Часть 1 >БЫЛ ЛИ МЯЧИК
Улетаю в отпуск – опять на лето к бабушке, как в детстве. Из той поры нашлась самая ранняя любовная фотография: «Это я тебе надоела?.. Это ты мне надоел!» – ответила я тогда другу моему Кольке, и мама до сих пор считает, что лучше мужику не скажешь.
Никогда не скучаю по детству и чувствую, что чем дальше в жизнь, тем ясней и потому счастливей. И всё же каждое лето залипаю в стране детства, будто в перине, которую взбивала бабушка, и сама росшая в окружении подушек и думочек, как единственная дочь.
Думочка с вышивкой и пресные сдобнушки – Бабушка, табак и якорь на руке – Дедушка, крапива и деревянная беседка с бабушками – Двор, арык с мутной бурной водой и стадион имени богатыря Курманбека – Город. И Мама, оставшаяся в далёкой Москве, во сне обещает сниться каждую ночь и не исполняет обещания.
Недавно у Анны Старобинец прочла набравший популярность пост про то, как отпускать растущую дочь, как не жалеть о мячиках и камушках из моря. У меня пока детей нет, и потому куда больше интересует, как допускать эту маленькую дочь в себе и тех, кто давно расстался с мячиком. Бывает, подкалываю маму вопросом, обо мне ли она мечтала в детстве – и вдруг вижу её той, ещё не подцепленной к крючку многозаботности, живущей до и помимо меня, играющей в свой мячик. И тут же понимаю: да не было ни у неё, ни у меня, ни у кого – мне кажется – в детстве никакого мячика. А была поломанная рука и оставленная скрипка, была несправедливая четвёрка и отложенная медаль, были слишком ранние походы к зубному врачу и прыжок за окно классной комнаты от домогавшихся мальчишек, была нервно собирающая вещи мать и отец, тосковавший по морю в окружении голубых гор, – были забота и борьба, стыд и смутность, а мячик – мячик катился вперёд, за сибирское студенчество и московский угар, за перестройку и голод, за кропотливое детство уже собственной дочери и за общую нашу борьбу, в итоге сближающую пониманием, что если есть семья, то это мы две друг у друга сейчас, что бы там ни сложилось или не сложилось с кем ещё. Мяч катится и поджидает, когда выдастся наконец минутка смиренного и лёгкого покоя в душе, чтобы взять его в руки и встретить, и принять себя наконец маленькой, беззаботной, уверенной в том, что вся твоя жизнь – просто детство. В от начала мира больших, дающих, отеческих руках.
21 июля 2016 РЫЧАГ ДУХОВНОСТИ
Ретро-фантастика, роман успел состариться: у персонажей там только ещё появились мобильники, и чехол к телефону в виде розовой свинки вызывает оторопь. И соавторы – чета Марина и Сергей Дяченко – старомодно бредят бытием как гипертекстом. Но «Vita Nostra» – первое произведение в ряду трилогии Дяченко об информационной реальности – переживёт моду на вещи и литературные понятия. Не могла спать, пока слушала, и теперь не могу перестать думать. Начать хоть с того, как роман вовлекает нас в зону доверия. Дяченко пишут о том, что не только увидеть зримо – вообразить нельзя. Повествование вместе с главной героиней – московской девушкой-подростком – восходит к таким кубическим, диссонансным, безвоздушным абстракциям, от которых в романе, буквально, корёжит молодых здоровых людей. Читатель вытерпливает эти невообразимости только благодаря прочному, скучному и приземленному соседству с ними – мёрзлых листьев, потёкших батарей, убогого пойла и курящих соседок в видавшем виды общежитии захолустного вуза, в городке, где поезда останавливаются разве что на минутку.
Как это художественно точно, что в иное измерение герои-студенты готовятся прорваться из актового зала, где проходит экзамен и «ощутимо пахнет пылью».
Чем сильнее прессуют героиню, тем больше заводишься сам – и, глядя, как она по велению таинственного куратора-шантажиста наматывает круги по осеннему парку и совершает ритуальное орошение земли в кустиках, даже завидуешь силе толкающего её рычага. Роман рассказывает историю подвига по принуждению и ведёт в монастырь без веры. Институт провинциального городка Торпы – место, где отдаёшь свободу и не допросишься милости. Здесь остро чувствуешь, что такое – духовность без Бога, религия без любви.
Студентов натаскивают в святости – можно сказать и так, ведь перед нами история подлинного и полного преображения личности, разрывающей с нуждами плоти и восходящей к духовному зрению и деланию. Но то, что в практике верующего человека было бы свободным решением, укреплённым любовью к Богу, здесь, в унылой этой общажной обители, совершается под страхом смерти своей или близких, под угрозой наказания, разрушающего личность.
Роман обнажает духовную природу человека и гневается на его материальную ипостась. Он звучит искажённой молитвой Святому Духу.
«Я никогда не потребую от тебя невозможного», – то и дело вспоминает героиня слова своего куратора, возмущаясь, но тебе, со стороны, уже ясно: просто для человека не бывает ничего невозможного. И разрушить личность, разбить её, как сосуд, – скорый способ устроить утечку мерцающего в ней огня. Огня вычищающего, подпаливающего привязки к даже простым и чистым радостям жизни.
Детский невроз – вот обойду на асфальте трещинки, и мама будет здорова, – кураторы Торпы переносят на отношения человека и Бога. Личная ответственность срабатывает в романе, как автоматическая защёлка. Расплата приходит немедленно – так, что ни герой, ни ты, читающий, не сомневаетесь в связи между проступком и воздаянием. Но уложение о наказаниях обходится без десяти заповедей. В романе одна добродетель – послушание, героиню учат доверяться куратору, как духовнику, так что когда очнувшаяся в ней любовь и свободная воля к знанию толкает её на усиленные упражнения – её сурово предупреждают против несанкционированного духовного роста.
Стоит сравнить муштру в «Vita Nostra» и добровольный обет в произведении Грэма Грина «Конец одного романа», где героиня даёт зарок порвать со страстью под влиянием страха смерти, но выдерживает обещание из любви к Богу – так что её вдруг отвергнутый любовник принимает её дневниковые размышления за обращение к счастливому сопернику.
