овцами и тенями в своем прошлом, не к материнскому свету, а к сиротской мгле. Кто-то свыше знал, для чего на самом деле скоплены были мои телесные и душевные силы. Кто-то свыше знал, зачем именно сейчас у меня родился сын.
Он был с нами с первых минут горя, когда я, с ним на руках, поднялась на второй этаж диагностического центра «Инвитро» и узнала, что отныне держу в руках две жизни, нуждающиеся во мне почти с равной интенсивностью. Я гуглила пестушки-потешки и проценты выживаемости. Мы волновались, как на гонках, оставляя его одного для безболезненных, но нудных процедур, которые маме приходится выполнять через день. Раз в автобусе мы с мамой заспорили о квотах на лечение и в нервах едва не упустили коляску на выходе. Мы прятали от него шотландский плед, редкостно яркой расцветки, которую я для мамы едва разыскала, - он любил общипывать его, и мы боялись, что наестся шерсти.
«Пойду посмотрю на Буличку и тогда усну спокойно», - бывало, говаривала она, прозывая внука в честь слова «забульбулькал», тут же ею самой для него и придуманного. С тех пор имя Булка приходит мне на язык куда скорее, чем его настоящее.
Он показал себя большим другом. Работал переключателем: прогонял холодную враждебность диспансеров, развеивал страх перед новыми симптомами ухудшения, тянул на себя мысли. Широко улыбался ей и не замечал, как она изменилась, и у нее отлегало от сердца: что, ты меня не боишься? Хватал за руку, в которую она приучила его утыкаться, чтобы заснуть, - а теперь только и могла, что протянуть навстречу. Я до последнего подкладывала его к ней на диван – и она говорила слабо, но уверенно: не бойся, не упущу, - и держала хоть ногой.
На простыне с романтичным принтом в лодочках, выданной сестрой-хозяйкой, он провел с нами в хосписе полтора дня. На последних ее минутах крепко спал, а затем сразу проснулся и – привычно, но тут так вовремя – заныл.
«Я теперь надеюсь, что буду смотреть на вас оттуда. На Люличека, - пауза, - и на Люлечку», - сказала она, и я, отвернувшись, заплакала: она надеялась, что приедет на пару месяцев подлечиться и укатит обратно к бабушке, она надеялась, что не станет инвалидом, она надеялась, что вылечат, - в стольких своих надеждах она обманулась, так трудно поверить, что хоть этой суждено оправдаться.
Я не могу спокойно слушать детскую песню «Сюрприз». Каждый новый день приносит нам новую напасть, тело сбоит то там, то тут, круг возможностей сужается, скачущая кривая желаний вытягивается в лежанку. В декабре, когда окончательно решено, что новой химии ей не выдержать, мама впервые просит: «Господи, дай хоть пожить». Но уже подступает неделя, отнявшая у нас завтра. Все эти месяцы мы откладывали прощальные разговоры, перебивая печаль хлопотами о том, что под носом, и вот когда мама, велев перебрать две коробки своих лекарств, наконец готова: «завтра всё позаписываем, поговорим…» - наутро оказывается, что грудь ей заложило одышкой. «Так много воздуха, а мне не хватает, Господи, дай хоть подышать». А когда я, накануне протоптавшись до вечера в палате и дома толком собравшись, чтоб засесть еще на день, примчалась в хоспис к врачебному обходу, мама уже была без сознания.
Никто не знает, как окончит жизнь, но потом кажется, что можно было и догадаться. Бог ревнив, говорят, и бьет туда, где теснее привязан к миру. Я смотрела, как у мамы отбирают ее последнее утешение – потрапезничать весело, понабрать вкусностей, поделиться лучшим на столе. Вот они, наши гастрономические вехи к прощанию.
Пирог с вишней, с которым я бегу к ней из лавки «Караваев» и плачу, потому что он не то, что может ей помочь, но то, что я могу для нее сделать. Креветки на гриле в новой районной кафешке, где мама успела напоследок посидеть в зеркалах и светском общении. Сервелат «татарский», купленный в мордовской лавке, которого она откусила колесико, поприветствовав: «я так соскучилась». Натуральные малиновые конфеты, которые принесла ей, чтоб хоть немного подсластить унылую диету, - она схватила радостно, но вскоре выпустила, пожалившись: косточка там, говорит, внутри, такая колючая. Четыре сырника, на которых маме пришлось дожидаться нас до самого вечера: мы ушли за покупками, думая, что она сама возьмет себе что-нибудь из холодильника, - но сил встать и погреть не хватило, и вечером она сказала с обидой отлученного от груди малыша: «уйду от вас, вы меня не кормите!» Селедочный торт под Новый год, для которого она, собрав силы, встала и почистила вареные овощи и иваси, - а я от усталости и спешки выбросила банку с рассолом прямо в мусорное ведро, и пакет протек, и игровой мат ребенка забрызган, и в ванну он не помещается, и я выношу торбу с грязным бельем, и со зла толкаю дверь ногой – и попадаю в стеклянную вставку, и сижу под дверью, рыдая, что вот маме как будто сегодня лучше, что она хотела мне помочь, а я опять по своей глупости и нетерпению всё испортила. Протеиновые бутылочки с ванилью для питания ослабленных, которые мама называла «моя мишка» и говорила: «моя любимая пришла» - с такой нежностью, что я всякий раз обманывалась: про меня? Краб камчатский и лимонад, которых вдруг запросила в свой последний день дома, - лимонад едва пригубила и деликатес, едва клюнув, отодвинула: «не хватало еще крабом блевать». В хосписе она скажет: «как у вас вкусно готовят», - хотя речь пойдет о протертых макаронах и котлете, и предложит мне: «попробуй!» - как всегда предлагает самое вкусное. Я кормлю ее с ложки, будто ребенка прикормом. Она спросит, что это, и скажет задумчиво: «Ну да, это по мне, а то я на лошадь уже пересела…» - я не сразу пойму, что в виду она имеет конскую колбасу, которая от тоски по обильной и острой еде ей даже приснилась.
