ОкончаниеЧасть I >
***
Дорогая моя, золотая моя, не Москва, а доченька! Сегодня спала отлично, без кошмаров с лекарством Серёжи. Спасибо ему! М.б. и дальше так будет. Сегодня я разговаривала с Натальей Солженицыной, хвастала тобой, а она своими сыновьями – все успешны. Она восхищалась тем, что ты делаешь и какая счастливая мать. Потом она спросила, что с моей книжкой, которую я написала в память Семёна Израилевича. Я сказала, что покамест жду и ищу издателя. Тогда она предложила издаться в «Русском пути», а они с А.И.[1] подкинут издательству денежку, мол, это недорого, и им будет приятно, если книжку, посвящённую Липкину, издаст их издательство, где и сделают её презентацию. Просила подумать и не медлить, если меня это устраивает, чтобы книга вышла к годовщине. Обращаюсь, моё солнышко, к тебе и Серёже за советом. Ты знаешь, какие мотивы меня останавливают, кроме того, что «Русский путь» – неважный рекламист и распространитель книги. Но это-то бог с ним. Надо ли мне быть столь щепетильной? […]
Подумайте с Серёжей и посоветуйте мне, спеха нет. 11-го у А. И. юбилей, я и без всяких видов на книжку собиралась его поздравить с 85-летием. К этому обязывает хотя бы моё лауреатство. Да, насчёт лауреатства. Наташа мне сообщила, что какое-то издательство хочет начиная с 2004 года начать серию лауреатов Солженицына. Сперва издадут двух уже умерших, а потом поэтов, при этом будут платить гонорар, тираж – 5 тысяч. Я сказала, что наряду с небольшим корпусом избранных стихов, хотела бы переиздать «Шкатулку», тут Наталья Дмитриевна, восторженно отозвавшись о моём литературоведчестве, сказала, что состав книги – на усмотрение моё, а если будет в ней «шкатулка», так это просто прекрасно [2]. Вот какое деловое письмо я тебе сегодня отправляю. Для подробной дневниковости не остаётся времени, надо успеть одеться и – на вручение Букера. Ты из меня сделала светскую львицу, но пора мне остановиться, тем более что завтра обещают 5 мороза, а послезавтра все 10. Целую 10000000000000000000000 раз. Твоя деловая курица.
4 декабря 2003
***
Доченька! Вчера поговорила с тобой по телефону – какое счастье слышать твой голос и поплакаться тебе в ушко. […] Сегодня – суббота, а завтра – выборы. Я не пойду. А если придут с урной – проголосую. В думу, кажется, небезуспешно рвётся блок «Родина» – это фашисты. Интеллигенция стала настолько равнодушной, что лучшая её часть хочет проигнорировать выборы. Вряд ли это правильно, ибо демократы не преодолеют 5 процентов, и будет: кегебешное «Единство» + коммунисты + фашисты и партия Жириновского, делающего заявления типа – всех иностранцев – типа грузин, азербайджанцев, армян – вон из России. Такая картинка. Вчера я посмотрела последние дебаты малых партий – ужас! А в остальном, прекрасная маркиза... Показывали один сюжет из Израиля: правительство запретило выпускать на улицы чёрных кошек – ну и дела! Как будто кроме чёрных кошек больше нет проблем. У Маньки не чёрная ли кошка? Поцелую Маню, привет мужчинам – Серёже и Феде. Как у него дела? Целую тебя, моя маленькая. Обожаю и тоскую. Мама.
6 декабря 2003
***
Солнышко моё! Выборы закончились, и я проснулась в той стране, в которой и должна была проснуться, – стране ФСБ, бешеного Жириновского, коммунистов и национал- социалистов. Демократическое меньшинство страны с треском лопнуло. Да и не могло не лопнуть, ибо прав сторонник жесточайших мер, умный фигляр Жириновский: русский народ любит тоталитарную власть, царя-батюшку и ненавидит богатых и инородцев. С одной стороны – так оно и есть, с другой – народ беден. В этом году были все бюджетные предпосылки за счёт высокой цены на нефть, чтобы вдвое увеличить заработные платы и ещё кое-что сделать. Мне кажется, этого власть не сделала умышленно, чтобы получить вот такой результат. И народ ликует – им фашистами обещан передел собственности и т.д. и т.п. Прошли, так сказать, протестные выборы.