В романе Дяченко детский невроз, договор со смертью становятся ядром взрослой ответственности. Героиня несёт груз взрослости – хотя поначалу хочет вернуться в последний свой безответственный, пустой, но счастливый день с мамой на море. В то время, когда взрослеть для неё значило – влиться в весёлую молодёжную компанию. Принудительная учеба в Торпе рождает в героине такую же детскую и жалкую мечту – хоть в старости вырваться из-под власти неумолимого куратора. Роман показывает, как ломаются подростковые представления и набирает силу настоящая взрослость – которая чем осознанней, тем скованней. Чтобы мама была здорова и счастлива, кто-то должен нести за неё двойной груз работы на краю жизни, на грани возможного. Некоторые женятся, некоторые так – кто-то берёт себе счастье, а кто-то крест. И крест несёт в себе награду, но она не ощущается как удовольствие – а только как право приняться за ещё более сложную работу.
Роман ломает личность и низводит значение человека до грамматического элемента вселенской речи. Но вот парадокс: именно счастливая и здоровая мама выглядит в романе бледной функцией, именно она предсказуема и управляема, тогда как героиня превосходит не только свои изначальные возможности, но и ожидания изощрённых кураторов.
Предназначение в романе отъединяет от семьи, изымает из человечности, как преступление. Есть вещи, которые понять и сделать можно только в одиночку. Дяченко показывают, как холодные абстракции оживают в личном духовном опыте. И мука бессмысленного, рабского труда – заучивание абракадабры и жонглирование геометрическими проекциями, – прилежной студентке откроет счастливое откровение о смысле и гармонии мироустройства.
Странно, что при таком мощном начале – простом и многослойном, строгом и безумном – трилогия в целом не получилась. Уже второй роман «Цифровой» кажется картонной проекцией первого: легко, до спортивного азарта, узнаваемые мотивы и сюжетные ходы приводят к прямо противоположному впечатлению – роман щекотит, но не потрясает. И вот думаешь: а что если главная причина неудачи в том, что, в отличие от студентки в Торпе, подростку-игроману в большом городе уж слишком доступно и дозволено всё? В первом романе человека испытывали огнём и кнутом, во втором – клеем и пряником. Искушение властью над собой – и искушение властью над миром: кто бы спорил, что милее. Но расслабленное всемогущество прискучивает. Тогда как духовное напряжение заставляет острее стремиться к источнику невидимого тока бытия.
14 января 2016
ИНЕРЦИОННАЯ СИЛА КВЕСТА
Две возможности побегать по Москве – в фантастическом будущем и в настоящем, два способа направить поперёк хода жизни свой поток желаний, две игры, размыкающие свод правил современного театра. Remote Moscow, стартующий на старом кладбище, и «Москва 2048», инициирующая зрителей через стиратель памяти. Первое – флешмоб в наушниках, городская бродилка: достаточно в указанный момент прижаться к стенке или просто задуматься, по какой стороне улицы идёшь, чтобы ощутить себя действующим лицом на необъятной сцене. Второе – громоздкая коробка с отделениями постапокалиптических фантазий: тут скользит, тут свешивается, тут засвечено, тут рычит, и некогда задуматься о границе между тобой и загримированными под компьютерных персонажей актёрами, потому что надо отбегать, отыграть отпущенные на исполнение заданий и накопление бонусов два часа.
Рычаг, между тем, один: измерение условности, колебания между следованием правилам игры – голосу в наушниках, роли в командах – и утверждением собственной воли. Конфликт политический – и в диспуте сторонников порядка и хаоса на воображаемо разрушенной площади в «Москве 2048» при желании можно расслышать отзвук боданий о новой сильной руке и модной гражданской инициативе.
Спектакль-квест про обреченых мигрантов, тщащихся заработать на визу в большую Москву, пытается сообщить разрозненной беготне по ржавому железу и верёвочным лесенкам общий нравственный смысл. А я так и не решила, как быть с тем ощущением, что за силы порядка, при всём уважении, играть куда однообразней. Швы игры просматриваются, перепалки между актёрами отрепетированы, костюмы стилизованы – и все же смоделировать жизнь получается, и, бродя по пугающе декорированным закоулкам брошенной Москвы, думаешь, что сейчас, как и всегда, перед обществом ставят задачу строить во имя выживания, но жизнь свершается помимо общей цели, жизнь не строительствует, а шныряет и выгадывает, жизнь торгуется, выманивает, придуривается и блажит. Сколоченный четырьмя ролевыми моделями, как четырьмя гвоздями, мир спектакля-квеста отклоняется от демиурга в сторону трикстера просто потому, что здесь его царство – игры и дозволенности. За два часа одна девушка успела пропотеть, вторая расстроиться, что вообще пришла, я поменяла патроны и была объявлена в розыск, а мой спутник женился на другой и был уведён в храм любви зажигать свечки. Если ты не делаешь выбор, ты вне игры, – твердит оракул на входе, но выбор я почувствовала только один: между игрой и вживанием. В «Москву 2048» хорошо играть, но нельзя вжиться, что принципиально отличает спектакль-квест от тоже фантастического и многокомнатного спектакля-бродилки «Норманск», поставленного по Стругацким в ЦиМе. Выбирая в квесте, я как раз и оказываюсь вне игры, так что даже жалела немного, что из принципа не уступила лукавой просьбе агента оппозиционной команды вскрыть запретную дверь.
Remote Moscow, напротив, не требует ни играть, ни вживаться – он приглашает выпасть. Это эксперимент по преображению реальности силой мысли. Голос в наушниках – разметка восприятия: диктует ракурс, и то заталкивает в толпу, то предлагает посмотреть на неё со стороны, будто очнуться от заведённого, автоматического общего хода. Поразило, как точно дублирован в обоих «московских» квестах момент смены лояльности: и в наушниках, и в игре мы вдруг получаем возможность последовать за новым голосом, выбрать нового вожака. И опять фиксируешь: сделано это в целях игры, в момент, когда привыкание возобладало над остротой чувств, и внимательное приникание к голосу в ушах, к лазейкам в комнатах постепенно уступает инерции собственных, рутинных маршрутов мысли и поведения.
