Поэзия Андрея Гришаева заслужила признание со стороны полярных секторов литературного поля: как условно-«авангардистского» («Воздух» и «Text Only»), так и традиционалистского («Есть в этом голосе что-то такое, что убеждает в существовании покоя и воли, несмотря на отсутствие счастья. А возможно, и счастье есть», – отмечает Илья Фаликов в журнале «Арион», анализируя его «знаменскую» подборку), и занимающего срединную позицию между эстетическими лагерями – «Новый мир», «Знамя». «Поборникам традиционных форм его стихи нравятся как традиционные, апологетам contemporary poetry – как вполне непогрешимые с точки зрения актуальности. Те, кто видят дело поэзии в передаче поэтом своего душевного опыта, в «воспитании чувств», любят психологизм и «жизненность», и те, кто видят в поэзии поисковую деятельность, некое тонкое тело языка, равно найдут здесь своё», – удивляется гришаевскому феномену Марианна Ионова в «новомировской» рецензии на его книгу «Канонерский остров» (М.: Воймега, 2014). Однако при очевидном внимании профессионального сообщества Гришаев чаще выступает только в поэтическом амплуа, крайне редко высказываясь публично о себе и литературном процессе. За более чем десять лет активной поэтической работы это – первое интервью поэта. С лауреатом премий журналов «Новый мир» и «Знамя», шорт-листером премии «Дебют» Андреем Гришаевым беседует Клементина Ширшова.________________
– Андрей, зачем люди пишут и читают стихи?– Предполагаю, что люди делают это, как и многие другие вещи, по самым разнообразным причинам. Поэтому отвечу за себя.
Чтение стихов – разговор с собеседником, всегда обращённым лицом к тебе. Даже если кое-что в его словах непонятно, тебя притягивает этот редкий тип общения, это такой доверительный разговор о заведомо важном.
Чтение пока неизвестных тебе стихов – иногда благожелательный, иногда ревнивый поиск с желанием увидеть, как автор превосходит самого себя, как человеческая природа способна изумлять, и дарить радость, и дарить надежду, что ещё «не всё потеряно».
Вышел в лес по грибы – и оказался вдруг впаянным в окно несущегося поезда со звёздной ночью в окне, или висящим под куполом сверкающего здания, или делающим маленький глоток чая в сладкой комнате детства. Испытав это однажды, стремишься найти это снова, хотя прилежно берёшь и корзинку, и нож, будто идёшь за грибами.
Возвращение к стихам, однажды тебя тронувшим – не повторение, а возвращение к прерванному разговору. Большие стихи хороши тем, что разговор не проигрывается ещё раз с самого начала, а, будто оживающий из янтаря, продолжается с момента расставания – м.б., потому что и расставания не было. Прочтёшь поразившее тебя стихотворение – и будто бы жил с ним всю жизнь.
Письмо стихов – попытка воплотить себя в иллюзорном мире (как иногда кажется) вещей и дел. Как будто если человек – это отражённый свет, то живое стихотворение, вдруг возникшее его волей – это часть (форма, цвет, имя) того, от чего этот свет был отражён. Да и просто люблю это делать. Возникает иногда в процессе такой момент, когда слова начинают каким-то образом сами себя упорядочивать, и ты понимаешь, что что-то уже получится. Это прекрасное чувство, в этот час начинаешь жить.
– Ваш личный первоначальный импульс к созданию произведения: что приходит первым: идея, конкретное слово, строчка?– Если попытаться задним числом определить импульс написания чего-то более или менее удавшегося, то это, наверное, строка, несущая в себе звучание полного строя. Или строка, за которой более или менее смутно маячит форма, геометрия текста. Иными словами, часть, несущая в себе информацию о целом. Т.е. в идеальном случае каким-то образом у тебя в руке оказывается пустой сосуд, который ты наполняешь до ощущения полноты. Выстраивание стихотворения по кирпичику – процесс тоже увлекательный, но обманывающий. Ощущение, что могло быть так, а не иначе – подтачивает суть стиха, его природу. Я бы сказал, что стихи – это не наилучшие (или единственные) слова в наилучшем (единственном) порядке, а фотография будущего; ещё не существующее (до написания), но уже случившееся.
Сразу оговорюсь, что такого ощущения в отношении собственных стихов – увы – достигнуть практически не удаётся.
– Нужно ли поэту иметь богатую биографию или достаточно насыщенной внутренней жизни?– Мне кажется, гораздо важнее иметь биографию читательскую, чем родился-женился-был свидетелем-участником. Становясь участником события, случившегося в пространстве языка, человек приобретает более ценный опыт, чтобы написать удачное стихотворение, чем поучаствовав в государственном перевороте. Другой вопрос, что мы все живём в реальном мире, и в нашей жизни происходят события, неучастие в которых задним числом как будто в чём-то опустошает человека, лишает его прошлого.
Подойдя немного с другой стороны, я бы сказал более сухо: у человека должно быть прошлое. Очень печально, когда его нет.
Богатая биография – не залог того, что это прошлое у человека есть.
– Какие проявления авторской воли в стихах вы считаете абсолютно недопустимыми?– Проявление авторской воли – это то, без чего стихотворение не может случиться.
Самые лучшие и чудесные события в стихах случаются только благодаря воле автора, вернее, вот с таким ударением – только благодаря его воле.
Человек, лишённый части воли, лишается её целиком. Слава богу, что нет таких инстанций, способных эту часть запретить.