Это моя с тобой политминутка, ибо не спала до 2-х и вот делюсь краткими впечатлениями. 9 утра, Маша уже ускакала до позднего вечера, как и вчера. М.б. спущусь на полчасика к Лиде, на больше не могу из-за кошки. Днём позвоню Гандлевскому, боюсь, что после победы фашистов испугается «Иностранка». Ну, поглядим. Ещё позвоню редакторше «Время», попрошу её завтра ко мне приехать. Я заранее договорилась с Машей, чтобы во вторник днём она была дома. Вот, собственно, вся моя информация. Лирики – никакой. […] Ещё думаю, что при нынешней политической обстановке, рухнут толстые журналы, типа «Знамени», получавшие поддержку от богатых. М.б., уцелеет Новый мир и вовсю укрепит свои позиции «Наш современник», «Москва» и иже с ними. А также у Яны и Серёжи прибавится работы, это уж точно [3]. Литературный пейзаж, боюсь, резко изменится. […] Целую, твой удручённый событьями мамик.
Ленусенька, как хорошо, что ты мне позвонила! Сейчас 9 вечера. С утра лежу, как истукан, день кажется годом. Я и читаю, и читаю, день никак не кончится. То есть уже кончился, и я заставила себя встать из-за книги и дописать тебе письмо. Думаю, что любовь к тебе поможет мне сосредоточиться на твоей рукописи, и я смогу её внимательно прочитать. Когда я вот так с 9 и до одиннадцати одна в квартире, с трудом пересиливаю себя, чтобы сделать любое движение, например, позвонить по делу или без дела, или пойти на кухню и поесть. Так что скорей присылай – а вдруг я справлюсь? А м.б. это от лекарства? Помнишь, в клинике у Викторовича [4] психиаторша мне выписала лекарство, мы с тобой его купили, утром я приняла, мы вышли с тобой за ворота, а ты мне говоришь: «Мамуль, этого лекарства больше не пей, ты от него совсем окаменела»! Кто знает, ведь то лекарство было не сильное успокоительное, а какова реакция? […] Доченька моя, целую тебя 1000000000000000000000000000000000000000 раз, обожаю, твой удочерённый мамик.
8 декабря 2003
***
Здравствуй, моё солнышко! Вчера мы с тобой говорили по телефону, и ты мне сказала о своей усталости и словно бы о бессмысленности того, что ты делаешь. Ты, действительно, устала. Ведь тот объем книги, которую я читаю – почти неохватен, и сколько же сил на него ушло и уходит, трудно себе представить. Сколько пришлось переводить, сколько делать примечаний, как это всё расположить! Композиционно выстроить! Умоляю тебя, давай себе передышку, отвлекайся, развлекайся! Конечно, обидно, когда твою работу не оплачивают, не присылают чека обещанного, не ценят по-настоящему то, на что ты кладешь столько сил, отдаёшь всю душу. Это одна сторона твоей жизни, а о другой я тебе говорила по телефону. И повторю в письме: то, что ты совершаешь неоценимо и вечно, – это на века. Твой душевный подвиг – отражение пророческо-подвижнической истории народа, недаром из всех древних народов только один он и уцелел. И уцелеет всё, что ты делаешь, пока земля ещё вертится. А думать о том, что она погибнет, всё равно что ежечасно думать о собственной смерти. Моя дорогая, есть ещё одно – чувство необходимости. Вот писала всю жизнь стихи и пишу, загодя зная, что они канут в лету. Но вот была потребность, иначе говоря, вдохновение, и я писала, будучи счастливой в минуты писанья. Ведь ты тоже, когда находила тот или иной материал, была счастлива, когда показывала Фридл всему миру, тоже ведь была на духовном подъеме! Делала что хотела и что считала необходимым, а за это редко платят деньгами и очень поздно признанием. Некоторое признание меня в лит.кругах временно и эфемерно. И это не потому, что критики в своих книгах обо мне – ни слова, а в порядке нормального исторического отбора поэзии 20-го века. О нынешнем не пишу – таких величин, как, например, Бродский просто нет. Не думай, что я о себе заладила. Я – о тебе – уникальном явлении в бессмертной истории факта жизни. И книга, которую я сейчас читаю, – есть факт не прошедшей, а нынешней жизни. Мы все живём только в настоящем времени, и не было бы никакого прошлого времени, если бы в сознании настоящего отсутствовала бы память. А она слагается не только из личных событий, а из событий давно ушедших и ушедших недавно, содержащихся в Книге. Вот такую книгу ты и прислала мне [5]. Всё в