Remote Moscow – опыт по управлению зрительским вниманием, «Москва 2048» – театрализованный панда-парк. В обоих спектаклях, пожалуй, не хватает выхода к реальности один на один, момента внутреннего взлома игры, когда приятное или докучливое водительство сменилось бы на некоторое время свободным падением в личные ощущения. В «Норманске» это было, но зато не было возможности заступить на сцену и действовать. Собирание рубика из квеста, игры, спектакля, лабиринта, тренинга будет, надеюсь, продолжаться, жанр ищется, гибриды цветут, публика рвется к искусству.
25 марта 2016
РИМ НА ЛУГУ
Оно, конечно, голые мужские ноги – не редкость летом, но вчера в Коломенском случился смотр. Насыпали белого песка, навезли катапульт, разбросали чучела волков и врагов, выволокли и потом сразу куда-то дели белого осла, завлекли легион вторженцев из Нидерландов – сказали, в России такого уровня реконструкторов, чтобы без стремян ездили и от варваров отбивались, пока нету. С насыпи гнали зрителей и улюлюкали кому-то своему, нацепившему кукольную голову на шест: что, настоящую добыть не смог, с муляжом гуляешь? Античная актриса жевала бутер на траве и пугала прохожих трагической маской, спущенной на затылок. Крымский эллин торговал руколепными бусинами, чьи оригиналы лежат в знаменитых музеях. Писали на глиняных табличках и заборе, тыкали пальцами в солнечные часы, торговали рабами и поигрывали кнутом над зеваками, не без удовольствия сунувшими головы в колодки. Зеваки веселились и выкручивали из магических кельтских ворот черепа. Пацаны таскали деревянные луки с тупо обрубленными стрелами. Какой-то виртуоз бился на мечах с резвой дошкольницей, пока она не хлопнула его мечом по заду. Девки гордо обматывались белыми простынями. Мужики посверкивали глазами, едва завидев фотоаппарат. В храм весталок пригнали роту курсантов-подготовишек, так что знающим из истории, чем кончались военные походы на святилища, было страшно смотреть. Седой дед спросил у Аси, сколько будет дважды два. Получив ожидаемый ответ, он нарек её великим математиком и пригласил на воскресный урок.
Фестиваль «Времена и эпохи» – «Рим», 6 июня.
7 июня 2015
БДЕНИЕ В НИГДЕНИИ
Спектакль «СЛОН» Мастерской Дмитрия Брусникина исследует посттравматический синдром, репрессивный опыт, и для зрителя оборачивается травмой. На входе в строящееся здание выдают респираторы и просят подписать бумагу, что сможете три часа провести на стройке и обувь у вас удобная, а к выходу ты даже в удобной зимней обуви и куртке коченеешь до кончика носа, и соседка твоя по строительным лесам, на которых укутанных зрителей перевозят молодые актёры в майках и платьях с открытыми плечами и спинами, натягивает на дрожащие руки перчатки. Спектакль поставлен по мотивам многих пьес и фильмов, но слова в нём, пожалуй, самая уязвимая сторона. Спектакль не хочется слушать, в нём хочется просто быть. И режиссёр Андрей Стадников мог бы легко заменить звучащий текст на любой другой – тем более что когда приходишь на действо, названное по аббревиатуре соловецкого лагеря, страшно начинаешь досадовать на невидимых персонажей, монотонно сетующих на бессмысленность жизни, абстрактную вину или виктимно вымаливающих у партнера ещё глоток отношений. Подразумеваемое реальное страдание, выраженное в спектакле самим физически не сложенным и необжитым, трудным пространством, и визгом железа, пущенного по мокрому каменному полу, и рёвом дрелей, перекрывающих железо так, что оно скользит по полу тихо, будто пух, и вдруг дёргающейся, недоразвернувшейся пластикой людей, которых подразумеваемое пережитое ломает изнутри, – всё это совсем не лепится к мукам подлежащей терапии зависимости и интеллигентному жеванию смерти. В постдраматическом действе слово и впрямь не событие, и когда на исходе третьего часа спектакль вдруг врубает реальный конфликт, я понимаю, что уже не хочу разбираться, кто же там «убийца, убийца», и на сценическое воззвание не ведусь: конфликта хочется, но не здесь, а здесь хочется бродить, как они, включиться в свободное освоение непригодных залов, стать частью камня, пыли и воды, влиться призраком в призрачные переживания едва действующих лиц. Персонажи действуют, но не опознаются, остаются будто невидимы – и я не хочу их видеть, пусть мальчик читает за девочку, девочка за священника, мне интересны именно эти мальчик и девочка сейчас, а не те, кого они намеренно условно и безынтонационно и почти бесчувственно – будто навек устали чувствовать – обозначают. Картинка и слово расходятся, и пребывание в картинке становится главной задачей спектакля – в недостроенных залах, где стучит льющаяся мартовская вода и пахнет мокрой пылью, а тусклый свет подаётся через затуманенные окна с вечерней московской улицы, хороши именно паузы, именно темнота, именно необязательность сюжета и слова. Хороши актёры, свободно и спокойно сидящие на картонках и прижавшиеся к колоннам, хороши актёры бредущие с мусорным мешком и невнятно бормочущие, нагнетающие бормотанием естественный гуд здания, где ещё не выстроено внутреннее убранство, и можно быть везде, и сидеть где хочешь, и никому ничего не транслировать. Создается переходное пространство, где можно всё, но ничего не нужно, и поэтому все свободны, и даже непонятно становится, почему это спектакль про тюрьмы и ссылки, и забывается, что это вообще спектакль – в какие-то моменты ловила себя на том, что пропадаю как зритель совсем, что не воспринимаю, что ухожу в личное междумирие, что я нигде. Наверное, о таком состоянии, таком пропадании и мечтают жертвы травматичных отношений. Когда от мучительных связей и обязательных, но от обязательств перегруженных и потертых слов, хочется уйти в личную нетландию, необжитый остров на одного, чтобы наконец понять, где ты, и кто этот ты, который здесь сейчас.
5 марта 2016
КРИК И НЕМОТА РОССИЙСКОГО ГОРОДА
Я понял, что в путешествия надо ездить одному, сказал Дмитрий Данилов. И поведал, как однажды поехал с Александром Курбатовым и Анатолием Монаховым до Кимр, потом до Калязина, потом до Сонково, а потом до Бологого – исследовать, как люди в дороге пьют. Но самыми пьющими в дороге людьми оказались мы, признал Данилов. Это было единственное, сказал, задание от «Русской жизни», которое не было выполнено, и это задание было для номера о водке. О водке Данилов не написал. Зато написал о двадцати городах, куда ездил для рубрики в журнале «Русская жизнь». Ездил и больше, но книга, сказал, составилась к осени 2008-го, и более поздние тексты писатель в нее не включил. Рукопись лежала восемь лет, пока не была наконец допущена в свет малым, но уже зарекомендовавшим себя издательством Ил-music, глава которого Евгений Алёхин пояснил, что Дмитрий Данилов его любимый писатель.