Это была ее, видимо, последняя шутка. Впрочем, нет: последней придется признать тот факт, что ушла она в Татьянин день. Мы часто прикалывались над тем, что в жизни ее, что ни знакомство, всюду встречают Татьяны.
Это был и день 80-летнего юбилея Высоцкого, чьи песни в кустарном еще, слепом издании мой отец подарил маме и подписал: «Жене, которая, как и ее кумир, не ищет в жизни легкий путей».
Я знаю, как важно мне полюбить легкие пути. Суметь понежиться, положиться, помедлить, отказать, оставить себе – все то, чему не считала нужным учиться она. Но на неделе, когда повторное КТ показало, что химия не подействовала, я впрягаюсь в коляску с малышом и продуктами, и в ответ на предложение мужа помочь кричу «не тяжело!», и тащу что есть силы, и чувствую сиротскую эту смелость: вот-вот мне просто не останется, для кого себя пожалеть.
Иногда мама отворачивалась от внука: где-то услышала, что пожилым и больным не надо смотреть на маленьких. Какая чушь, говорила я, тем более уверенно, что знала: такая, как она, точно от ребенка не заберёт. Когда в московской больнице умирал ее брат, приехавший к нам попытать позднего нового счастья, мама держала его за руку и говорила: «хочешь – возьми всё!» Брат был домашним экстрасенсом и, вероятно, понял, что она про энергию.
В Киргизии бабушка направила маму помогать двум таким же, как она, немолодым одиноким женщинам, подвязывать виноград, и там из жлобства ее едва не заставили тягать здоровенную садовую лестницу. А соседка подписала маму помыть покойника – мужа другой соседки. Вдове мыть в морге было дорого, а соседке мыть на дому – боязно. Мать мыла, а вокруг, говорит, стояли гости дома и смотрели. «Что, брезгуешь?» - кротко спросила вдова, когда мама отказалась принять после обмывания, по какому-то дикому обычаю, мыло и полотенце. И мама, купленная за грошовую слезу, приняла.
Это как колодец, из которого черпают, и не вливают, - выскажет психолог свое мнение о заболевании моей мамы. Я тоже черпала, я пила из него при всякой возможности, я приникала к ней – а кто у меня еще был? Она огорчалась только, если отданное ею не шло в прок.
Крестный путь – я чувствую это как крестный путь. Она вернулась домой, чтобы пройти его до конца. Сквозь вопли: «сдохни меня», - обращенные к Богу, в чьей власти оборвать страшное до срока, через унижение немощью и нечистотой, через измену тела, шатнувшегося под тяжестью беды, и бичевание словом: «кто только мордой меня не возил», - как скажет о медицинских работниках. А главное, через несправедливость – незаслуженность, невольность горя. «Не пожила ни там, ни здесь, никому не помогла… Так с хорошими людьми не поступают», - когда-то старуха-соседка, которой мы одно время помогали, ввиду необыкновенной занятости ее собственной племянницы, сдуру скажет маме, что Бог ее не любит. И, как я ни убеждаю ее, что Божий суд свершается не в дачах и здоровых зубах, обильных потомках и заграничных выездах, она верит, что оставлена.
Вся история ее болезни уместилась для меня в один-единственный образ – когда-то я провожала ее к бабушке, и купленные для нее московские конфеты перевесили в багаже, и маме пришлось подхватить полные конфет, рвущиеся пакеты и, трепеща, что окрикнут и не пропустят, пройти на паспортный контроль. Она движется прочь от меня одиноким испуганным ёжиком, она обременена тяжелой своей недальновидностью, она надеется, что проскочит, она боится, но тащит запасенное, она идет доверчиво и неприкрыто; ей просто некуда деваться.
Когда она ехала с консультации в диспансере, в метро у кого-то заиграла киргизская песня. И мама заплакала. То, что ожидало ее в родном доме, было так страшно и не нужно ей, что она готова была сей же час уехать на года к своевольной матери и неотапливаемой зиме, лишь бы уехать здоровой.
Но выбора у нее теперь точно не было.
Дальним знакомым в Москве мама велела сказать, что уехала в Киргизию. Дальним знакомым в Джалал-Абаде бабушка велела сказать, что мама осталась лечиться в Москве.
Обе эти версии я поддерживаю. Иначе с чего бы к моему сердцу прилило столько света, покоя и утешения, когда она отошла? «Ну умница, отмучилась!» - прошептала я ей, от души поздравляя и плача, потому что в расставании – как я читала где-то в детстве – большую долю печали принимает на себя остающийся.
В горе утешают только горькие книги. Одна история из книги Анны Старобинец «Посмотри на него» навела меня на светлейшую мысль. Речь шла об обреченном еще в утробе ребенке, рожденном, чтобы счастливо и полно прожить на руках у матери всего день. По сравнению с этим днем 66 лет – какая это богатая, долгая, разнообразная жизнь! Моя мама родилась в Баку, выросла в Азии, училась в Сибири, работала в Москве. Она танцевала и плавала на байдарках. Она делала мостик до сорока. Она была одним из первых советских программистов и работала в Госплане, и я играла там, не подозревая, в пелевинского принца. Она одна вырастила дочь, но всю жизнь у нее отбою не было от поклонников. Она побывала в Италии и Париже. Она ходила со мной на «Дебют», Пушкинскую премию, новогодние вечера «Октября» и, однажды, на Русский Букер. Она любила персики и булочки, колбасу и пиво. Она шила себе платья и делала химическую завивку. Она работала честно и любила делить по справедливости. Она подавала на опохмел и никогда не била детей.
