В конце 2017 года издательство «ЭКСМО» в серии «Филологический нон-фикшн» выпустило «Энциклопедию Юности». Эта книга — совместная автобиография писателя Сергея Юрьенена и филолога и философа Михаила Эпштейна. Сто двадцать статей раскрывают в алфавитном порядке основные проблемы и лирико-философские грани юности от "Абсолют" до "Я". Охватывая семилетний период, с 1967-го по 1974-й, книга погружает читателя в мир юношеских увлечений и сомнений, творческих порывов, любовных терзаний, общественных страхов, экзистенциальных и профессиональных вопрошаний. Вместе с тем это опыт лирической культурологии: подробно рассматривается исторический и бытовой контекст эпохи, переходящей от "оттепели" к "застою", университетская и литературная среда, студенческие нравы, перемены в общественном сознании; даются колоритные портреты современников — писателей, ученых, профессоров, студентов МГУ.
С Михаилом Эпштейном и Сергеем Юрьененом беседует Надя Делаланд.________________
Н.Д: Дорогие, Михаил и Сергей, спасибо, что согласились побеседовать со мной. Расскажите, пожалуйста, о вашей новой совместной книге – «Энциклопедии юности».
Михаил: Наша книга вышла к трехсотлетию первого учебника этикета, изданного в России, — "Юности честное зерцало" (1717). Это пособие пользовалось таким спросом, что в том же году ее дважды переиздали. Почему-то о столетнем юбилее революции все помнят, а о трехсотлетнем юбилее этой революционной книги — нет, хотя в ней дух петровских реформ воплотился не менее сильно, чем, например, в строительстве Петербурга. Страна выходила из средневековья и училась правилам европейского этикета, осваивала ценности светской цивилизации. Основу всей книгопечатной продукции составляли тогда разного рода руководства и наставления. Сейчас эта задача тоже сверхактуальна — выводить страну из нового средневековья, куда ее в последние годы усиленно заталкивает власть. Конечно, наша "Энциклопедия юности" — не руководство для юношества в традиционном смысле. Но она тематически и проблемно обращена к тому возрасту, когда формируется личность, когда она вступает на путь самосознания и определяет свое место в профессии, в обществе, в мире. Лейтмотив книги: как личность, усиленно штампуемая тоталитарной системой, да еще в условиях застоя, может себя переформатировать, руководствуясь только собственным моральным инстинктом, чтением и саморефлексией. "Дайте мне точку опоры — и я переверну землю," — по преданию сказал Архимед. Книга — об отчаянном поиске той точки опоры, которая позволила бы перевернуть землю, на которой мы родились.
Сергей: Одно обстоятельство сближает нашу докомпьютерную юность с нынешней, которой пока еще доступен интернет. Предчувствие всеобщего конца и сопутствующие настроения и выводы. Для меня Карибский кризис стал началом юности хронологически и содержательно. Наблюдая борьбу кремлевских старцев за мир до последнего камня, мы не могли не задаваться вопросом о смысле наших жизненных проектов. Никто тогда не мог. Даже ворон в поэме Вознесенского, и тот вопрошал: «А на фига?»
В книге этого нет, но именно об этом мы говорили в 1972 году в городе Солнцево Московской области, куда Миша приехал ко мне с девушкой. Она рассказала, как опаздывала на поезд, куда ее втащили с криком «Держись!» Как бы только для того, чтобы, обретя твердь под ногами, дать ей возможность впасть в экзистенциальное отчаяние и вскричать: «За что? Держись — за что?» Народ, олицетворенный в этой притче из жизни тамбурным алкоголиком, тут же дал ответ: «Как за что? А за веревочку!» За какую веревочку, что за веревочка? Та самая, что ли, из песни Высоцкого? Что, как ни вьется, а свивается в петлю? Велико было наше общее отчаяние, если этот незамысловатый русский коан произвел такое впечатление, что я тогда же написал о том рассказ.
