От редакции: В 1987 был завершён фильм Виктора Титова «Жизнь Клима Самгина». Представляем текст поэта, прозаика, литературного критика Александра Вергелиса, приуроченный к 20-летию экранизации и пытающийся осмыслить роман Горького в контексте сегодняшнего дня.
«А был ли мальчик?» Эта фраза, брошенная эпизодическим персонажем неоконченной повести Максима Горького «Жизнь Клима Самгина» – пожалуй, единственное, что сохранилось в массовом сознании от 1500-страничного произведения и его 14-серийной экранизации. Надо полагать, если бы не фильм Виктора Титова («Здравствуйте, я ваша тётя!»), от грандиозной горьковской эпопеи не осталось бы ничего. И советский классик тут едва ли виноват. Между тем роман стоит прочитать – если не из интереса к Горькому, так хотя бы по случаю 100-летия Февральской, а главное – Октябрьской революции.
Каюсь: до горьковского романа я, грешный человек, дотянулся лишь через четверть века лет после того, как услышал от учительницы литературы настоятельную рекомендацию ознакомиться с текстом. «Это получше учебника истории», – кажется, сказала она тогда. За прошедшее время не стало и самой учительницы, и той огромной страны, в которой Горький был главным писателем.
В районной библиотеке пришлось брать большую лестницу на колёсах, похожую на осадную башню, и забираться на самый верх, под потолок – к полному собранию сочинений унылого коричневого цвета. Все тома на месте: Горький нынче не нарасхват.
Тот факт, что автор «Фомы Гордеева» и «Вассы Железновой» в наше время – писатель полузабытый, вернее, добросовестно забываемый, характеризует не столько самого Горького, сколько нынешнего читателя, вернее не-читателя, ибо современного человека апофатически характеризует круг его не-чтения. На самом-то деле читаем мы много. Но главным образом – социальные сети, чаты, комментарии под снимками. Меня убеждают в этом каждодневные поездки в петербургском метро. Читающая книги публика настолько малочисленна, что на человека, уткнувшегося в раскрытый детектив, невольно смотришь с почти родственным чувством.
Отречение от Горького, состоявшееся четверть века назад, вполне понятно: его образ (усы, брови, шляпа) слишком тесно был связан с советской действительностью, которую он сначала ругал, а потом безоговорочно принял, став центральной литературной фигурой, моральным гарантом большевистской власти. За семьдесят лет этой власти Горький навяз в зубах. Его именем в стране было названо чуть ли не всё подряд, дав повод для мрачных шуток: дескать, теперь у нас все максимально горькое. Не простили ему горячего одобрения первых сталинских процессов, его фразу «Если враг не сдаётся, его уничтожают». И – как водится, забыли, скольких людей он спас от гибели, сколько полезных проектов инициировал. Наконец, продолжают забывать о мощном корпусе его сочинений.
Но читатели вдумчивые, в том числе незабвенная наша Елена Моисеевна, понимали: сбрасывать Буревестника с теплохода современности рано. Уж слишком он глыба, слишком уж матёрый он человечище. А его «Клим Самгин» – один из величайших романов XX века, без которого трудно разобраться в том, что такое был этот самый XX век.
Всё-таки, наверное, зря я не ознакомился с этой книгой тогда, в том трепетном возрасте: хотя бы потому, что роман (как и многие другие вещи Горького) не лишён эротических сцен. Главному (но не положительному) герою, движимому «половым любопытством», отдаются разнообразные женщины, включая профессиональную революционерку, оказавшуюся агентом охранки. К слову, в отличие от большинства жрецов созданного им соцреализма, Горький далёк от стремления разложить действительность на чёрное и белое, у него всё оказывается столь же нелинейно и непредсказуемо, как в жизни, смонтированной из противоречий, щедрой на парадоксы и полутона: милая, добрая, любящая женщина работает стукачом у душителей свободы, в то время как множество малоприятных людей преданно служит святому делу революции. А циничный деляга Тимофей Варавка, умирающий от ожирения, и вовсе спонсирует большевиков (как и хлыстовская богородица Марина Зотова).
Между тем очень симпатичный, скромный человек, брат Клима Дмитрий с неприязнью отзывается о Ленине (правда, к концу романа он заметно побольшевеет) и тут же, кстати, проходится по горьковской пьесе «На дне»: «А пьеса не понравилась мне. Ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на тему о гуманизме».