На презентации книги очерков «Двадцать городов» Дмитрий Данилов прочитал два очерка – про Тамбов и Питер, а Данила Давыдов говорил о трёх типах письма, по которым теперь можно изучать картину жизни Дмитрия Данилова: стихах, прозе и очерках. В очерках, пояснил, возобладало аналитическое начало: автор пробует разобраться, почему это место устроено именно так, – а теперь, предположил, мы ждём от Данилова пьесу.
Замысел журнальной рубрики, а теперь и книги, связан с описанием «городов, о которых не пишут», с прохождением мимо центров туристического притяжения, с расфокусировкой взгляда, когда ты приезжаешь в город не для того, чтобы найти искомое и выделить избранное, а чтобы встретить что-то такое, что обычно, как любит говорить Данилов, не замечается и не описывается.
Например, сбежавшего из приюта для незрячих Анатолия Васильевича, кричащего мимопроходившему писателю из своей темноты: «Дмитрий! Дмитрий!» и требовавшего отвести его к приюту радостей земных. Жгущая и освещающая жизнь огнем не то сопереживания, не то ужасания немощью и сиротством как общим уделом человеческим, история эта случается на пути к очерку о Тамбове, который так и не был описан, потому что был встречен и описан Анатолий Васильевич.
Слушая этот очерк, убавляешь усмешку в отношении к читателям, которые, по словам Данилова, хотят только увлекательного сюжета и героя, с которым бы можно было себя ассоциировать. Геройное в книгах Данилова намеренно выключено. Я проникаюсь третьим типом даниловского письма, рождающим философский, но не теряющий в экшне рассказ о страхе смерти, страхе беды, разлитой, как масло, под ногами беспечно путешествующего вот, например, в Тамбове, писателя, и начинаю понимать, как не хватает мне в ином, романном типе письма вот этого человека, которого выкликает на весь тамбовский автобус Анатолий Васильевич.
Как ни странно, отличительное самонаблюдение и мигание включённости/отстранённости не уходят с появлением героя. Хотя, безусловно, в очерке они не просматриваются как что-то принципиальное, опознавательное для Данилова. Поэтому хорошо, что очерки вышли позже и прозы, и стихов: теперь в них гораздо чётче проступает рисунок понимания реальности российских городов, концентрация на таком обычном и автоматическом, что действительно не замечается, но стоит того, чтобы быть замеченным, потому что оно-то и составляет плоть жизни.
И российских городов, и российских горожан.
«А что необычного я хотел увидеть в селе?» – пишет Данилов.
А что необычного я хотел увидеть в себе? – хочется откликнуться ему.
И тут же заметить то, что обычно в Данилове не замечается. Как он зачитывает лезущую в глаза, дикую подробность празднества в Питере: « У многих на голове рога», – и прибавляет: «Хи-хи».
В очерке про Анатолия Васильевича его тоже одно место рассмешило. Как Анатолий Васильевич, натолкнувшись на отказ Дмитрия купить пива, предположил в нём баптиста: в нашей вере, сказал, пьют. Впервые, отвлёкшись от чтения, завеселился Данилов, меня приняли за трезвенника.
Данилова вчера много спрашивали, и кто-то спросил: описание городов – это стебалово или восхищение? Данилов ответил, что это жизнь смешная, вот город смешной, а мы тут собрались – это же смешно.
Пожалуй, корень обиды жителей описанных городов на писателя Данилова, о чём вчера тоже поговорили, зарыт вот в этом различии: что им обидно жить в том, что смешно, а ему нет. Потому-то ими смешное обычно не замечается.
Так сложилось, что реалист у нас – тот кто борется с действительностью, обличает её, кто по ней плачет. Дмитрий Данилов иногда и сам не знает, реалист ли он в этом смысле, вот и против обшарпанных стадионов и убогих советских трибун в своём романе о футболе порой протестует.
Тут, наверное, переход от очеркового письма к романному: в очерке Данилов не только больше анализирует, но и больше страдает от того, что замечено и понято в городе; в прозе концентрация понятого достигает той степени, когда реальность не ранит, а умиляет.
Потому что – именно в том, как ранит, узнаётся, и тем, что вызывает протест, роднится.
И смеёшься ей в ответ – не смехом, а радостью признания за свою, колыбельную с рождения до момента, когда откричишь из здешней этой темноты.
2 апреля 2016
ВОЛОГОДСКИЕ ФРЕСКИ
В Вологде понимаешь, что такое натуральные краски – те, которыми разрисовывали храмовые стены. Вологда и сама похожа на фреску, замершую над недвижной синью воды, отпечатанную в отражении. В Вологде мы встретили Пасху, танцевали на набережной под случайную музыку из кафе, съездили в два белозёрских монастыря и доплыли на кораблике до третьего, под городом, накупили шекснинских конфет, нащупались льна, навестили местную старожительницу, нагляделись на майских парочек, в том числе – божьих коровок. В вологодских храмах небо густонаселено. В вологодской народной кафешке глинтвейн и пять видов котлет. В вологодских глазах голубые облака. И всюду вокруг зелёные листочки, которые только учатся любить эту под синим небом жизнь. И мы вместе с ними.
6 мая 2016
ГОРОД С НЕПРАВИЛЬНЫМ УДАЛЕНИЕМ
...А вот в Тотьму так и не съездили – оставили на потом, как и другие замечательные городки вологодской области. Тотьма манила давно – но отпугнула четырёхчасовой дорогой. На память от Тотьмы остались наши тотемские стишки*, а также поздно открывшееся нам знание о том, что в слове «Тотьма» ударение ставится иначе, чем мы предполагали:
(говорится бодро и с воодушевлением)
Даже Теофиль Готье / обучался пить в Тотьме
Увлекаемся ходьбой / между Сизьмой и Тотьмой
Прекращайте колотьбу / отправляемся в Тотьму
Где срубает томичей / отправляйте тотьмичей
То не тать ползет во тьме / а туристы по Тотьме
И потеют в темноте / словно Тоторо в Тотьме
(романтично и маниакально)
Из Вологды в Тотьму / Хоть волоком во тьму
(растерянно и обескураженно)
Вот те на! / Говорится ТОтьма, а не ТотьмА
(робко и примирительно)
Я слышал Властелин колец / снимался в г. Череповец6 мая 2016
* Совместно с Ириной Толстиковой.