ней сильно и необходимо. Нужны ещё некие перестроечные факторы внутри, некое оживление авторского текста перед «Ведемом», о чём я тебе говорила по телефону, объяснения в скобках немецких слов и выражений, то, что написано курсивом, тут же в скобках объяснить. Рассказать, как дети придумывали себе клички и подумать, почему их так много, даже на одного ребёнка. Когда-то в далёкие времена евреи меняли свои имена и фамилии, чтобы всё плохое, болезни, поражения и неудачи, остались в прежних именах, словно при переименовании пойдет жизнь иначе. Детям вообще свойственно давать клички, так было и в моём детстве, но далеко не у каждого бывала кликуха, как бывала и бывает в тюрьмах, да и у воров на свободе. А тут у некоторых из детей, судя по таблице – кличек даже две три. Что бы это значило? Надо предварить пересказы и переводы «романов» в журнале «Камарад» объяснением, почему детей так далеко уносило из гетто, конечно, где-то вскользь ты об этом говоришь, да и читателю догадаться можно. И вот что интересно: в своей прозе дети уносятся далеко от места пребывания, а в поэзии – напротив. Хотя Библия и Илиада – поэзия, описывающая события. Но давным-давно именно лирика уносилась далеко, а проза, чаще всего, если она не исторический роман, осваивала то пространство, в котором находилась. Конечно, мысли мои условны и приблизительны. Но они возникли при чтении вашей с Серёжей книги, м.б. не случайно. Вообще, книга вызывает много раздумий, трогает генетическую память и держит чувства в напряжении. Я дошла до «Рим. Рим. Рим»[6]. […] Целую тебя, мой умница, красавица, талант в мировом масштабе (не шучу). Привет Серёже. Мамик.
12 декабря 2003
***
Дорогая моя деточка! Последние страницы дочитала – всё хорошо, над некоторыми кусками душа разрывается от горя, словно это не прошлое, многими забытое, а настоящее, как говорится, – сейчас и тут. А тут – что? Вялотекущая зима вокруг нуля и вялотекущее, но довольно упорное возвращение ко всему прошлому. Вчера отмечался День российской конституции – главное, – право на труд, и тут же дали картинку из дня Сталинской конституции: на фоне портрета Сталина молодая русская женщина с протянутой по-ленински рукой ликует: мы получили право на труд!
И так – во многом, во многом... В этом смысле, т.е. в сугубо «патриотическом» показателен акцент чествования Солженицына по телепрограммам. Правда, никакой речи об инородцах. Но видно, как Солженицын радуется переменам, проигрышу демократов и наступлению на олигархов, хотя высказался лишь против чиновничества. Он очень плохо выглядит, сильно постарел. Из уст президента часто: «Великая Россия», «великий народ» и т.п. Доллар падает, а у вас тоже падает? В этом деле у меня забота, но чёрт с ним. Никакие финансовые операции мне не под силу. Горло моё получше, думаю, гриппа избегу. Что касается Серёжиного предложения приезжать на «мертвоморье», то в смысле метафоры мертвомор вполне при мне, ехать далеко не надо. […] Я с нетерпением жду вторую половину книги, боясь, что какие-то непредвиденные дела меня могут оторвать от чтения. […] Ну, вот и всё, что я могу о житье-бытье написать. Можно ещё привести самоцитату: «Молчит дверной звонок и телефонный». Звонит только папа, или я очень редко кому сама. […] Сейчас сижу и выдерживаю характер – не закурить. Хочу заставить себя курить одну в час. Хорошо бы. Целую 100000000000000 раз мама.
13 декабря 2003
***
Ласточка моя! Я закончила чтение, но послать свои замечания не могу, без Маши пользоваться электропочтой не умею. Надо будет её попросить, чтобы она меня научила. Всё идет очень хорошо и интересно. К лекции Фридл надо сделать очень кратенькое вступление, так как дальше она уже говорит о конкретных детях и, как я тебя по телефону поняла, это сопровождается детскими рисунками. Очень хорошо. Хороши её бывшие ученицы, ставшие профессорами. Но когда ты обрисовываешь первую, убери из «маленькой девочки» слово «маленькая», достаточно её сморщенного личика. Маленьких у тебя, по воле биографических фактов, с избытком. […]
Доченька, я, удочерённая тобой, совсем обнаглела – день не слышу твоего голоса и тоскливо жду. […] Целую, жду окончания книги, мамик. Пойду читать Баратынского.