Автор сам себе судья. Совершив суд над своим текстом, он передаёт текст на суд читателей. Но есть ощущение, что самый действенный и важный суд случается где-то на границе этих двух судов, в процессе растаможивания. Мимолётный, почти случайный: суд облака, ветерка из форточки?
– Чья стратегия более верна: тех, кто пишет мало, веря, что большинство из написанных произведений хороши, или тех, кто пишет много, создавая сто не слишком удачных стихотворений ради нескольких блестящих?– Здесь можно сказать две вещи: победителей не судят, а победителей в разных дисциплинах не ранжируют.
И ещё. Вряд ли в случае настоящего поэта можно говорить о вышеописанном как о стратегии. Это его природа: та или иная. Хочется верить, что пишущий мало пишет не из-за веры, что большинство его стихов хороши, а пишущий много не переносит донжуанский принцип поручика Ржевского в литературу (каждая десятая даёт).
И ещё более дальнее отступление: одна из самых пошлых фраз, что мне приходилось слышать, была заявлением одного малопишущего поэта: «я пишу сразу избранное».
– Существует мнение, что вы продолжаете поэтическую традицию, заложенную группой «Московского времени» – Д. Веденяпиным, С. Гандлевским. Вы согласны с этим утверждением? Можете сказать, что испытываете на себе влияние этих авторов?– Мне сложно сказать. Изнури того, что волнует меня сейчас, кажется, что не особо. Хотя влияние, должно быть, было, так как я люблю их стихи. Вряд ли сейчас это влияние испытываю. В целом же я бы говорил не о такой вещи, как влияние, а о фокусе внимания. В этот фокус в разные периоды жизни могут попадать самые разнообразные авторы – становится вдруг очень важным и интересным их путь, метод, их удачи. Вероятно, здесь что-то вроде дефицита того или иного элемента в организме – твой организм сам чувствует, что ему нужно в данный момент для роста: яблоко, сыр, извёстка со стены.
– Есть ли у вас ориентиры в мировой классической поэзии?– Ориентиров из разряда «одной звезды я повторяю имя» наверное, нет. Но всегда очень личным, родственным образом волновал поздний Заболоцкий.
В качестве образца творческого пути внезапно вспоминаю историю группы Битлз. Их путь, рост, творческая воля, что я однажды почувствовал, посмотрев серию передач БиБиСи, остаются примером и сейчас.
У меня есть любимые авторы. Из любимых авторов есть важные в настоящий момент. Из авторов прошлого: безусловно, поздний Заболоцкий, Введенский. Из авторов условного настоящего: Айзенберг, Гуголев. Из моего поколения: Бородин, Соколова. И много-много других стихотворений, которые вдруг удивляют, сбивают с шагу. А вообще, чем дальше, тем чаще приходит ощущение, что удачи в том, что пишется сейчас – это заслуга многих, и ты, хотя бы своим отношением, внёс свою лепту.
– Обсуждаете ли вы новые, ещё нигде (включая фейсбук) не опубликованные стихи с семьёй, друзьями, или всегда полагаетесь исключительно на собственного внутреннего цензора?– Обычно я показываю стихи жене. Её ободряющий и прозаический взгляд со стороны (она прозаик и моя жена) даже не то что ценен, а необходим, встроен в эту систему. Несколько лет назад на протяжении довольно долгого времени я обращался за мнением к Леониду Костюкову, который вёл тогда литературный семинар. У нас был замечательный диалог формально совершено прикладного характера, но самое ценное в нем было другое. Это был такой суп из топора – мы обсуждали шестерёнки стихов, но при этом находились в таком общем поле любви к предмету, что любые слова, произнесённые в нем, как-то вдохновляли, придавали смысл тому, что делалось.
Что до критических замечаний вообще, то обычно получается так, что небессмысленна оказывается та критика, которая совпадает лишь с твоим собственным (пусть иногда глубоко запрятанным) мнением. В остальных случаях предпочитаю прислушиваться только к себе.
И совсем около. Когда ты ребенок, то ты живешь с вечным страхом совершить ошибку, страхом расплаты, это одно из самых сильных ощущений, наряду с ощущением света и бесконечного времени. Когда ты наедине с условным листом – это момент предельного взросления, право – не ошибиться, а сделать что-то не так – отчасти водит твоей рукой, и это хорошая тяжесть.
– Часто в ваших стихотворениях фигурируют члены вашей семьи: жена, сын. Как они к этому относятся?– А ещё кошка, которая в стихах нередко бывает котом. Вообще, это, как правило, такие собирательные образы, если и требующие к ним отношения, то тоже собирательного, не частного. Но при этом это вполне конкретные жена, сын, отец, из плоти и крови, всё, что со мной, и относятся они к этому по-разному: жена с пристрастием, маленький сын с незнанием, а кошка, как обычно, клянчит поесть.
– Что должно произойти в гениальном стихотворении?– Здесь придётся ограничиться мычащими междометиями. Например, в гениальном стихотворении нет строительства, там есть ничто, а потом сразу целое.
При этом оно может быть любым. Это может быть монотонная заснеженная дорога из окна машины, а может – яркий всполох вкуса за пределами зрения.
Безусловно, в гениальном стихотворении должно произойти событие. Оно даёт яркое ощущение, ощущение пережитого и усвоенного, в сущности не произнося ни слова. «Можжевеловый куст» Заболоцкого.
Гениальные стихи помогают постичь мир, ничего не объясняя.
скачать dle 12.1