Мы сознавали, что находимся в эпицентре апокалипсиса. Поэтому жили и, так сказать, целеполагали в модусе тотального ему сопротивления. Внешнему миру, который по неподатливости не уступал сегодняшнему (предоставляя намного меньше возможностей для эскапизма). Своему собственному сознанию абсурда. Человек есть тщетная страсть, доносилось к нам из Парижа, и подобная перспектива вызывала возмущение и протест. Нам хотелось, чтобы страсть нашей жизни была осмысленной и плодотворной. Мы надеялись на лучшее, но в том мире-без-будущего просто не могли себе представить, что явятся Горбачев, Яковлев, что тот же Кремль вернет человечеству перспективу бытия, в результате чего мы сможем запечатлеть тоталитарный опыт. Сегодня юным удержать смысл, я думаю, еще трудней, чем нам. Возможно, наш témoignage vécu (фр. свидетельский опыт) послужит им хоть каким-то антидотом в нынешних экстремальных обстоятельствах реванша небытийных сил.
Н.Д: Случайно ли так вышло, что начальные буквы слов, составляющих название книги, соответствуют начальным буквам ваших фамилий – Э и Ю? Возможно, в этом есть еще некий дополнительный смысл, символика?
Михаил: Поначалу, конечно, это была случайность. Но, перефразируя известное высказывание, можно сказать, что необходимость — это осознанная случайность. Поскольку книга автобиографическая, она своим названием отсылает к фамилиям авторам (инициалам) — уже здесь вставлено зеркальце, свойственное автобиографическому жанру. Буква Э ассоциируется с говорением — изо рта торчит язычок. А буква Ю, состоящая из палочки и круга, — с любовью (недаром именно буква Ю все время мерещится герою поэмы "Москва-Петушки"). Так что ЭЮ — это разговор о любви. И, как предпоследние буквы в алфавите, они ведут к последней — к Я, ибо личность героев книги определяется прежде всего их писательскими и любовными устремлениями. Так что, если бы у нас были другие фамилии, пришлось бы прибегнуть к псевдонимам. :)
Сергей: Кружочек с палочкой, это, конечно, без ложной скромности, альфа и омега бытия, но «Ю» еще и — согласно сайтам, где толкуют буквы, — большие амбиции, отсутствие системности, идеализация действительности, правдоискательство, склонность к бесшабашным поступкам, смелость, справедливость… стремление к истине, идеалы всеобщего равенства и братства, способность к самопожертвованию и одновременно к жестоким поступкам, якобы диктующимися высшими соображениями. Целеустремленность и одновременно излишне романтизированное представление как о себе, так и об окружающих людях... По-моему, что-то в этом есть.
«Э» на тех же сайтах толкуется не менее лестно: эрудиция, любопытство, любознательность, проницательность, разговорчивость, стремление служить… умение видеть подоплеку событий, изнанку людей, хорошее владение языком в устной речи и на письме.
Мне лично смысл буквы открылся в комнате нового приятеля-первокурсника, когда взгляд упал на ряд корешков за стеклом: «Эйнштейн», «Эйзенштейн»… «Когда-нибудь будет и „Эпштейн“, — отмерив объем руками, сказал 19-летний «Ю» 17-летнему Мише и ошибся только в совокупной толщине им написанных и изданных на разных языках томов.
Н.Д: Если навскидку называть кого-то, кто вольно обошелся со форматом словаря, то мне в голову приходит Милорад Павич с «Хазарским словарем» и Вадим Руднев со «Словарем культуры XX века». А что было для Вас если не ориентиром, то точкой отсчета?