…Когда я впервые внесла сына в храм, я проговорила: «Смотри: тепло, красиво, Бог…» - и сама испугалась сорвавшейся глупости: кто же Бога на последнее место ставит? Но потом поняла: так сработал закон первого познания. Сначала грудь – потом мать, сначала купанье – потом дом, сначала игра – потом навык.
Сначала вместе – потом семья.
Бог начинается там, где тепло и красиво, иначе остается абстракцией.
Семья начинается там, где тепло и спокойно, иначе это толкучка случайных людей.
В слишком скоро – и это моя главная сейчас боль – минувшие полгода абстракция семьи наполнилась для меня новым смыслом.
Семья – это те, к кому возвращаешься, чтобы пережить свое одиночество.
Когда в один из самых тяжелых дней у меня ни минуты не было для ребенка и к вечеру он, устав быть золотым и незаметным, заголосил наконец, я склонилась над ним, обнимая и приговаривая: «Неужели ты думаешь, что мы тебя бросили? Ты ведь наш родной человек. В тебе ведь жива моя мама».
Нас двое уже, в ком ты, моя мама, жива.

29 января 2018


ЗЕМЛЯ КОЧКАМИ

На девять дней подарок, нарочно не придумаешь: звонит из поликлиники хирург, которого 8 января, почти месяц назад, вызывали на дом швы снять. "Выполнен, - говорит, - вызов на дом". Нет, говорю, не выполнен, вы так и не пришли. Я, говорит, не пришел, потому что до вас у меня вон сколько ещё вызовов. Ну так, - говорю без ехидства, - помолитесь за нее. И он говорит без раскаяния: Царство Небесное.
Система, при которой надо месяц собирать анализы, чтобы лечь в больницу, занимать очередь на талон и брать направление на назначение, раздражает даже врачей. Но система объясняет не всё и включает в себя не всех.
"Не вы первая, не вы последняя", - дословно говорит мне охранник - и это не в родильном отделении, где фолк и магия ещё уместны ввиду чудопроизводства жизни, а в хирургии, и сказано не о жизни и смерти, а о клеенчатом кресле-каталке, на которой надо вывезти неходячего человека за территорию больницы и каталку вернуть. Ночь снежна, такси на ломаном русском клянется, что подъехал. Это хорошая больница, каталок много, а в прошлой, плохой, мы с санитаром за кресло поспорили: "а мне что делать?" - "а мне??" - но в плохой пофигисты охранники пустили машину прямо к выкату из отделения, поэтому я и теперь, как ездовая с выучкой, жму на пластмассовые ручки и мы, уверенные, что выйдем прямо к открытым дверцам такси, выкатываемся с мамой в степь.
Так кажется, что степь кругом, хотя это просто заснеженные задворки больницы, до бетонного горизонта белым-бело, приехали.
"Вы бы хоть спросили, если не знаете", - сердитый охранник разворачивает меня на 180 градусов и тут-то сообщает, что такси подъедет дальше и вправо, но право слишком далеко, и я на полпути бросаю кресло, похожее на недосклеенную картонную коробку, в которой съехала набок, будто за своей съехавшей на снежных кочках косынкой, моя любимая кукла с тонкими руками, - бросаю и бегу назад, к серым воротам, успевшим опуститься за нашими спинами, в теплый просторный холл хорошей больницы, - чтобы переспросить, правильно ли поняла. Тут он и сказал свою некрасовскую фразу.
Направо оказывается КПП, где охранник уточняет для таксиста адрес, велит нам переждать в тепле и выражает уверенность, что машину бы пропустили. Возвращая каталку, я довожу до сведения охранника в больнице разночтения в адресе и правилах. Но в ответ слышу другую попевку: сама виновата. А зачем вы побежали, вот не побежали бы - и приехала бы машина.
Вывалянная в архаике, как в перьях, я вспоминаю, что и в плохой больнице охранник был тоже как из сказки, обиженный Емеля: я, говорил знакомой, не приглушая голос в чумазой гудящей проходной, почему здесь работаю - сослали! Да че, че, там опаздывал все время, вот и сослали.
Но эта жертва слишком строгого режима лично вышла из отделения, чтобы подогнать нашего таксиста поближе и подсказать нам, как пересесть в машину.
"Вы, я вижу, не в себе", - сказал маме как-то на приеме врач, записавший в листе осмотра с ходу, не взглянув: "кожа розовая". И на просьбу выдать результаты анализа вскрикнул: "Зачем вам? Для коллекции??" Хирург, напротив, заглянула - и прямо в душу: "А вы что, думали, на вашу опухоль тут сразу набросятся?"
"Только не тяните", - говорили маме, выдавая лист назначений, исполнить которые в поликлинике реально было через полмесяца или месяц.
"Как схожу в поликлинику, - сокрушалась она, - прихожу с разбитым сердцем".
