Беседа с Евгением ФуринымЕвгений Фурин:
В общении Сергей Самсонов ироничен и колюч, гнёт свою линию с упорством металлурга из собственного романа «Железная кость». И хотя сам называет себя лентяем, чувствуется за этим «лентяйством» несгибаемая писательская воля и беспредельное желание творить, заставляющее объединять литературу и музыку и переписывать заново прозвучавшие уже, казалось бы, романы.
_______________________
Е. Ф.: Читатели для себя частенько делят авторов на «рассказчиков историй» и, собственно, «мастеров слова» вроде Пруста, для которых сюжет – дело десятое. С вами другая история получается: и сюжет закручен, да намертво, так, что не вывернешь, и языковых экспериментов хоть отбавляй. Выходит, вам и форму, и содержание, и побольше?
С. С.: Ну, это несколько наивное, конечно, разделение. Мне почему-то сразу вспомнился старинный изуверский анекдот: «нету ноженек – нет и мультиков». Нет языка – от безъязыкого историй не дождёшься. Конечно, есть авторы, ушибленные об Набокова и воспитанные в «Школе для дураков», есть те, кто в жертву новой форме приносят и героев, и сюжет, и вообще все признаки «критического реализма». И есть те, кто делают «простую», «глагольную» прозу, довольствуясь словарным запасом пэтэушника. Мне в равно степени претит и, скажем так, гастрономический подход к литературе («М-м-м, как вкусно»), и стилистическая нищета, выдаваемая за достоинство. Я никогда не занимался «стилистическими экспериментами» как таковыми – ну разве только на заре туманной юности, когда мы все рядились, грубо говоря, в павлиньи перья, чтобы привлечь внимание и девочек, и «критиков». Просто когда я сталкиваюсь с чем-то вроде «он лежал в неестественной позе» или «живо стоял у него перед глазами», или в «окна барабанил дождь», или «он смотрел на восковое лицо покойника», то мне становится не по себе среди вот этого окаменевшего словесного дерьма. Это такое перепроизводство мертвечины: чужих, общедоступных речевых конструкций, интонации, ритма... – вот против него я решительно восстаю. Мне как читателю угодно покойника увидеть, передёрнуться и отшатнуться, зажав нос ладонью. А под дождём – оглохнуть, вымокнуть, продрогнуть и так далее. И это достигается через особый энергетический порядок слов, соединённых в электрическую цепь, ошкуренных до голой сердцевины, до своей первоначальной чистоты.
– Бог с ними, со стилистическими экспериментами, дело здесь в той самой «музыке слов». Чувствуется, что вы каждую фразу заставляете звучать. Это титанический труд, конечно. Но объясните простому читателю, для чего в «Железной кости» целые главы нужно было писать чуть ли не гекзаметром? Почему особое значение необходимо придавать именно звучанию текста?
– Ну, как известно, это только для лентяя труд сродни ежедневному подвигу. Я, конечно, лентяй, но со звуками взаимодействую примерно так же, как собака с запахами. Не то чтобы хочу похвастаться каким-то исключительным, необычайным нюхом на слова или своей чистопородностью, но удовольствие от гона получаю именно собачье. Это, в общем, и труд, и не труд. Что касается строя «Железной...», тут всё очень просто. Человек бежит, спотыкается, падает, а стало быть, и ритм должен быть соответствующим. Это ни в коем разе не гекзаметр, конечно. Во всяком случае, во всех «экшн»-кусках. Это такое состояние сознания, когда речь человека отстаёт от реальности и становится сбивчивой, путаной, рваной: глупо требовать, чтобы сказуемое следовало за подлежащим и чтобы половина слов при этом не менялась местами, не проглатывалась и т. п. А сам металлургический завод – это тотально заритмизованное пространство, со своей беспощадно-железной пульсацией, с неукоснительными повторениями определённого рисунка, и тут, пожалуй, и «гекзаметр» сгодится. Неритмизованной прозы вообще не существует. Это только у трупа нет пульса.
– Звучание – хорошо, словесная сила – отлично, но от всей этой бушующей мощи собственно сюжета остаётся максимум на повесть. «В чём сила, брат?» – хочется спросить вслед за известным персонажем, но перефразирую: «В чём сверхидея?» Ради чего пришлось вытащить на свет этого окаменевшего монстра – советский производственный роман?