Михаил: Для меня точкой отсчета были мои собственные опыты словарной прозы 1980-х гг. Тогда я написал огромный манускрипт, порядка полутора тысяч машинописных страниц, под названием "Учения алфавистов", где множество разных понятий, идей, картин мира было представлено от имени страстных мыслителей и проповедников, обозначенных инициалами. Впоследствии из этой рукописи выпочковалось несколько книг и сетевых проектов: "Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России 1970 — 1980-х гг." (1-ое изд. 1993), "Книга книг" (1998), "Дар слова. Проективный лексикон русского языка" (2000—), "Проективный словарь гуманитарных наук" (2017), и др. Когда я в 1989 г. первый раз приехал на Запад, то в Лондоне увидел на всех книжных лотках "Хазарский словарь" М. Павича. Перелистал и удивился: неужели кто-то еще пишет так же словарно, как я? Мне вообще свойственно думать и понимать мир в форме словаря, тезауруса.
Сергей: Тезаурусному жанру был не чужд и такой классический «повествователь», как Флобер, чей «Лексикон прописных истин» доставил мне массу удовольствий в отрочестве. Я, как и все, окказиональный читатель энциклопедий и словарей, но в нашем эксперименте отправным пунктом были не они, а мечта о тотальной книге. Не тоталитарно-подчиняющей, но всеохватной и освобождающей. В то же время хотелось иронии и юмора, уюта и тепла. В нашей словесности таких книг назвать я не сумею, но в мировой есть к ним приближения. «Игра в классики», «Путешествие на край ночи», «Тристрам Шенди», «Гаргантюа и Пантагрюэль» — вот незримые архетипные могущества того, что в результате получилось.
Н.Д: Предполагается ли продолжение? Если да, то будет ли оно - вторым томом «Энциклопедии юности»? Или уже «Энциклопедией зрелости»? «Энциклопедией старости»?
Михаил: Я был бы рад, если бы у "Энциклопедии юности" появился второй том, написанный уже не нами, а другими свидетелями того времени и места, нашими однокурсниками: Ольгой Седаковой, Евгенией Абелюк, Денисом Драгунским... — всеми, кто помнит и пишет. Чтобы этот жанр пошел по кругу. Я надеюсь когда-нибудь расширить этот жанр, вместить в него то основное, что я помню о своей жизни вообще: о родных, друзьях, идеях, движениях, влияниях, эпохах, странах, любимых авторах... Эта книга потенциально бесконечна по объему, и я постепенно, по крохам, пишу наброски для нее. Может быть, она будет называться "Энциклопедия себя" или "Горизонт событий".
Сергей: Есть искушение, но есть и «но». Зрелость — при том что повествование может быть обстоятельно-увлекательным, как в Мишином «Отцовстве», — все же не та пора, о которой поется в замечательной песне «У московских студентов — горячая кровь»… Второй том «ЭЮ»? Скорее, выйдет приложение к первому. В виде полного варианта того, что после всех превратностей судьбы осталось от моего дневника юности. С комментариями «Ю» через полвека.
Н.Д: Какие еще формы организации материала, кроме энциклопедии, на ваш взгляд, можно было бы использовать, чтобы это было и исчерпывающе, и остраненно?
Михаил: Энциклопедия — это лишь один из целого семейства тезаурусных жанров, к которым относятся словарь, антология, хрестоматия, список, инвентарь, инсталляция, экспозиция, учебник, руководство (типа вышеупомянутого "Юности честное зерцало"). В том же роде у нас с Ильей Кабаковым вышла книга под названием "Каталог" (2010) — попытка художника осмыслить свою жизнь в привычной для него форме выставочного каталога. Содержательные возможности у тезаурусных жанров не меньше, чем у повествовательных, таких, как рассказ, новелла, повесть, роман, эпопея и т.д. Нарратив развертывается во времени и передает события, тогда как тезаурус раскрывает устойчивость и всеохватность бытия.
Сергей: Остранение меня интересует не как свойство того или иного «отчуждающего» жанра, сколько как способ видения «экзистенциалов». Так Кант «увидел» таинство соития, а Толстой в романе «Воскресенье» — искусство оперы. Но сейчас, после нашего опыта, я подумываю о возможностях объединения тезауруса и нарратива под одной обложкой.