Наша поликлиника глушит жалобы, как ватное поле, в нашей поликлинике пять рабочих мест отыграно у терминала ЭМИАС, и на УЗИ записывают ручкой в тетрадочку, и велят прийти завтра пораньше, талонов нет. "Я была вторая, и передо мной к этому специалисту не брали", - возражает мама. Что ж, отвечают ей, талонов нет, приходите завтра пораньше. Наша терапевт за направление к специалисту удавится, а когда поднажали, готова положить маму в больницу общего профиля - первую, где попадется свободная койка. Но и талон, и направления маме удается добыть при помощи заведующей терапевтическим отделением, молодой женщины, у которой от этого самого умер отец, а в кабинете у нее, говорит мама с верой в людей, иконы. Потом я напомню заведующей о ее помощи маме, как о долге, и она снова пособит, и скажет мне: "окружите маму теплом и заботой", - и я пойму, что это значит, но распереживаюсь от другого: меня вывел из равновесия ее редкий здесь понимающий тон.
Хирург по вызову не пришел, да, - зато невролог сама предложила заочно заполнить форму на инвалидность, и мимоходом сделала мне замечание, что я от волнения неловко держу ребенка.
Дежурная врач с разбавленными серебром красными ногтями жалуется, что потратила на нас больше положенных 10 минут – но ее сутулый сменщик лично поднимается к заведующей и без очереди уточняет для нас информацию о процедуре выписки лекарств.
"Вы без звонка больше не приходите", - сурово выговаривают маме в диспансере, куда она явилась, по назначению главного химика, через 21 день. Главный химик легко даёт направление - но в канцелярии считает, что мест нет. И никогда не звонят, и не берут трубку. Видите, - вопрошают грозно, отворачиваясь от мамы к завалам медицинских карт, - у нас сколько работы, а вы нам работать мешаете. В следующий раз, наученная товарками, мама на консультации сует главному пятитысячную, и он помечает карту специальным листочком, и маму кладут без звонка - и без возражений.
Зато швы на дому нам снимает зашедший для профосмотра с папочкой для бумаг и без единого инструмента врач из хосписа.
У порога хосписа №5 в Царицыно я впервые понимаю слово "бороться", которое устойчиво сочетается у нас с самым пугающим недугом. Канун Нового года, у крылечка синий олень и снеговик в шляпе, внутри сад комнатных растений, кот под вазой с мандаринами и клетка с шиншиллой по имени Бенджамин. За окном розовая кормушка для птиц, на столе синяя скатёрка. Посетителей пускают круглосуточно, сроки госпитализации не ограничивают. Высоченные врачи нянчат мне ребенка и доносят сумки до такси. Психолог лично приносит чай в чашке из ординаторской.
"Сердце ущип", - любила говорить мама, и в хосписе щиплет сердце от милоты и ласки. Этот элизиум кажется наградой за труды, компенсацией за пережитые унижения. Борьба осталась за порогом, борьба там, в диспансерах, для сильных - для живых. Здесь - приют для странников, пакующих вещи.
Это жизнь борется с нами, как вода с плакучей ветвью, прорывает нас, как травяной заслон. У жизни вечное лето, а мы прём на износ через снежное поле, пока не догадаемся сесть и поехать.
Не стоило маме так огорчаться, что не звонят из диспансера, - был праздник Покрова Богородицы, и я вытащила маму в храм, и там она дала волю слезам обиды, а не покаяния; это был последний день, когда она еще надеялась, что будет по-честному, так, как должно быть и никогда не бывает. Не стоило ей тогда идти на исповедь к самому молодому и неопытному священнику – мама сказала, что к старым были такие очереди, ей стало неудобно, но что мог сказать ей этот юноша, кроме: почаще ходите в храм, а то вы не чувствуете себя частью Церкви? Не стоило впоследствии, едва удерживаясь на ногах, дожидаться своей очереди в процедурную на кровь, хотя пациенты пободрее ломились, не спросясь. Не стоило чувствовать себя хуже всех, которой и в том, что всем положено, хотят отказать, когда на консилиуме смурной бестактный врач спросил ее, как девочку на экзамене: «Вы лечиться-то хотите?»
Не стоило, правду сказать, и мне тогда с упорством декабристки толкать каталку с мамой до КПП: следовало отвергнуть саму возможность так с нами обойтись – и заставить побегать охранника.
Очереди и обиды, снег кочками. И вот ее отпевает тот самый, молодой, священник, не знающий, что невольно пополнил ряд несправедливостей, валившихся на маму хлопьями.
Но он отпевает ее – и это тоже подарок, какой нарочно не придумаешь, потому что это люди ошибаются и вредят – а жизнь справедлива и любит завершать гештальты.
Жизнь борется с нами, пока не примем ее сторону. Когда-то маме приснился мелочный тягостный сон – про очередь и обиду, про обсчет на кассе в какой-то смурной столовке, и она говорила кассирше из глубины сердца: «Вы знаете, я так не хочу жить, мне так надоело жить!» Просьбу «пожить» я наконец услышала от нее накануне Нового года, за месяц до ее ухода. А за неделю до – она лежала и слушала море.
Был у мамы «красненький» - планшет в обложке женской расцветки, она оставила его у бабушки, думая, что скоро вернется и продолжит скайпиться с дочерью. Теперь у нее «серенький» - кислородный концентратор, который она сначала, боясь довериться новшеству, запрещает арендовать, а после тихонько гладит: он баюкает ее, в булькающей дистиллированной воде растворяя будто бы говор людей и шум моря.
Снег кочками и снег пухом. Когда-то мама тоже пёрла меня через зиму. Тащила, да упала, поскользнувшись. Лежит, и небо над ней не Аустерлица, а московской окраины, и о прозрении ее роман не напишут, и так хорошо, что можно залежаться и не вставать.
С замерших санок пискнули. «Жива, жива», - отозвалась мама, будто проснувшись и вспомнив, что правда жива, что снега впереди еще поле непаханое, и поле предстоит перейти. На санках деликатно замолчали, дожидаясь, когда поднимется и попрёт.