Вы полагаете, что три десятилетия новейшей российской истории возможно вместить в «повесть»? Ну разве что в «Повесть временных лет». Причём не отвлекаясь на пейзажи и мотивы. Не вникая как следует, что, у кого и как сильно болит. Некто Драйзер сочинил трилогию о «восхождении к вершинам власти и богатства», – к слову сказать, тоскливейшую мутотень, – и уж не знаю, как мне надо было извернуться, просеяв, отжав, обескровив, усушив и утрусив свой текст, чтобы разделаться с рабочим людом, олигархией, «преступлением и наказанием», «русской правдой» и прочей «мировой справедливостью» за восемь-девять авторских листов. Я делал историю о русской тяге к созиданию и русской тяге к саморазрушению, задавая всё тот же проклятый вопрос: можем мы что-то прочное на своей земле вырастить или всё тут быльем порастёт. Но «она», как известно, «не даёт ответа». А производственный роман... Ну, за каждым «железным» заводом в стране, да за каждой «хрущёвкой» тянется шлейф советского производственного романа, как за раненым лосем кровяная тропа. И потом: «Мы живём, под собою не чуя страны...» Нет книжек о рабочих людях, о «делателях», о «зиждителях». О простых людях – силами Сенчина – есть, а о рабочих нет. Так что задача у меня была – дать им «право мычания». Говорить от их лица и, по возможности, из их утробы.
– В то время как «новые тридцатилетние» взяли курс на компактность, вы с упорством вашего же «железного человека» выстраиваете гигантские тексты. Не боитесь отпугнуть читателя, оказаться вне тренда?
– Вот что меня меньше всего заботит – так это «новые тридцатилетние» и взятый ими курс. Признаться, я даже не знаю, кто это такие. Что касается объёмов, то, во-первых, я ни в чём не упорствую – просто «так получается». А во-вторых, конечно, дело вовсе не в размерах. Книжка либо держит читателя, либо нет. А толстая ещё и медленно раздавливает. Я что-то не припомню, чтобы толстые романы кого-то отпугнули за последние три года. Скорей наоборот. Что до меня, то я давно привык выкатывать свои грохочущие глыбы в пустоту. Ау, есть там кто? Я никого не отпугнул? Там никого не придавило?
– Лев Данилкин как-то сказал, что Самсонов пишет не словами и даже не предложениями, а главами. Я отчасти согласен с критиком. Только откуда в вас этот литературный гигантизм, стремление зацепиться за малое, но раздуть всё это до сверхчеловеческих масштабов?
– К стыду своему, я иногда совершенно не понимаю, что имеет в виду тот или иной критик. И это как раз тот случай. Пишу я именно словами, а вернее, иду за их музыкой. Слова составляются в предложения, длинные, как бычьи цепни, а те, в свою очередь, – в главы... О «размерах» же я задумываюсь не больше, чем какой-нибудь шелковичный червь о размерах листочка на тутовом дереве или грамотный слесарь – о программе модернизации отечественного производства. Об этом пусть Путин с Медведевым думают. А мне один хрен вставать в семь часов и идти на завод... Полагаю, что цепляюсь именно за соразмерное. Тут, в общем, выбор небогатый: война, любовь, деторождение, созидание, смерть...
– И ещё о «Железной кости». Насколько силён в этом романе классовый и политический подтекст? Условно говоря, стоит ли считывать парадигму «сталь – сильный хозяин – Сталин» или это произведение – ещё одна попытка обратиться к уходящей «Советской Атлантиде» и отследить эпоху большого разлома?
– Ну, конечно, «держава» и «мировая справедливость» – это «наше всё». Завод – это, в общем, ещё и модель государства, «машины», которая работает по-разному в зависимости от того, кто «главный механик» и какие идейные ветры гуляют в головах и цехах. И эта «машина» всегда питается людьми. Но когда останавливается, то все рабочие спиваются и подыхают под забором. Ну то есть это, в общем, процессы взаимосвязанные. Мне кажется, русской душе в высшей степени свойственно чувство сиротства, щемящей беззащитности и страха, воспитанное беспредельностью земли, которую не переделать, на которой не обжиться. Кругом – одни поганые: хазары, печенеги, половцы, Орда... набеги, пожары, бездомье, безхлебье... И длинные лютые зимы. Отсюда тоска по постоянному пригляду за собой, по некому всесильному отцу. Смотрели на князя, на стены кремля и понимали: выжить можно только сообща. За «мир спасённый» и отстоянную землю «хозяину земли» прощали всё. И самое главное, никогда не жалели себя. Пусть сечёт на конюшне, пусть пытает калёным железом – лишь бы только «сплотил». Так что Сталина «ждали». Тут ещё вот какая штука: со спин всего тяглого люда России столетиями не снимали кнута – бояре, помещики, царь... А большевики пришли и сказали: пороть вас не будут, никто никогда вас не будет пороть. Ну как тут было не влюбиться в эту власть? Она ведь как бы не порола, а подхлёстывала. И некоторые до сих пор влюбляются – не в реальность колхозного стойла, лагерей, спецпайков и народного равенства в бедности, а в реальность движения вверх и вперёд сообща, в ощущение такого движения, в «мечту».
– Сергей, а не возникает ли у вас ощущение, что родились не в то время? Ну вот чтобы вместо офиса воочию все эти великие победы и стройки?