Н.Д: Сергей, скажите, после того, как Вы сожгли рукопись своего дебютного поэтического сборника, возвращались ли Вы к стихам?
Сергей: Однажды, и уже вне Советского Союза. Между первым и вторым романом у меня в Париже выдалась такая зима верлибров, когда я сочинял оды то мосту Йена, по которому ходил на свою антисоветскую работу, то ситроену 30-х годов, такому, знаете, с отворотами подножек, который был запаркован в одном из переулок Пасси. Чему еще? Жемчужно-серому колеру «светоча мира»... Вспоминая об этом, я понимаю, что любил Париж и «во время» не самой легкой в нем жизни, а не только «после», когда его потерял. Мюнхен меня не вдохновил. Собственно, это и не удивительно. Но вот и Прага прошла без рецидивов. Смолкает музыка. Прав был Селин.
Н.Д: Михаил, довольно часто так случается, что прозаики в юности писали стихи. Есть ли в поэзии что-то такое, что готовит человека к прозе? На чем брали разгон Вы?
Михаил: Я в раннем отрочестве тоже строчил стишки, которые не заслуживают упоминания, как впрочем, и сюжетная проза, от которой у меня осталось множество рассказов и набросков, — к ним я больше не возвращался (кроме одного, "Мертвая Наташа", вышедшем недавно в "Новом мире"). Разгоном были дневники и рабочие тетради, где много конспектов прочитанных книг вперемежку с собственными размышлениями. Я писал очень много, очень трудно и очень коряво — и только постепенно, к середине-концу своих двадцатых годов, приобрел ту желанную легкость, когда не ты пишешь, а тебе пишется (что бывает, конечно, не всегда).
Н.Д.: Михаил, в одном из своих интервью Вы упомянули физика Фрэнка Типлера, который, оперируя научными методами, доказывает бессмертие души, существование Бога, возможность воскрешения из мертвых. Как Вы считаете, есть ли способ убедить представителей науки и религии отнестись внимательно к попыткам интеграции этих полюсов? Или те, кто предпринимает подобные попытки, относятся к некоему третьему полюсу, и их целевая аудитория не предполагает присутствие среди них ученых и верующих? И кого из них, на Ваш взгляд, проще обратить к этому третьему полюсу/ в этот третий полюс? И в чем причина сопротивления тому, что должно объединить, а не еще больше восстановить друг против друга?
Михаил: У меня как раз на эту тему есть книга "Религия после атеизма. Новые возможности теологии" (M., 2013). Недавно она появилась в открытом доступе, так что к ней и отсылаю. А вкратце — конечно, для многих людей наука и религия вполне логично образуют общий, расширяющийся горизонт мировоззрения, и к этому "третьему" полюсу я могу отнести и себя. Мне одинаково чужд и религиозный фундаментализм, отрицающий науку, и атеистический и сциентистский фундаментализм, отрицающий религию. В январе 2014 г. мы с близкими по духу учеными создали группу "Симпосион", выступившую с четырьмя манифестами об интеграции, точнее, диалоге науки и веры, опубликованными тогда в "Новой газете". Мы до сих пор ведем диалог (часто переходящий в спор) на сайте "Сноба".
Н.Д.: Что Вы думаете по этому поводу, Сергей?
Сергей: Есть третья категория взыскующих истины, против которой единым фронтом выступают как ученые, так и верующие. Это эзотерики, оккультисты, маги. Мой роман «Линтенька, или Воспарившие», им посвященный, несмотря на «Русскую премию» («Не смогли не дать», по словам инсайдера), остался неизданным в России. Точно так же могла остаться замолчанной и наша «Энциклопедия юности». Мне, писателю не простой судьбы, а такой, какой она получилась, хочется сказать спасибо букве «Э» — и моему соавтору, и нашему издательству — за воскрешение. При этом, к счастью, еще и из живых.
скачать dle 12.1