14 декабря 2003
***
Леночка, дорогая моя! Вчера папа по телефону меня очень рассмешил. Спрашивает, что я делаю, отвечаю, мол, сижу, ничего не делаю, в голову ничего не приходит. А он: ты уже много сделала, так что освободи свою голову! […]
Доченька, попроси Арона [7], стихи которого я давно отдала Алёхину, помолиться за Семёна, может быть, молитва поможет? Он в беспробудных кошмарах – каждую ночь, то умирает, то оживает, и всё упрекает меня, что я не даю ему есть, плохо с ним обхожусь. Я безумно устаю за ночь, и днём у меня, особенно к вечеру – тревожное состояние. М.б., за него записочку положить в Стену плача? Ира Поволоцкая мне обещала точно узнать у священника, какому святому мне молиться. Молюсь Матери Божьей – не помогает. Хорошо бы, если бы какое-нибудь издательство предложило мне издать его прозу. А куда с этим обращаться – не знаю. Может быть, его душа за это меня корит? Семён так мечтал, чтобы издали его прозу. А тут ещё грядут телевизионщики, они готовят какой-то учебник с видео для вузов. Я уж и так и сяк перекладывала это дело. Но никак не могла объяснить, что мне плохо, не до того. Мне придётся читать сорок минут, я с утра уже и закладки сделала, а вот боюсь их. Ну да ладно. Прости меня за такое сумрачное письмо. Не сердись на меня, я очень стараюсь быть повеселее. Поверь мне, очень стараюсь. Люблю тебя. Целую 10000000000000000000000000000000000000 раз, твой противный мамик.
22 декабря 2003
***
Кисанька моя! Только сейчас поговорила с тобой. Боже, как я радуюсь твоему голосу, я буквально цепляюсь за него, хоть и не потрогаешь рукой. Позвонила папе, сказала, что звонила тебе и передала его хорошее мнение о статье. Сказала ему, что сообщила тебе, что мы почти ежедневно с тобой перезваниваемся. Папа сказал: «Она руководитель нашей жизни, так и передай ей». Я сказала, что сейчас буду тебе писать и таким образом передам. […] Целую, твой мамик.
24 декабря 2003
***
Ленусик! Вчера вечером получила твоё письмецо, хотела тут же ответить, но пришёл Пашка и сидел часа три. Папе я сказала, что Паша придёт, и я у него всё поразузнаю, а потом позвоню, но папа не выдержал, позвонил сам и говорил с Пашкой. Всё там будет, кажется, окей. Там окей, а с тобой не окей. Я очень расстроилась твоей несправедливости к себе. Как ты о себе, такой уникально талантливой, можешь так говорить? Не хочу даже повторять твои слова, так мне от них больно за тебя. Да кто там, у бороды, был тебе равен по мощи сделанного и того, что ты делаешь? Ты работаешь на века. Вот и Паша, сказав, что в третьем номере будет у него высказывание о тебе, о книге, долго и восторженно говорил мне и Маше о том, что ты не только художественно-документально раскрыла гетто, но показала ту жизнь, о которой, в сущности, никто не знал. Показала, что жизнь в гетто имеет черты и характеры всякой жизни, несмотря на экстремальность и гипертрагичность этой жизни. И что это – сгусток из многих пластов жизни – политической, бытовой, культурной, религиозной. Думаю, что ты просто устала и забыла, кто и что ты есть! Или ты вернулась к роману о Фридл и видишь ещё не использованные свои возможности, бывает, что в такой писательской ситуации появляется резкое недовольство собой. Мне это больше, чем знакомо. Вот сдала «Без тебя», вот заглянула не только в книгу, но и в вёрстку новомирскую – всё кажется ничтожным и никому не нужным. От этого настроение ещё ничтожнее, т.е. его вообще нет, – одно неподвижное отупение.
Доченька моя, а в какой шведский институт тебя приглашают читать лекции? И что музыкальная шведская дама хочет у тебя выведать? […] Умоляю тебя – расслабься или, как изрёк папа, «освободи свою голову»! Скоро это изречение станет крылатым. […] Вчера звонила Люша, что в «Книжном обозрении», в разделе «лучшее за прошедший год» небольшая статья о Семёне «Пророческий дар», но с сильной формулировкой, смысл которой: уже поэзия 20 века немыслима без Липкина. Наконец-то о нём написали и его книгу сфотографировали, а не «супружескую» поэзию. А ведь если бы не я, этой книги не было бы. Я этим счастлива. То есть удовлетворена и успокоена. […] Привет Серёже и детям. Целую, обожающий тебя мамик.