Не стоило мне отговаривать маму кататься на коньках в ее последнюю зиму, когда она под видом няни проникла с подопечной на малышовый каток в парке Горького и, уцепившись за пингвина не по росту, сначала упала, конечно, а потом –
Не стоило, да, но она и не слушала, и поехала, и от души накаталась.
Мы прём через снег – но жизнь не замерзает. Накануне девятого дня у меня пушистый четверг. Кого ни встретили, все на удачу: нарядный парень, попросивший подержать его ручную сумку, пока он дотолкал мне детскую коляску из перехода, любезный мигрант, шугнувший меня рупором из-под дома, где с крыши ссыпали снег, и сказавший спокойно: "не торопитесь", когда я все-таки попросилась срезать с угла дома обход, и случайная бабка, державшая моего ребенка, пока мимо проходивший дед, выкинув недокуренную сигарету, вправлял на место люльку, только что вылетевшую из коляски вместе с ребенком, когда я штурмовала снежную обочину, скрываясь от машин, тоже руливших по дворам. Ребенок всплакнул всего ничего и мы оба пошли посидеть в чайную для студентов, и к чаю с ситечком нам погрели сладкую вафлю, и я впервые чувствую, что отдыхаю, и раздумываю, кому же верить.
Как жаль, что люди, встреченные нами в тот день, не работают в медицине. Как хорошо, что теперь я знаю: и они рядом с нами живут.

4 февраля 2018


ИСПОВЕДЬ УТЁНКА

Главное – вовремя выйти из подъезда с коляской, инсайт ждет. Сегодня – в виде двух немолодых женщин, одна другую спрашивает: че, мол, не выходишь? – А я же с щенком сижу, - хвалится другая. – Мои купили мопса. Он один не остается. Вот я и сижу.
Как много материнского в этом «мои», и бабушка – закоренелая в материнстве: сколько бы их ни народилось и сколько бы им всем ни стукнуло, они все, от щенка до главы, хочется представить, семейства – не сами по себе, а «мои», и с ними ей, как с щенком, сидеть и сидеть, глаз да глаз, а то отчудят, как обычно: вот, например, мопса купят.
С мамой до конца и чувствуешь себя, как мопс. И в последние месяцы срываешься по первому зову, как щенок на прогулку, в сокровенной глубине души радуясь тому, что можешь ей воздать.
Университетская подруга приобщила меня к трудам психолога Берта Хеллингера, мастера семейных расстановок, который писал, в частности, что дети могут воздать родителям за многолетний труд воспитания – только посвятив себя своим детям. По месту отправления родительские дары – пресловутые бессонные ночи, якорное терпение, когда тебя штормит, принимающие объятия и поглаживающие разговоры, наряды и вкусности, подстроенные праздники и будние хлопоты – не возвращаются. Полученная энергия передается вперед, в будущее, она ведь и потрачена была, чтобы дать импульс новому, и в мехи ветхие не потечет.
Я хотела написать пост о чувстве вины, неизбежном перед ушедшими – говорят мне подруги сейчас, - да и пока мама жива, накрывавшем так, что его самого приходилось стыдиться – и дышалось трудно.
Я хотела запустить с самой собой флешмоб огрешек и грехов. От юности до последних дней.
От плетеной корзины, куда мы когда-то ссыпали репчатый лук и которую так удобно было подпнуть в сердцах, чтоб отлетело и отлегло, до асимметрично сплетенной косы, которую мама убрала от лица кормящегося внука, а я взвилась, будто мне волосы выдернули, - много дней спустя в автобусе чья-то незнакомая рука точно так же поправит мне косу, пока я неловко вожусь с раскричавшимся ребенком, и я вспомню мамин жест, как апостол Петр – предупреждение Учителя, что предаст.
От первого серьезного конфликта вокруг впервые назревшего ухода из дома – в юности, конечно, хотелось пожить отдельно, ну хоть попробовать и доказать себе и ей – ну, например, что смогу наготовить парню поднос замороженных голубцов – он после размолвки так и не доест, и выбросит, - и только за тридцать пришло чувство теплоты от того, что вот рядом моя единственная родная на ближайшие тысячи километров душа, - до одной из последних нелепых ссор, когда она не пустит меня с ребенком на рынок, а я не смогу поехать без ее разрешения – так и не научилась делать то, что она не одобряет, и поздно было учиться, и когда она так же резко скажет про слинг: если в слинге – то я с вами не пойду, - я так же выйду из равновесия, но снова выберу ее, - и вот я вернулась и высказала ей – уж вернулась, так промолчала бы, - что надоели мне эти прогулки пенсионерские по одному и тому же маршруту, - а через некоторое время она перестала выходить из дому, и заданные маршруты кончились, и я вспоминала, как в тот навсегда памятный теперь день, едва сдерживая перезрелый свой подростковый гнев, говорила ребенку: смотри, бабушка кормит уток, - и оправдываю себя хоть тем, что пыталась сдержаться, и горюю, что воспоминание, как бабушка кормит уток, подсинено печалью, как в мультике «Головоломка», но тоном куда исчерней.