ОДУВАНЧИКОВЫЙ СМОЛЕНСК, ПРАЗДНИЧНЫЙ ВИТЕБСК
Двигаясь на север, в Вологду, будто снимаешь слои времени, приближаясь к Руси простой и светлоглазой, встречающей не европейской, а домашней, доверчивой открытостью. Двигаясь на запад, в Смоленск, проматываешь время вперёд. Подновленный город, где мы стали свидетелями интеллектуального шоу в крафтовой пивной и показательного выступления бариста в только что открывшейся серийной кофейне, выглядел бы совсем гладким и парадным, если бы не смоленская земля – вскипающая холмами, распускающая цветники, заваливающая садами крепостные стены. Город и сам, как поле, пророс сквозь крепость, будто проломил стены и башни обнёс травой. Модный город, напитанный силой многое перемогшей земли. В Смоленске ты разом и там, и тут, и теперь, и всегда, и три кафешки, рекомендуемые нами к посещению: вот эта «знаковая», как пишут о ней журналисты, пивная «Hagen», вот это новооткрытое заведение «Traveller's coffee», а также встретивший нас на въезде в город «Упитанный енот» с гамаками вместо стульев и зеркальной уборной, – уравновешивают во времени три образца архитектуры 12 века – церкви Иоанна Богослова, Петра и Павла, Михаила Архангела. Якори современности и памятные камни уживаются, как крепость и трава: чему-то в городе надо простоять вовеки, чему-то надо и расти в жизнь.
В самый праздник 9 мая на полдня успели в праздничный Витебск – где пережили атмосферу праздничной Москвы, уменьшенной до масштабов, располагающих к чистым улицам и семейному отдыху. Тут хотелось смотреть не здания – а людей, сияющих и звенящих в жарком солнечном воздухе, как живые храмы мира. От женщин нарядных и сверкающих цветом меркло в глазах, детей хотелось собирать, как цветы, и всех можно было рассмотреть – на многолюдной площади мы не были в толпе, вокруг были люди, и воздух вокруг людей, и город, будто приподнятый воздухом и в небе построенный – вот так, нарочно, на один этот идеально празднуемый День Победы.
11 мая 2016
НЕКУДА СПЕШИТЬ
Здесь нечего делать. Здесь некуда спешить. Здесь попадавшие сливы не подбирают с земли и не обрывают вишни. Время растёт невидимо, как виноградная лоза, буднично переползающая ворота. И дети растут без пригляда, рассыпанные по городу, как алыча по большому двору. А дворы здесь куда цветистей и богаче беленых фасадов, и Джалал-Абад, центральный город Джалал-Абадской области, где когда-то работал союзного значения завод, в котором трудился мой дедушка, которого до сих пор ещё помнят здесь люди постарше, кажется сегодня бесконечной головоломкой двориков, запрятанных во дворы, завод давно поделён на торговые склады и лавочки, бараны пасутся на заросших железнодорожных путях, зато розы цветут и дыни пахнут, скупаются бишкекские платья и в столовой-ашкане к полудню до рисинки разбирают плов.
Первое удивление после засушливого города: вода, бесперебойный ток воды и буйство напившейся травы и листьев. Исток водопадов в Арсланбобе проследить глазом невозможно, но принято ходить к их видимому источнику: на водопады большой и малый. Большой как палочка и над пропастью, не потрогать, малый брызгается и холодит насквозь. Пешая прогулка в непривычно свежем и прохладном горном воздухе нами совершается не за туманами, а за ослами – одного решилась погладить, потому что он в ответ на мои попытки зафрендиться и головы не поднял от травы.
11 августа 2016
ПАРА-ДРУГАЯ ПИТЕРСКИХ МЕЧТ
Питер и сам мечта, и глупо слать в него записки с пожеланиями, но в этот раз получилось исполнить несколько волшебных хотений, причем не только своих, а именно:
– поймать японскую рыбку тайяки <тёплое печенье в форме леща с разными начинками, в том числе с традиционной – бобовой пастой, про которую мой спутник видел сентиментальное кино на прошлом ММКФ, а я все пропустила, и «секретной», которую даже не включили в меню и предлагают за репост и отзыв о маленьком, на двух продавцов и пару-другую гостей, магазинчике недалеко от Сенной и Юсуповского сада; в сад мы ходили пускать наших рыбок, исчезавших быстрее, чем мои непрочные знания о Японии>,
– промерить пальцем глубину шерсти мягчайших котов в котокафе «Республика кошек» <всей рукой коты не брались, даже в ответ на выигранное нами в местном конкурсе витаминное для них угощение, – больше всего горжусь десятью баллами, выторгованными нами за обнаруженного кота, которого сотрудник кафе потерял, а мы углядели через прутья засунутой под лавку корзинки, – в результате я поняла, что котокафе – это про мою любовь: которую даже кот в платный час посещений и за выданное угощение имеет право принять и не принять, – и про мое умение принять или не принять это решение избранного кота>,
– прокатиться в форты Кронштадта <хотели дойти, но не вышло – вместо боевой славы стали участниками бегства приблудной собаки, то и дело пробегавшей между нами, обрызгивая водой из придорожной лужи и изрядно нервируя тем, что вот опять зашла со спины, от своры сторожевых, в самых необжитых уголках этого пустынного города, откуда словно бы все уплыли>,
– сорвать джекпот в пышечной на Большой Конюшенной <до конца рабочего дня в кафе оставалось восемь минут и двести пышек, но нам хватило, и те, что унесли, распили на Марсовом поле под неузнаваемо пронываемого местными музыкантами Сплина>,
– проснуться в мансарде с райскими птичками <на оригинальной стенной росписи, впрочем, обнаружились также райского вида бабы>,
– подняться на старую и новую крыши в компании с гидом из Набережных Челнов, готовящимся к вояжу через Бергамо в Барселону и посетовавшим, что тоже ценил питерские дома и крыши, пока не увидел парижских.