– Ну, слушайте, я, конечно, клинический идиот, но не до такой же степени. Во всяком случае, моё сложное отношение к времени никак не связано с тоскою по великим стройкам. Я же говорю, наш завод всегда питался людьми, а уж тогда – тем более, так сказать, напрямую, без «нежностей», даже без «объяснений». Бродский где-то сказал, что нас тогда «выставили на колоссальный экзистенциальный голод». «Мы увидели голую, абсолютно голую основу жизни». И писательский интерес к этой самой «основе», то есть к выживанию в нечеловеческих условиях абсолютно естественен, но вот перенестись туда – спасибо, нет, воочию – не надо. Я уж как-нибудь в воображении. Это, в общем-то, главная наша беда – либо уж сверхусилие, жертвенность, ковочный пресс, либо уж исполинская лень и в верхах, и в низах. Человек, как мне кажется, был и будет растопочным материалом. Вольно или невольно он служит – науке, языку, державе, родине, «всеобщему благу», великим идеям, своим «шести соткам», тому, чтобы «дети пожили как люди», надкушенному яблочку на крышке, логинам и паролям в мировом call-центре одноклеточных и т. д. и т. п. Это что кому нравится и кого как заставили.
– Расскажите немного о своей жизни. Как зарабатывается на хлеб насущный? Интересны ли вам писательские тусовки? И есть ли такой человек в современном литературном мире, чьё мнение для вас очень важно?
– Ну, как говорил в таких случаях небезызвестный Вовка Кроссвордист, история моей жизни более напоминает библиографию, нежели биографию. Обычная такая частная жизнь неприятного во всех отношениях человека. Давно собираюсь порадовать всех своих четырёх с половиной читателей небольшой автобиографической повестью, но никак не могу разделаться со своим мировосприятием в пяти-шестилетнем возрасте. Зарабатываю составлением слов. «Ремеслом я сделал кражу, из тюрьмы я не вылажу, а тюрьма скучает без меня». В литературном процессе как таковом не участвую ввиду невысокой культуры общения и гордой застенчивости. К тому же мне тридцать пять, и двери благословенных Липок для меня уже закрыты. А там кормили. Ох, как там кормили... Вот это был насущный хлеб. Жареные баклажанчики. Что касается мнений и авторитетов, то никогда я не был ходоком к кому-то – ну как Есенин к Блоку и так далее. Конечно, мнение любого «травленого волка» или, скажем, «матёрой волчицы» для меня чрезвычайно полезно и важно, но, в сущности, я достаточно закостенел в своих представлениях о том, что и как хочу делать.
– А как вы оцениваете состояние современной русской словесности? Литературные премии помогают читателю ориентироваться в этом спорном и замысловатом мире или только поддерживают писателей материально?
– Да нормальное состояние. То есть если оценивать качество прозы, то состояние удовлетворительное. Возникла колоссальная проблема – предзаданная одноразовость всего. Мы наблюдаем скоростное перепроизводство микросхем и «дизайнов», прочность и долговечность исчезли из списка обязательных требований человека к вещам, а если вещь не новая, не маркирована как новая, то её уже нет. Даже если книжка написана более или менее неплохо, то через год с неумолимостью отправится туда же, куда и андроид семь-ноль. «Слишком много и слишком быстро» – это не самая щадящая среда для книги. В этом смысле задача всех премий – замедлять и просеивать. Мне кажется, участие государственного капитала, «Газпромов» там, «Лукойлов» и прочих содержателей футбольных бардаков могло бы увеличить мощность этих очистных сооружений. То есть тут я согласен с маниловскими мечтаниями Владимира Сорокина: идеальная премия – это миллион-другой евро и раз в десять лет. Я бы вообще печатал только лауреатов с финалистами, хотя сам, вероятней всего, угодил бы под эту метлу.
– Отчего же, в прошлом году вы взяли престижную премию «Дебют» за роман «Соколиный рубеж», о котором мне лично известно лишь то, что он посвящён Второй мировой войне и что Андрей Геласимов (член жюри премии) сравнил его с новой «Илиадой». Корректны ли подобные сравнения и как долго ещё ждать выхода книги в свет?
– Во-первых, должен сказать, что это моё заявление о массовых чистках в рядах, по меньшей мере, очень спорное, поскольку любопытных текстов зачастую много больше, чем могут вместить шорт-листы. А во-вторых, сравнение с «Илиадой» всяко лучше, чем сравнение с известным продуктом жизнедеятельности теплокровных. Там в самом деле невозможно не споткнуться о некоторые параллели с историей мести за друга Патрокла, а группы слов «ритмически организованы для лучшего запоминания». Но в то же время, смею полагать, язык романа более или менее сообразен заявленной эпохе и реальности, и там гораздо меньше того «капустного гекзаметра», который чувствуется в «Железной...» Можно сказать: его и вовсе нет. Есть надежда, что книжка, а вернее, томище выйдет осенью этого года. Ну или когда-нибудь...
скачать dle 12.1