Священник скажет: это по-детски. Коллега и подруга скажет: это зарубка на память. Хорошее забывается - зато плохое врезается, как в камень. Я смутно помню первую неделю после объявления диагноза - она была полна нежности и невиданной бережности друг к другу, и как удачно, что муж уехал на рок-фестиваль и не мог разделить, убавив концентрацию, ни наше горе, ни наше единение. Надо ли говорить, что полгода мы не удержались на этой высоте и скоро опять зажили, как среднестатистические мать и дочь. Не помню даже, тогда ли мама впервые за жизнь сказала мне: ну что ж ты, детка, - когда я в суете и растерянности грохнула одну из баночек с только что купленным аптечным маслом. Я ждала справедливого попрека - а услышала только любовь. Не помню, да, зато отчётливо в памяти, что буквально за час-полтора до рокового известия, перевернувшего нас - да не перепахавшего, а будто подбросившего на месте и кинувшего, где были, какими были, только смятёнными, смятыми судьбой, - так вот, незадолго до этого момента я опять сердилась на нее в мыслях своих. Я не хотела заходить в диагностический центр, да и не думала, что пустят с коляской, - она похлопотала о разрешении и позвала внутрь. И да, хорошо помню, что я, пролезая с коляской в приемную, думала о том, что вот опять всё не так, как решила я, - а надо было о том, что ей просто тяжело было выходить ко мне, и она позаботилась о нас обеих. Но это я поняла куда позже, когда ее болезнь стала явной для меня не только в заключении диагноста.
Однажды она подначила и улыбнулась - а я надела забрало суровости, не разобрав, что она шутит по-доброму, - а недавно подруга написала, что помнит ее деликатную улыбку, и я спросила себя, замечала ли раньше, что да, деликатна и беззащитна? Для меня это срыв шаблона - как ее вдруг девчоночьи прыжки по бетонным блокам в лопуховой глухомани района: помню, как резко одернула вдруг, перепугавшись за нее, как может бояться за мать только малолетка.
Был когда-то совсем смешной случай: в телефоне квакнуло, и мама сказала, услышав: "блям!" - так мог бы сказать задумчивый ёжик в мультике, но мне показалось, она опять говорит: прямо, мол, сядь прямо. Сохранилась детская открытка, в которой я обещаю ей чистить нос и есть морковь с творогом. Это был семейный стёб, но жаль теперь, что открытка не отразила других ее свойств - потому что бдительная забота не главное, почему я ценила мамино общество.
Читавшая Берта Хеллингера, я всё равно мечтала воздать ей – упокоить почетно на диване, сделать приглашенной к чаю куклой в моем игрушечном домике, где я наконец азартно вожусь с румяным пупсом и высоким Кеном. И ее замечания, и попытку переустроить мой домик встречала в штыки – расстраивалась, что ей, против ожидания, неуютно. И только однажды, чувствуя, как подкатывает детское раздражение от того, что ей опять виднее, что кому и как делать, вдруг вся перевстряхнулась внутренне и просветлела: это же к ней сейчас вернулись силы – это же ей лучше – вот она и принялась за обычное мамское, заботливое, доминантное. Она высказывала с дивана мне и зятю, она никогда не заискивала и никому не боялась говорить, и теперь говорила храбро, надеясь, что я поняла: «Правильно я вас поругала, да? А то бы вы…» - ну, вот да, именно, завели бы мопса.
Даже в хосписе она подскажет мне, как лучше поступить с единственной для питья соломинкой – и я признаю наконец: «друг мой, - скажу, мы так часто называли друг друга: друг мой, - ты страшно умён, - и добавлю: а я так глуп», - имея в виду не соломинку эту, а всю нашу общую жизнь, обрывающуюся, как доска в океан.
После очередного примирения и моего безутешного раскаяния мама скажет: «Ты думала, я конь. А я давно уже не конь». Она открыла мне глаза – но я все равно вижу другое: маму на коне, как на одной из точных иллюстраций в книге стихов Маши Рупасовой, где «мамин человечек» едет с мамой на красном коне.
Мама-рыцарь, мама-герой, мама может – и как же она не конь?
Она раньше меня пришкандыбала в детскую поликлинику раньше меня с коляской – ребенок призахлебнулся, и она настояла, чтобы срочно его к дежурному врачу. Она подсунула загодя купленную в Ашане и сначала принципиально отвергнутую мною соску – я тогда тряслась за грудное вскармливание и читала, что подделка оригиналу конкурент, а мама смеялась: что же он, соску от груди не отличит? – подсунула в поликлинике, когда голосил, и спасла нас от бегства, а ребенка от срыва, и сказала: «Что, будешь мамочку слушать? Мамочка полезная?» Она так хорошо она понимала малыша - говорила: «Что, ты кричал, а тебе ничего не дали?» - и поясняла, когда он впервые был замечен за хватанием и жеванием ноги: «Ножки мелькают, их так много – приходится ловить!» - и подсказывала: «Он сообщил тебе, что хочет на ручки». - «Как??» - «Ну, забульбулькал!» - и выгораживала передо мной, потрясающей отяжеленным подгузником: «Ну что ты, он чист, как голубь!» - и умилялась: «О, щёчку мнёт улыбка», - и насмешничала, когда я сетовала, что он втянул мою грудь, как соломинку: «Он сделал из тебя соломинку – сделает и лапоть» - и велела приглушить свет, чтоб убаюкать, и убаюкивала, и тогда говорила с чувством выполненного долга: «Клиент готов».
Я так жадно стремилась доказать ей что-то – и сегодня сказанное ею мимоходом: «Мне нравится, как ты относишься к ребенку», - придает уверенности так, что понимаю: она теперь такой и останется для меня – последней инстанцией, где правда.
Мать невидимо говорит с каждым из нас – считают психологи: перемещается в осторожничающую, чуть что охающую и, когда страшно, прикрикивающую часть сознания. В своем внутреннем голосе, прислушавшись, можно легко различить ее заботливые покрякивания.