Кстати, самого автора его персонажи пинают постоянно. Горький честно предоставляет слово всем, создавая грандиозную какофонию из человеческих голосов. Люди у него вообще живут для того, чтобы говорить. Как заметил один из многочисленных персонажей повести, «человек бьётся в словах, как рыба в песке». А что, собственно, такое человек? По определению Клима Самгина, «человек – это система фраз». Иной раз возникает впечатление, что люди – лишь орудия, инструменты для артикуляции живущих своей жизнью идей. Собственно, идеи, паразитирующие на живых существах, суть равноправные персонажи книги. И в этом Горький едва ли погрешил против правды жизни, ибо в то время образованные и полуобразованные русские жили политическими и философскими разговорами также, как в наше – болтовней о еде, кредитах, Инстаграме и туристических путёвках.
Читая «Самгина», понимаешь, насколько изменился за сто лет формат межличностной коммуникации. Телефон и телевизор, а паче всего Интернет окончательно добили традицию живого общения. Ушли в прошлое даже реликтовые формы интеллигентских форумов – кухонные посиделки, в сравнительно недавнее время представлявшие собой нечто среднее между деревенской завалинкой и катакомбной церковью. Впрочем, строго говоря, и интеллигенции как таковой в России давно уже не существует. В исконном значении слова, придуманного автором «Василия Тёркина» Петром Боборыкиным, этот, по определению Николая Бердяева, «монашеский орден» представлял собой явление уникальное и по историческим меркам весьма кратковременное, почти мгновенное. Бледной тенью её была так называемая советская интеллигенция, последние представители которой доживают свой век в совершенно новой реальности, где нет места прежним ценностям, сформированным ещё в догорьковские времена.
Описание повседневной жизни мелкой провинциальной интеллигенции в «Жизни Клима Самгина» заставляет задуматься о бездне умственного и нравственного оскудения «культурной прослойки», призванной быть «чувствилищем» народа. Горьковские интеллигенты исступлённо спорят, мучаются невозможностью разрешить проклятые вопросы, с их уст не сходят имена Маркса, Мальтуса, Спенсера, Руссо, Шопенгауэра. И – да, едят, пьют, развратничают, живут, в общем, уродливо, но при этом – как бы sub specie aeternitatis, с оттенком высшего значения. Горьковские юноши не просто истекают половой истомой, но болезненно рефлексируют, обнаружив в себе животное начало. Кое-кто даже пытается на этой почве застрелиться. При этом люди всегда люди – они важничают и набивают себе цену, но – посредством идей, цитат, ссылок на авторитеты. В те времена человек был интересен как носитель сознания, генератор смыслов, на худой конец интерпретатор прочитанных книг. А ныне – как демонстратор «сэлфи». Герой, вернее, антигерой романа Самгин тем-то и отличается от большинства остальных персонажей, что при всём своём интеллектуализме не одержим ни одной из многочисленных идей, витавших в наэлектризованном русском воздухе. Этим и интересен.
Слова незабвенной школьной учительницы относительно познавательной ценности книги – сущая правда. «Жизнь Клима Самгина» – это и энциклопедия жизни русской интеллигенции конца XIX – начала XX века, и пособие по изучению русского менталитета, и своеобразный учебник по истории политических течений. Тут и идейная борьба марксизма с народничеством, и разборки внутри марксистской тусовки. Настоящие большевики (те, кто готовы запросто умирать и убивать во имя революции) пока ещё со снисходительной улыбкой смотрят на «марксят», «марксующих» интеллигентов, которых более всего интересует экономическая составляющая учения. Придет пора, и их, как и прочих, будут пачками выводить в расход, а тех, кто доживёт, – «перековывать» в лагерях, куда Горький, как известно, в своё время наведается.