26 декабря 2003
***
Детонька! Получила твоё письмецо. Беспокоюсь о Маничке, м.б. ей ещё не выходить на работу? Как бы не было осложнения. Я хотела ей написать письмо, пока она у вас. Но провела бессонную ночь, а что писать ребенку в таком раздрыге. Ты очень интересно написала, да и говорила по телефону о храме Креста и о Шота Руставели. Как хорошо, что тебя могут интересовать и эти вещи! И та жизнь, которой ещё до конца не знаешь, а хочешь узнать. У тебя ничего случайного не возникает. Если говорить обо мне, то это моему уму непостижимо. Как и непостижимо, что сейчас мне делать, как поступать. Например, с архивом. Джаник вчера звонил, сказал, что важное он может вывезти к себе, когда вернётся из Египта. Сегодня он с Лидой уезжает туда погреться на неделю. До девятого я буду в Переделкине. Так что – с архивом? Я было попросила Машу, чтобы мы с ней разобрали каждую папку, но она говорит, что кроме аллергии себе я ничего не сделаю, да и вместе – это работа, которую она не подымет. Надо для Джаника отобрать главное, важное, скажем все тетрадки, а что ещё? И как ориентироваться и что ты помнишь из важного и где оно? […] Прервалась на новости и на прогноз погоды. А в новостях – землетрясение и 40 тысяч погибших в Иране! Это ещё и объясняют у нас бомбардировками Афганистана и Ирака – невиданное доселе смещение земной коры. Казалось бы, пред таким ужасом каждый должен забыть о своих личных проблемах. Но так, видно, устроен человек, особенно такой дурной как я. Ничего не могу с собой поделать. Всё время веду диалоги и монологи сама с собой. И боюсь именно этого состояния, памятуя... […] Для меня вторжение в мой дом суда – беда [10]. Лида и Женя мне посоветовали обратиться к той, чья фамилия Жук, о которой я тебе говорила и которая за процесс берёт 5 тысяч баксов. Сейчас, конечно, перед Новым годом и до Рождества к ней и обращаться рано. Но как прожить этот период? Как прожить в полной непонятности, как быть и что делать? Ради бога, прости мне паническое письмо. Но ты всё равно позвонишь и по моему голосу поймёшь, если даже я буду стараться, у меня притворство очень редко получается, не считая давнего, болезненного, о котором ты знаешь. Всю ночь читала сквозь свой диалог-монолог в «Новом мире» последнюю часть книги Солженицына «Угодило зернышко меж двух жерновов». Да, он так болеет за русский народ, что любой перекос объясним, и ещё яснее одно – он великая личность. Сердце его буквально кровоточит и из-за безумного добровольного раздела империи Ельцыным в борьбе за свою власть. […]
Ужас перед судом сравним разве что с круглосуточным стоянием перед площадью, полной машин, в ожидании перехода. А ведь надо перейти. Почему я не хочу понять, что истец только и хочет мне отомстить, раздавить меня. Вот теперь он уже это и делает, а я вместо того, чтобы спокойно переждать Новогодье и связаться с адвокатом (каким?), трясусь перед потоком машин на кромке тротуара. Поеду я послезавтра с Володей, но что мне делать в Переделкине в таком состоянии? […] Доченька, умоляю тебя, не сердись на меня, мне и вправду очень сейчас плохо. Мама. Позвони мне!
27 декабря 2003_________________
Примечания:
1 Александр Исаевич Солженицын.
2 Шкатулка, в которой стихи и проза. — М.: Рус. мiръ, Моск. учебник, 2006.
3 В то время Серёжа и его дочь Яна готовили дайджест по антисемитизму в России для Центра Симона Визенталя в Лос-Анджелесе.
4 Александр Викторович Недоступ, кардиолог больницы.
5 Это была рукопись 2-го тома «Крепости над бездной», посвящённого детям и учителям в гетто Терезин.
6 «Ведем», «Камарад», «Рим-Рим-Рим», – детские подпольные журналы из Терезина.
7 Арон – поэт Арон Липовецкий.
8 Борода – так мама называла Михаила Гринберга, директора издательства «Мосты культуры» в котором был издан четырёхтомник «Крепость над бездной».
9 «Без тебя» Лиснянская И.Л. Без тебя: Стихи 2003 года. Русский путь, 2004.
10 Сын С.И. Липкина открыл против моей мамы судебное дело – запретить ей публиковать произведения С.И.Липкина. В конце концов суд отклонил требование Я.Липкина.
Публикация Елены Макаровойскачать dle 12.1