Мама не конь, конечно, а большая утка. Это мой психолог навела меня на этот образ, вдруг утоливший все мои терзания. Понимаете, сказала она, вы как в сказке про гадкого утенка. Утенку этому гадко самому от себя – вот в чем дело. Ему кажется, он такой неловкий, длинный, неприглаженный, всё портит. А маме-утке что – это же ее утенок, ну да, длинноватый, ну да, пригладить бы его, но он - ее и потому ей безусловно нравится.
И тут я вдруг поняла что-то про маму-утку: понимаете, сказала я, мне надо было понять, что она слабеет, что она уходит, что не время топорщиться длинношее и унывать неприглаженно, - но я до конца не могла себе представить, что она не утка. Не моя большая утка.
Мама для меня до конца была конем и большой уткой, вот в чем дело. Я до последнего была уверена в ее, как говорит Людмила Петрановская, доминантной заботе.
И пусть я в том возрасте, когда забота тяготит, а доминантность не привязывает, а отторгает, - и пусть мы были смешны и печальны в наших тесных, из детства еще ролях – сейчас мне приятно вспомнить маму той, кому можно было дать отпор. Не послушаться ее твердой решимости. Или принять помощь и почувствовать, как вместе славно и скоро плывется в утином нашем пруду.
Мы твои, мама, да, мы твои утята и мопсы. Сидеть бы тебе с нами еще и сидеть.

9 февраля 2018


ШКОЛА РАДОСТИ

Поехала за дубликатом свидетельства о рождении - и будто бонусом выдали дубликаты детства: невразумительный ЗАГС райсовета на старой советской копии документа определился как Чертановский, куда передали мой запрос, но это же мимо него я десять лет ходила в школу. Тогда казалось, школа далеко: другие, со второго класса набранные, дети приходили готовыми группками домашних заданий, а я долго ехала на единственном ещё автобусе, который связывал цивилизацию с нашим еще новым и очень тихим, посреди заброшенных колхозных полей, Братеевским районом. Школа тоже выросла на развалах советских угодий: открылась на базе интерната, и мама потом сказала: не ищи, придет информация, - про школу для ребенка когда-нибудь, потому что сама объявление о наборе увидела случайно в газете. Школа была хорошая, спец, и во многом благодаря ей я смогла без курсов и репетиторов поступить на бесплатное отделение журфака МГУ: в старших классах у нас был сильный английский, и правила русского помню до сих пор из школьных уроков строжайшей Т.В. Бибиковой, умевшей сочинять диктанты сплошь из закавык. Школа хорошая, но мы не любили ее - в отличие от журфака потом, она не была для нас местом, где хорошо, где дорогие нам люди, где хочется дольше побыть. И все же - десять лет жизни, и я узнаю узкие, односторонние варшавские дороги к школе, по которым поспевает за мной на деликатном отдалении моя бабушка в розовом плаще-разлетайке, и короткий переход, где покупаю журнал Cool, из которого только я и черпаю впечатления, как думаю тогда, настоящей молодежной жизни, и бульвар, где гуляю с первым своим молодым человеком - умником из параллельного, попросившим у меня телефон в день, когда мы вдвоем заняли первое место на школьной олимпиаде. И через глубокие снега от школьного КПП, который приснился мне однажды, я будто вижу – не вырубили ли? - в наше время густой яблоневый сад, где меж кривых яблонь я плелась в лыжах с веревочным каким-то, сползавшим креплением: что на лыжах можно катиться, а не брести переваливаясь через снег, - катиться, расставив руки в желтой куртке нараспашку – такой же, как у твоей на тот момент лучшей подруги, у которой на желтой куртке за спиной веревочный рюкзак с вашей первой – и единственной – общей статьей про чайные клубы Москвы, - это я узнаю позже, на журфаке.
В ЗАГСе за мной к окошечку рвется женщина, диктующая имя моего мужа – «Алимов… Алимова…» - я ловлю чудо на слове и решаю спуститься дальше, через Черноморский бульвар, за школу, к низкому и на спуске стоящему зданию моей музыкалки. «Анжела? – переспрашивает дежурная, когда я сообщаю ФИО моей учительницы по фортепиано, - работает. Но она с двух». Дежурная проникается светом памяти, исходящим, я чувствую, от меня во все в округе ящики для писем. И предлагает оставить записку с телефоном.
Я возвращаюсь домой с предвкушением, как по звонку женщины, которая с тех пор, уверена, не изменилась и всё та же убедительно крашенная грозненская блондинка, замужем за военным, скучающая немного, что у нее нет дочери и некому передать искусство убедительно краситься и тонко подщипать бровь, она угощает нас овощами и фруктами, когда совсем голодно, и рассказывает сыну, что у нее учится девочка с точеным носиком, и деликатно спрашивает девочку, увидев у нее дешевый переливчатый медальон на длинной цепочке: ты, Лера, что украшаешь – грудку или животик? – как по звонку ее меня перебросит на двадцать лет назад, когда она красива, я старательна, мама жива.
Точеный носик с тех пор принял необратимо южные очертания. Вечером раздался звонок на городской, я кинулась: дежурная извинялась, что ввела в заблуждение. Их Анжела работает в школе два года, и у нее не может быть выросшей ученицы с грудничком и слезливой нежностью к школе в глазах.
Пока я волокусь поперек своего обычного хода к школе, на меня сияет невиданный зеленый забор, будто остов Изумрудного города, желающий приукрасить серые кубы школьных зданий и спрессованной моей памяти о себе тогдашней.
Однажды мы с мамой нашли мои письма бабушке и хохотали до слез над рефреном, прошедшим красной ныдью через всю стопку: «очень много задают…», «надо столько сделать, много задают…», «учусь, задают много…» Я рыдала над убогим этим следком детства, которого как будто и не было, - как потом как будто не будет юности: только после защиты диссертации я обещаю себе никогда больше не жертвовать желанным ради должного.