Большевики победили потому, что существенно упростили жизнь. Революцию делают многие, разные, но побеждает в итоге «товарищ Бородин», «человек, математически упрощённый», «сферический». Ему не мешает обывательская мораль. «Для него… да и вообще для них вопросов морального характера не существует. У них своя мораль», – признаётся один из собеседников Самгина. И тут же вносит уточнение: «Собственно говоря, это не мораль, а, так сказать, система био-социальной гигиены… Говорить с ними о человеке, индивидууме совершенно бесполезно». «Человек – это потом», – сей принцип и позволяет большевикам взять власть. Те же, кто «не может изжить народнической закваски, христианских чувств», проиграют. Как тут не вспомнить знаменитую статью Льва Троцкого «Их мораль и наша»…
Что бы ни говорил сам Горький, что бы ни писал он в письмах, роман получился гораздо шире пропагандистских установок, умнее и живее постулатов соцреализма. Пожалуй, в нём нет ни положительных, ни отрицательных героев. Единственное исключение составляют большевик Кутузов и иже с ним, но, в отличие от остальных, они выглядят искусственно вставленным в текст конъюнктурным порождением, носителями правильных идеологем, и от этого деревенеют на глазах. Остальные – революционеры, реакционеры, обыватели, погромщики, шуты, полубезумцы, – пугающе нестандартны, слишком размашисты и угловаты для прокрустовых ящичков дефиниций. Самгин и страдает оттого, что у него не получается навешивать на людей ярлычки. Сама жизнь оказывается быть зеркальным отражением социологических построений. В некоторой мере это компрометирует марксизм: «система фраз» основоположника предоставляет отменный идейный инструментарий для управления действительностью, но при этом её, действительность, безбожно упрощает, сводя историю к борьбе классов, а отдельного человека – к ходячей функции.
Между тем, мир людей ошеломляюще разнообразен. Подозрительными глазами взрослеющего Клима Самгина Горький разглядывает все эти уникальные человеческие (или околочеловеческие, чтобы не сказать «недочеловеческие») единицы, не сводимые к готовым схемам и от этого столь неприятные главному герою – наблюдателю жизни, регистратору её явлений. Клим, как и большевики, тяготеет к упрощению: но, к его неудовольствию, люди и сама жизнь представляют собой бесконечное уравнение с неопределённым количеством неизвестных.
Описания экстерьера и повадок людей у Горького часто гротескны, что вполне соответствует общеевропейскому экспрессионистскому тренду 20-х, но, конечно, горьковский экспрессионизм идёт не от тренда, а от Толстого. Фирменный толстовский приём остранения используется Горьким на всю катушку. Например, в описании прибытия Николая II на Нижегородскую ярмарку повествование поднимается до высот «Войны и мира». А всё-таки – горьковский реализм горше толстовского, темнее. Возможно, потому, что описываемые Горьким существа людьми, собственно, и не являются. «Человек – это потом?» – как будто задается вопросом он.
Чтобы стать похожим на человека, надо себя «выдумать». Горький выдумывал себя как мог: нищенствовал и ницшеанствовал. Проблема Самгина в том, что, старательно пытающийся «выдумать» себя, «выдумываемый» другими, на самом деле – самый «невыдуманный» из всех. Он трагически зауряден, несмотря на восторженные оценки и ожидания ближних. Догадываясь, что мнение о его исключительности ложно, он главным занятием своей жизни делает наблюдение за окружающими, выискивание в других людях изъянов и слабых мест. «В нём было развито любопытство человека, который хочет не столько понять людей, сколько поймать их на какой-то фальшивой игре», – читаем мы. Да, Самгин собирает компромат на человечество, коллекционируя примеры людской глупости, пошлости, бездарности. Нельзя сказать, что другая, лучшая сторона жизни от него совершенно скрыта, но зрение этого человека устроено так, что видна она лишь на мгновение, проблесками.
Рабочее название романа – «История пустой души». Душа Самгина потому и пуста, что он рассудительно не решается заполнить её какой-нибудь большой идеей или всепоглощающей страстью. Наконец, обывательской глупостью. Свобода от человеческих зависимостей оборачивается для него внутренней несвободой. Занятый поисками своего «я», определением границ собственной личности, Самгин загоняет себя в угол.
Почему Горькому так интересен этот субъект? Почему он забросил все прочие литературные проекты и целиком ушёл в свой последний роман? Очевидно желание осмыслить прожитое страной переломное время, стремление похоронить старый мир и его мертвецов. Но в связи с чем главным героем избран Самгин, почему именно его глазами читатель видит происходящее? Осмелюсь поделиться подозрением: Самгин – в какой-то степени alter ego своего создателя, теневая сторона его личности. При всей внешней непохожести автора и его героя у них есть одна, но важная, определяющая черта: оба они маниакально нацелены на выявление негативных сторон жизни, её уродств и несовершенств. Только в случае с Горьким налицо страстное желание пересоздать этот мир, избавить его и населяющих его людей от всех и всяческих мерзостей. Самгина же такая картина мира вполне устраивает: она позволяет ему чувствовать себя выше мейнстрима жизни. «…Человек имеет право жить для себя, а не для будущего, как поучают Чеховы и прочие эпигоны литературы», – уверен он.