Но это же совсем другое, попыталась возразить я. Ведь мы поэтому ценим эти крыши и дома и пышки и кошек и рыбки, что они не в Париже и не в Японии, а здесь, в промокшем воздухе чуть подсоленного летом сентября, над полноводными каналами, которые начинаются как в Италии, но выплескиваются к грозным петропавловским казематам, в городе, занимающем в России то же место и площадь, какое занимает мечта подключиться к Европе в медитации русских полей.
О русских полях и русских динозаврах рассказывали в проигрывателе «Гранд Макет России» – и это была ещё одна едва подхваченная и тут же сбывшаяся мечта. Если не меряться с иноземцами просторами полей, а просто заняться пересчетом сорока тысяч высаженных на макетное поле микро-подсолнухов, и не соревноваться с Америкой тушками найденных на территории страны динозавров, а копнуть глубже, под мерзлоту казенной гордости, то можно обнаружить сотни макетных, жанровых сцен, из которых – против ожидания, влекущего тебя поглазеть на трюковые мини-модели географических красот – из которых составлен здесь сюжетно, даже литературно осмысленный, сферичный и многоповоротный, застывший и резко сфокусированный мультфильм о русской жизни. Не бунтующей и не беспощадной, а кропотливой, обыденной, ткущей полноту жизни даже из падений (девочки с велосипеда – фигурка растянулась на микродороге в микродворе) и выпадений (раскрытого чемодана «плохого мужа», изгнанного в трусах злящейся с балкона женой). На «Гранд Макете» микро-ёлочки подрубаются маленькими пилами дровосеков и через заведённое время снова врастают в ствол, дымит по часам паровоз, в отмеренные короткие ночи запускается ливень в кавказских горах, куколка «идиот» пилит сук под собой двуручной пилой, на кладбище пугает мужиков, как в лесу медведь, «гоголевский черт», дают «мелкого угля» и мастерят образцовую «разруху», и тянут, тянут по двум километрам рельсов двести пятьдесят поездных составов. Что совсем, говорят, немного – потому что микро-Россию достраивают, доклеивают, дозаводят на глазах посетителей. Только трогать не велят.
В этой игрушечной, ясной, хорошо подсвеченной России без теней ничего нельзя трогать. В ней можно только бессильно и беспробудно смотреть, как ладно склеивается, как прочно складывается расчерченная на невинные маленькие сюжеты большая русская жизнь.
5 сентября 2016
ОСТРОВ АВГУСТА
На фестивале «Остров-91» я вспомнила свой 91-й, впервые за много лет оседлав велик на набережной и заплакав под «Прогулки по воде» Бутусова. У моего велика когда-то так же доставуче косило вбок седло, и прокатный не хотелось поправлять, чтобы вспомнить. А «Прогулки» я романтически любила в школе, а потом стала стыдиться слушать: дошло, что и мне тот причал не по ногам пока, о чем, наверно, и плакалось теперь. Белую пачку, ставшую визитной карточкой фестиваля, примеривали парочки; белая дама с голой спиной перекрикивала критика Курицына, а Курицын говорил, что если бы тогда победил Зюганов, «началась бы политика», и покаянно признался, как готов был накрутить голоса Ельцину; в сбивчиво прочитанных монологах театра.doc прозвучало: вот бы путч победил, тогда бы не то, что сейчас… Девочка дёргала за нитки шары с пометкой Ельцин-центра, Ельцин в картоне дежурил у павильона, где показывали его и таких же героев эпохи, к которым, против сатирического пафоса передачи, испытывала респект, как к артистам – за то, что это были люди, которых до сих пор легко опознать даже по голосам. Артисты интересней болванок со сменными шляпками, балерина, стоящая с тобой в очереди за фалафелем, интересней только что оконченного перформанса, и когда звучит акустический Бутусов, интересней слышать разошедшуюся безголосую девку в толпе, предугадывающую слова куплета и жалующуюся спутникам: басов – вот чувствуешь? – басов не хватает! – и немного подслушивать себя, мурлыкающую депрессняк девяностых под юный голос старого рокера. Запомнилась мокрая серая трибуна, стоящая ни к чему, где на верхней ступеньке кто-то забыл детский триколор. Запомнились дети в фонтане и белые истуканы на задворках Дома художника. Слушалось лениво – пребывалось, к острову прибивало своих, мелкие волны тепла и мохито расходились, как публика, напитанная пузырьковой волей лета, чтобы снова сойтись, где не предуказано, и улечься слушать, где не стелено.
22 августа 2016
НЕ ПО-ДЕТСКИ
На рок-концерт надо впервые выезжать в пятнадцать, а вот в караоке-клубе дебютировать сейчас самый возраст. Вечер бабьих закличек после полевых работ – так как-то я себе это представляла, только вместо прялок и швейных игл пиво с пиццей. И особый кайф – без мужиков попеть мужские песни: «мужские песни крутые» – «всё мужское крутое», ответили мне. Дело было в тесном подвале в центре города, и отлучившись на минуту из плотно прикрытой нашей комнаты, я хохотала, сострадая официантам за стойкой рядом, которым, оказывается, совсем не слышно музыку в плеере, зато прекрасно слышно нас в микрофоны. Микрофонов было два, а нас четыре, зато две из нас ходили в хор и могли затянуть «Где-то есть корабли» таким томным альтом, какой Арбениной и на Кубе не снился. Хористки отмечали тридцать первую весну, я фыркала: малолетки. Когда-то мы познакомились на творческих семинарах МГУ, которые я вела как соискатель кафедры критики, и мне припомнили, что тогда ты, Лера, вот так же, как сейчас, махала руками и дирижировала. Как здорово, что кто-то помнит меня такой, – сказала я. Потому что я себя такой не помню, а прямо сейчас – ощущаю.
5 февраля 2016 ГРОМА РОК
Возвращаясь с эфира «Вечерних стихов», попала со всей вечерней Москвой под фотофильтр грозы и ливня. Долго не решались ехать, завороженные, как в пещерном детстве, искрами небесной колесницы и перуновыми росчерками. О том, что такая бывает гроза, раньше только читала. Какой архаичный, языческий сюжетный поворот – город, поставленный на паузу под угрозой воды и огня, как много не происходит в момент, когда гремит и стукает по крыше автомобиля, в котором по-домашнему мурлычет рок.