Большая перемена.
Потому что когда ранее на психотренинге меня попросили сформулировать мой принцип жизни, я смогла: «никогда не жертвовать вечным для временного». Один мальчик в ответ на мою максиму прыснул: он понял так, что никогда не откладывать учебу ради секса.
Потому что когда меня звали играть во двор, бабушка, с которой мы как раз возвращались с базара, неизменно отвечала: «у нас дела».
Дела-дела, пока не родила, и в качестве супер занятой и всем должной мамаши не выехала по месту учебы, в метро запикапив двух студентов, чтоб коляску через переход пронесли.
И вот качу ее теперь под птичьим весенним звоном, по улицам с южными, теплыми, сладкими именами: Фруктовая, Черноморский, Ялтинская, Артековская – на последней школа, - качу и недоумеваю: что же радует меня так? Не возвращение же на этот недолгий, между невысоких советских домов, путь из школы, не встреча с детством, не к прошлому нежность.
Нет, радует то, что девочка, боявшаяся жизни, решила учиться жизнь полюбить. А хорошо учиться – это единственное, что она умеет, как сказал как-то ее бабушке раздосадованный один кавалер.

14 февраля 2018


ПОТРАТЬ С ТОЛКОМ 

Благодаря телеграм-каналу Жанны Галиевой Pop/Art, выложившей ссылку на публикацию «Афиши» о лучших новых российских мультфильмах, посмотрела «Два трамвая» Светланы Адриановой (https://next.afisha.ru/selection/12-novyh-rossiyskih-multfilmov-kotorye-stoit-posmotret-s-detmi/). Мамонтёнок-наоборот: там малыш хватает маму за хвостик, а здесь маму заботливо берут на прицеп. История про два трамвая – маму и сына - для меня вроде басни Толстого: про то, что сначала оберегают нас – потом оберегаем мы. Или заповеди семейных психологов: как заботиться – этому ребенку неоткуда научиться, кроме как от родителей, так что каждый к старости встретится с отражением своей давно забытой возни с вроде бы ничего не понимавшим и зла не помнившим грудничком.
Самый страшный и достоверный момент в фильме, где юный трамвай подпрыгивает на рельсах и отрастил усы, - это когда он возвращается в депо, как на родную кухню в однушке, и смотрит, смотрит по углам, и вертит фарами – шарит повсюду, где еще есть следы мамы, но нет ее, и он катится прочь, и звенит, и зовет, как звенела и звала его в детстве она, а вокруг – те же пассажиры, та же дама с младенцем в окошке, те же птицы и дворник берется за свой повседневный труд, - всё как обычно, мир не дрогнул, рельсы не пошли волнами, и ураганом не смело все остановки на свете, - а для него кончено.
Но еще страшнее, чем этот момент в мультике, который все же выходит на утешительный финал, - дежурная, сомневаюсь, что выстраданная рассудительным автором обзора мультфильмов, мораль: «Многие родители вполне обоснованно не находят нужным говорить с детьми о старости и смерти. Однако это вещи, которые рано или поздно потребуют объяснения. Чтобы не придавать подобной теме излишнего драматизма, можно показать им этот мультик. Учитывая, что все дети до определенного возраста эгоцентричны, осознание того, что в жизни все не вечно, поможет им постичь простую, но важную истину: нужно ценить то, что имеешь и тех, кто рядом».
Ценить то, что имеешь. Самый главный упрек себе – что не ценил, ценил недостаточно, не понимал, упустил, не доответил, недоотдал, недосказал, недообнял.
Корила себя и я. А потом, после разговоров с подругами и психологом, и особенно после вчерашнего, в ночи, мультика, включенного за спиной кормящегося сына и в обход собственного страха, что щас вот правда посмотрю – и толкнет: как нужно, нужно было ценить! – потом поняла.
Излишнего драматизма, конечно, не станем придавать – будем сразу растить из детей невротиков.
Невинная история двух трамваев – о здоровой заботе, о природном энергообмене, о цикличной смене возрастов, о кругообороте силы и немощи, в котором сама жизнь.
Ценить – значит расти при маме и толкать ее трамвайным своим рожком в бок. Ценить – значит звенеть призывно и бросаться вытаскивать маленького трамвайчика из ямы. Ценить – это, когда тебя тащат из ямы, куда ты упал, заигравшись, схватить заботливо свалившуюся с тобой игрушку.
Ценить – это шалить и сбегать, ценить – это вымотаться и взгрустнуть.
Ценить – это быть рядом день за днем, как будется. Жить, как живется.
И никогда не вкладывать, чтобы в старости получить дивиденды.
И никогда не слушаться, чтобы только потом не пожалеть.
Ценить – не дрожать. Ценить – не тревожиться. Ценить – не представлять, как потеряешь и заплачешь, потому что это и значит, что несовершен боящийся в любви.
Есть деньги – трать. Есть мама – отстаивай свою независимость. Есть сын – попроси его почитать, пока допишешь. Есть муж – напомни, что обещал заехать в Леруа.
Люби их в полную силу и верь, что они не сломаются.
Люби и верь, что они живы.
Цени, что живут.
И живи в ответ.
Потому что все люди, пока живут, эгоцентричны.
И плачут, когда теряют, о себе. О том, как же они – теперь.
И только когда решатся любить, зная, что потеряют, - тогда-то ценят, с сияющими дольше жизни лицами, самоотверженно ценят любимых.
15 февраля 2018



Продолжение следует...скачать dle 12.1