Самгин, как и Горький, страдает от перенасыщенности культурной информацией, от «насилия книжных воспоминаний». Завзятый книгочей, он нуждается в книгах, как в собеседниках и источниках обогащения языка. Автор делегирует Самгину полномочия давать характеристики своим коллегам по писательскому цеху, встраивает в поток сознания своего героя критические оценки современной ему литературной действительности – например, неоднократно прохаживаясь по своему покойному другу Леониду Андрееву, чьё «кошачье мурлыканье» «почти всегда переходило в тоскливый волчий вой». Впрочем, суждения Клима о современной ему литературе далеко не всегда можно приписать автору, ведь Самгин падок на упрощения и не свободен от конъюнктуры – например, рассуждая о «развенчанном Горьком с наивным утверждением, что «человек живёт для лучшего» и «звучит гордо». Но не мыслями ли самого Горького насыщен, к примеру, этот пассаж из четвёртого тома: «…Он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов»?
Самгин – фигура матричная, архетипическая не только для своего времени. Отсюда – то неловкое чувство, когда в малосимпатичном персонаже узнаёшь себя. Каждый из нас – немножко Самгин. Ибо трудно не соблазниться мыслью о собственной исключительности и желанием «упростить» ближнего, а заодно и весь мир.
Горький психологически точен, окружая Самгина зеркалами, – людьми, в которых Клим Иванович с отвращением и тревогой видит собственные черты. «Человек только тогда свободен, когда он совершенно одинок», – констатирует герой, ощущая извечный дискомфорт от необходимости делить жизнь с другими. Между тем, влияние ближних настолько велико, что этот закоренелый индивидуалист и тайный мизантроп то и дело влипает в Историю. И – тем не менее, остается вне её. В этом смысле Самгин вполне мог бы вписаться в компанию литературных «лишних людей», если бы не его заурядность. Кстати, «лишних людей» в горьковской эпопее довольно много: например, красавец, аристократ Туробоев, представляющий класс вырожденцев, но описанный не без авторской симпатии. С любовью выведен и бесконечно юродствующий и пьянствующий купеческий сын Лютов, который, по словам Алины Телепневой, «всё понимает». Наиболее логичный выход для этих лишних людей – смерть: поэтому Туробоева убивают во время уличных беспорядков, а Лютов кончает с собой за границей (как его явный прототип, видный спонсор большевиков Савва Морозов). Еще один лишний – столь неприятный Самгину юрист Тагильский, неудачно покушающийся на самоубийство и застреленный офицером, сам о себе говорит, что он «выпал из общества».
Вообще, смертей в романе много. Жизнь описана как трагедия, чтение сопровождается ощущением обречённости. Непреходящее страдание и перманентная катастрофа заложены в самой природе народа, о чём то и дело проговариваются горьковские персонажи: «Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы – самый страшный народ на земле...» (Захар Депсамес); «Ненавижу страдание, наше русское, излюбленное ремесло» (Марина Зотова); «Все русские – странные: нельзя понять, чего они хотят: республики или всемирного потопа?» (Клим Самгин). Точно знают, чего хотят, только большевики: вытащить, наконец, страну из этой сансары. Вырвать с мясом.
В горькие времена История не даёт лишнему человеку отсидеться в стороне – теперь не люди руководят событиями, а события вовлекают людей в свой хлыстовский хоровод. И вот уже Самгин – в петербургской толпе, которую расстреливают и рубят шашками, а вскоре – у московской баррикады и так далее – до Февральской революции. Ходынка, Кровавое воскресенье, декабрьское вооруженное восстание 1905 года – Клим, как Форест Гамп, оказывается в центре ключевых событий своего времени с той лишь разницей, что слабоумный герой Тома Хенкса свободен от рефлексии. Самгин же без конца рефлексирует. В постоянной, неотключаемой рефлексии – его беда, его проклятье. И в то же время – единственное упоение и оправдание его жизни. «Жалеть – нечего», – полувопросительно повторил он, рассматривая свои мысли как бы издали, со стороны и глазами какой-то новой мысли, не оформленной словом. И то, что за всеми его старыми мыслями живет и наблюдает ещё одна, хотя и неясная, но, может быть, самая сильная, возбудило в Самгине приятное сознание своей сложности, оригинальности, ощущение своего внутреннего богатства».