14 июля 2016
ПРОМОЗГЛАЯ ЖИВОПИСЬ
Сегодня был лучший день для похода на Альбера Марке – который при внимательном рассмотрении мазан пальцем в саже, а стоит отшагнуть подальше – и фокусируются город, кони, деревья, горожане, и мы с Асей Башкатовой, продвигающиеся по колкой и ветреной инсталляции Марке на Чистопрудном бульваре, где в снегу едва проступали и снова размазывались такие же, как у него в зимнем Париже, черные деревья. Образы зимнего города, написанные в манере Марке отечественными художниками, поразили меня. Такой сильный отпечаток пальца в саже, такая промозглая, пронзительная блеклота, такая пурга зимних, размазанных красок. Кто-то здесь определенно Марке, где-то здесь определенно Париж – но разве сегодня и здесь мы не живем, едва проступая сквозь этот же зимний свет?
12 ноября 2016
СЧАСТЬЯ ЛЁГКОСТЬ И ПУСТОТА
Так вот, про выборы. Моя давняя интрига с выбором между сальсой-бачатой и аргентинским танго неожиданно и ново разрешилась. Ни то, ни другое я танцевать как следует не научилась, зато выучила вот что ценное.
1) Выбирая, лучше слушать сердце, а не аргументы.
2) Делая, лучше вдохновляться процессом, а не результатом. Ведь в незнакомом городе я всегда предчувствую, куда повернуть, – и точно знаю, почему опять пойду в противоположную сторону.
Аргументы, куда повернуть, замещают доверие к себе: хочется опереться на какое-то объективно, извне данное знание о том, где мне будет лучше. Тем давним летом, когда я металась между тренировкой баланса на широких шагах (танго) и «киком» бедра в финале волновой дорожки основного шага (бачата), а друг по липочному детству Андрей Рудалёв бурчал: зачем тебе вообще эти танцы? – и безапелляционно, как Сенчин, посылал меня за письменный стол, – так вот, тогда я нашла немало аргументов в пользу танго.
1) Одиночество.
2) Старость.
3) Гордость.
Я искала друга по душе, и убедила себя, что в зале, где танцующие будто грезят наяву или медитируют в горном уединении, наверняка комфортно будет такому вот серьёзному, вдумчивому и глубокому человеку, которого мне было надо, а зачем надо – к тому я подыскала аргументы куда раньше. Танго предстало предо мною церемонным миром ночных теней, где люди так истово слышат друг друга, что не раскрывают глаз, и после самого тесного объятия спешат расстаться таинственными незнакомцами. Последнее – а именно, что прочла на каком-то форуме, будто на милонгах (танго-вечерах) не принято знакомиться и уходить с подцепленной партнершей, – немного насторожило. Как и история одной дамы, подслушанная перед индивидуальным занятием, о том, как один мужчина на милонге отомстил ей за то, что она слишком долго и пристально на него смотрела – тем самым, по правилам танго, приглашая его на танец; мужчина наконец двинулся в её сторону – чтобы на виду у всех пригласить её подругу.
Я искала беспроигрышный вклад времени и сил, и убедила себя, что танго – история на годы вперёд, а сальса – для вчерашних студентов. Изящная тангера с мускулистой спиной и в правильных, дорогих танго-туфлях удивила меня, признавшись, что никогда и не ходит на милонги. Не успевает: надо помогать матери на даче, а то вот бывает ещё работа. Тангере было сорок, она была стройнее студентки и, видимо, убедила себя, что всё еще впереди.
Я искала задачу потрудней, как часто в жизни. Танго в самом деле претендовало быть миром – моим новым, теневым, вечерним миром, где на каждый вечер предложены варианты бегства в пещеру горного короля: от женской техники до мастер-класса по хиро, от школьной практики до поздней милонги. «Прежде всего ты должна очень хорошо научиться танцевать», – говорила мне тангера и критик Алена Бондарева. И с урока танго я выходила с мечтой о танце, а с урока сальсы и бачаты – натанцевавшись.
То, что давалось легко и быстро, что плыло в руки сейчас, а не в отложенные сорок, что радовало само по себе, а не обещанием таинственного знакомства, – отвергалось, засовывалось на детскую полку подсознания, как коньки и катание в траве, как шумные компании и путешествия.
Взрослея, мы исполняем все больше своих детских желаний. Потому что учимся понимать: кроме нас самих, их и заказать некому.
Сегодня на сдвоенном уроке сальсы-бачаты, куда заново, с нуля, хожу, наверное, с месяц, и куда теперь дошла по мокрой улице, с тяжёлыми, как корзина нестиранного белья, мыслями, с весомыми аргументами в пользу того, чтобы пораньше повернуть домой, – я вдруг ощутила себя такой неудержимо лёгкой, что, чуть толкни, повернулась бы в верную сторону, но верной стороны и не было: она возникала кругом и внезапно там, где укажет не самый умелый, но самый веселый из точно таких же неумелых и весёлых партнеров, сменяющихся так быстро, что рисунка на майке запомнить не успевала. Зато вспомнила, что самый любимый мой аттракцион – ракушки и бочки, вращающие меня вокруг оси, и вот я вращалась, и это было просто, и это было легко – как замечательно сказала Роулинг о Гарри, впервые оседлавшем метлу и обнаружившем, что это то самое, чему его в незнакомом волшебном мире совсем не надо учить.
Не надо учить, не надо искать, не надо целиться. Сегодня я танцевала ни ради чего, и улыбалась каждому совсем не за тем, что хотела познакомиться. Я пришла сюда вовсе не за тобой, – говорила моя улыбка, но он, случайный, тем увереннее принимал на свой счет. И вертел неумелей и старательней.
И может быть, эту долгую улицу, пройденную поперек себя, в объективном и потому таком дальнем направлении, стоит поблагодарить за сегодняшнее испытанное счастье. И я благодарна бальным танцам, где впервые узнала про «рамочку» и широкие шаги, а также про то, что категорически стесняюсь вращать бедрами, и танцу живота, где училась вращать всем, что Бог дал, и впервые прислушалась к молчащим за письменным столом участкам тела, и аргентинскому танго, потому что это самая суровая школа женского послушания – до сих пор помню, как обидно было срываться в любимом вальсе в торопливое кружение, обескураживая не успевшего на него повести партнера, – и самая глубокая школа объятия – так что когда сегодня на бачате мы с партнёром пустились в невинный «пивот», я взялась за него так удачно, что в самом деле почувствовала, как срываюсь с места и перетекаю из шага в шаг, следуя его невысказанной воле.
Сорваться, доверившись, и оказаться там, где не ждала. Вот за что, наверное, я больше всего благодарна танцу.
И ещё за то, как легко и пусто в голове – как после йоги, которой я занялась весной и после отпуска подзабросила, но обязательно хочу вернуться.
Потому что всё и правда впереди – лёгкой и пустой головой это лучше всего понимаешь.
Легкая и пустая голова вмещает это – всё.
То будущее, к которому поверну, сама не заметив, как.
20 сентября 2016
К ЦЕНТРУ СТРЕМИТЕЛЬНОСТЬ
Сегодня на первой в жизни сальсатеке поняла, зачем смотреть партнёру в глаза. Но прежде чем понять, приклеилась взглядом – бездумно и буквально, как твердили на уроке, а я, прошедшая школу психотренинга, почитавшая сайтов о том, что прямее всего заглядывают в глаза дети и в этом нам тоже не мешало бы быть как они, поучившая себя улыбаться и демонстрировать выучку к контакту, – я, не однажды протролленная на уроке молодым человеком, которого злит, что смотрю ему в грудь и которому вру, что он слишком высок для меня, а на деле меня просто смущает его чужеродное чувство юмора и, опуская глаза до груди, я и правда так, деликатно, но твёрдо, от него закрываюсь, – вот эта я на скорости и повороте, когда партнер, а потом другой, и третий, вели меня одним касанием ребра ладони, кончиками трех пальцев, – я, говорю, держалась за взгляд его, и другого, и третьего, как за последнюю точку опоры, за единственно данную мне константу в уравнении танца со всеми неизвестными, кроме базовых шагов и моего убежденного желания следовать, куда бы ни повели. Как давно, с какого-нибудь шестого класса, я мечтала научиться так танцевать. Без страха и ступора, открываясь и выплескиваясь, и вот сегодня почувствовала, как даже самый школьный медляк, опробованный в бачате партнёром помладше, чтобы немного передохнуть, захватывает меня так же, как негаданные фигуры опытных танцоров. Главное – не отпускать рук, пока не выпустит, не опускать взгляд, пока не оттолкнёт, а когда оттолкнёт, быть готовой опять приклеиться и не отпускать. И быть его целиком – на неполные три минуты. Потому что и он в этот миг всего себя посвящает мне. Есть строчка у БГ, что женщины знают, что ритм как солнце. И я, да, я вокруг моего переменного солнца, как планета.
3 октября 2016
МАЙСКОГО УТРА ПРИМЕТЫ
Ну, с Богом.
Этот день примагничивал оттенки зелёного и резвые формы жизни: подлетали птицы, подбегала собака хаски, белка оседлала ногу нашего фотографа, а в ЗАГСе на Ленинском проспекте, в окрестностях которого мой молодой человек провёл свое детство, нас подкараулили корреспонденты Первого канала, снимавшие для утреннего эфира весенний сюжет о майских свадьбах. Я сказала, что в примете о свадьбе в мае меня больше всего порадовало, что уж маяться – так всю жизнь, и умолчала о том, как малодушно гуглила лунный календарь на выбранную дату. Лёша сказал, что о примете слышит впервые, и я не удивилась, ведь он никогда не открывает лунные календари и путает, кто я по знаку зодиака. Это одно из многих расхождений между нами, благодаря которым мы сошлись. В юности искала себе – второго себя, зайке – зайчика. Размечала мир на своих и чужих, переживая разногласия как личный выпад. Теперь и не вспомню, как начался мой неуверенный, пунктирный выход навстречу человеку, в доме которого я, символично, впервые посмотрю фильм «Чужой» и пощупаю, едва справляясь с детским каким-то страхом, плюшевую фигурку этого космического чудовища. Нет, я шла не навстречу – а наперекор себе, шаг за шагом заставляя себя узнавать и любить то, что долгие годы безопасно и неведомо жило за моими границами. И 12 мая, глядя на то, как привычно – и всё ещё удивительно для меня – он расписывается левой рукой, я – не думала, нет, но – чувствовала всей душой, как прекрасно, что я люблю слова и в детстве плакала от невыполнимости задачи принять что-то за «икс», а он умиляется роботам и в детстве экспериментировал с набором юного химика, что я комментирую для него магические сюжеты из фильма по прозе Осокина, а он поясняет мне технические обстоятельства в сериале The Expanse, что я говорю пока думаю, а он выскажется, только когда додумает до конца, что я мечтаю, а он делает, что по гороскопу я точно с Венеры, а он с Марса, что я женщина, а он, по счастливой воле судьбы, мужчина. О любви писано много, но мне, давно ещё, показалась особенно ценной такая мысль: только любовь обращает одну из главных антиномий жизни в силу единения и творения. И только потому она – невероятие, чудо, бракосочетающее несочетаемое, дающее каждому возможность полюбить своего другого, своего непознанного, космически далёкого и отныне никогда не чужого.
16 мая 2017
СКРУГОЛЯ
А вот почему я не знаю, когда именно родилась. Моя мама же математик. И в роддоме ей, говорит, не понравилось, что время рождения какое-то – не круглое. Лежала, говорит, и думала, как бы округлить. С тех пор и не помнит: то ли в двадцать минут родилась, то ли без двадцати. И я с тех пор живу, учась любить точное – а не скруглённое, задевающее – а не гладкое, внезапное, а не вписанное в план. Учась быть счастливой – куда более счастливой, чем в пятнадцать и двадцать пять, это уж верно. Что бы ни говорили мне о блаженном детстве, что бы я ни помнила о студенческой, волшебной своей юности, я-то чувствую, что чем старше, тем глубже умею быть радостной и благодарной. Хотя в этой области мне ещё многому, ой, многому предстоит научиться.
В том числе тому, чтобы учиться не ради результата, а потому что в кайф.
21 октября 2016Продолжение >Фото Татьяны Дружининойскачать dle 12.1