Пока Самгин рефлексирует, лучшие умы эпохи, как шаманы, исступлённо призывают из тьмы духов грядущего хаоса. Интеллигенты в нетерпении ждут революцию, представляя её в образе Девы радужных врат, и никто всерьез не воскликнет: «Но страшно мне: изменишь облик ты». Да и что могли вообразить себе люди, жившие в те вегетарианские времена при правительстве, которое было настолько гуманно (или трусливо), что не выносило смертных приговоров убийцам своих министров. Впрочем, есть люди догадывающиеся. Например, скромный рыцарь Макаров, который признаётся: «Я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то… не ладно». «Не ладно» – у многих в тогдашней России. Их влечёт в революцию какой-то иррациональный порыв, почти гипноз. Гибельность этого порыва очевидна, мазохистско-суицидальный стереотип поведения русской интеллигенции в горьковской эпопее продемонстрирован с ужасающей наглядностью. Даже осторожный индивидуалист Самгин, в соответствии с ленинским афоризмом, не свободен от общества, ощущая себя чуть ли не революционером и волей-неволей выступая в роли посредника между большевиками и теми, кого они используют. Чего уж говорить о самом Горьком.
И всё-таки – Самгин не готов ехать с большевиками в одном поезде до конечной. В глазах позднего Горького это – порок. В восприятии постсоветского читателя – скорее достоинство. Телезритель конца 80-х годов смотрел на экранного Самгина едва ли не с симпатией. Умеренный интеллигент старой формации со своими круглыми очками и острой бородкой, с критикой политического экстремизма предстал перед нами адептом альтернативной модели общественного развития после Февраля. Он проповедует индивидуализм, культуру и гуманистические ценности, выступает против «веры в неизбежность человеческих жертвоприношений», и данная «система фраз» пришлась как нельзя более ко двору в годы громких разоблачений режима, эти жертвоприношения охотно совершавшего. Герой получил новую оценку, а книга – иную трактовку.
Сам о себе её автор скажет: «Был такой писатель Максим Горький – очень много написал, и всё очень плохо, а если что и осталось от него, так это роман «Жизнь Клима Самгина». Если покопаться, это «плохо» можно найти и здесь. Более всего смущает неправдоподобное количество случайных пересечений сюжетных линий, обилие неожиданных столкновений героев в разных точках земного шара. Как в плохих авантюрных романах, Самгин то и дело натыкается на анархиста-экспроприатора Инокова, как чёрт из табакерки выскакивает большевик Кутузов. Где бы Самгин ни был, он повсюду встречает знакомых, и едва ли не каждый из них немедленно излагает перед ним свою философию, дает оценку людей и фактов. Впрочем, здесь лишь отображается ускоренный ритм, перенасыщенность и спутанность жизни. Время Самгина и его современников перегружено, оно разбухает от событий.
Изучая горьковскую биографию, ничего не скажешь, кроме банальности вроде того, что Горький – фигура противоречивая, под стать своей эпохе, своей стране. Да, трудно простить ему его сталинизм, одобрение репрессий в отношении «вредителей», восторженные отзывы о массовом рабском труде на Соловках и Беломорканале, но понять можно: это было продолжением ницшеанской мечты о пересоздании мира, о формировании нового человека, вернее, создании человека как такового, человека, каковым он должен быть в соответствии если не с божественным замыслом, то с подлинно человеческим стремлением к справедливости и счастью. Человек – это потом. Может быть, в понимании Горького это самое «потом» и наступило в начале 30-х, совпав с его триумфальным возвращением на родину? Триумф обернулся моральной катастрофой, и в этом – трагедия Горького, человека и писателя. Но свою последнюю крупную вещь он написал так, как будто хотел оправдаться за все несообразности своей жизни, писательской и частной.
Почему же нынешние редкие читатели хватаются за современную прозу, так и не прочитав Горького, огромного русского писателя, плоть от плоти Толстого? Одна эта незавершенная «повесть» стоит десяти, а то и двадцати последних лет «литературного процесса». Пройдет время, а Горького всё-таки будут читать – до той поры, пока читательское племя в катакомбах метрополитена не вымрет окончательно. Что же касается большинства современных романистов, бодро подгоняющих свои опусы под издательский формат, то боюсь, о них даже не скажут: «А был ли мальчик?»
скачать dle 12.1
