ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Александр Гаврилов: «Нормальный способ существования культуры – быть в кризисе». Часть II

Александр Гаврилов: «Нормальный способ существования культуры – быть в кризисе». Часть II

Александр Гаврилов: «Нормальный способ существования культуры – быть в кризисе». Часть II
Беседа с Борисом Кутенковым. Окончание

Часть I >


Б. К.:
«Государство – тем более в области культурной политики – сегодня является одним из самых открытых собеседников, которых вообще можно себе представить», – говорили вы в интервью «OpenSpace» 2008 года. Повторили бы вы эти слова сейчас, в изменившейся ситуации?

А. Г.: – Ситуация изменилась самым неприятным из всех возможных способов, – который и в 2008 году тоже обсуждался, но как один из нежелательных путей развития: государство стало иметь собственную эстетическую волю. Это плохо: не должно у него быть собственной эстетической воли, государство в идеале – это инструмент поддержания разнообразных усилий граждан или инструмент примирения разных групп. Году к 2008-му ситуация примерно такой мне и казалась. Государство занимало позицию сытого квартального надзирателя с гладко расчёсанными пшеничными усами вразлёт: и ты, голубчик, молодец, и тебе пятачок, и тебя не обидим, и с тобой тоже подружимся… А потом вдруг государство решило, что для каких-то целей ему необходимо канализировать негодование наиболее социально активных масс в патриотическом ключе, и мы получили ту общественную ситуацию, которую сейчас получили: на мой взгляд, крайне неустойчивую или близкую к тупиковой.

Как изменилась ситуация с поддержкой государством ваших книжных проектов?

– Вплоть до 2008 года оно помогало всем нашим начинаниям: стихи на открытках, Московский книжный фестиваль, Новосибирский книжный фестиваль, книжный фестиваль в Калининграде, Иерусалимский фестиваль русской книги, Львовский фестиваль русской книги в составе форума книгоиздателей… Всё это не могло бы состояться, если бы не планомерная и аккуратная поддержка государственных органов разных уровней: от муниципалов до федеральных министерств и администрации Президента.

И что дальше?

– Дальше государство чрезвычайно ограничило стилевой ассортимент событий и мероприятий, которые могли бы быть поддержаны государственными деньгами. Государственные организации культуры получили прямой запрет и травматизирующий опыт взысканий за сотрудничество с организациями или исповедание идей, в этот ассортимент не вписавшимися. Самый нелепый – и оттого особенно яркий – пример, это увольнение директора Тургеневской библиотеки Александры Вахрушевой за то, что в проекте, который она консультировала для московского метро, на стенке вагона обнаружили крамольную надпись «Борис Немцов» среди списка разных читателей.
Тем не менее, я не думаю, что это трагедия: пути выхода из этой ситуации есть. Сейчас мы придумываем литературный фестиваль нового типа, который будет нести в себе некоторый инструмент конструирования новой реальности – после расставания некоторой части культурной элиты с мечтой о диалоге с государством.

Как вы относитесь к государственной культурной политике, насаждающей патриотические (или псевдопатриотические) основы?

– Мне кажется, что здесь следует разделить две важные вещи. Литературно-патриотический дискурс связан странным образом с отвращением ко всему чужому: вот она, наша посконная, домотканая матушка-Русь, а всё, что не матушка-Русь, то скверна, смрад и мерзость перед лицом господским. Это дискурс идиотский, и его не то что разделять и поддерживать, но и всерьёз обсуждать не имеет никакого смысла: к горячечному бреду надо относиться соответственно. Когда безусловно талантливый литератор Захар Прилепин время от времени в него впадает и начинает биться в конвульсиях, я не знаю, что с этим можно сделать, дать аспирину, положить мокрую тряпку на лоб, теплей укутать, налить чаю с малиной… Это единственный ответ культурной общественности, который может быть в связи с этим дискурсом: спи, касатик, утром проспишься, поговорим.

При этом работа демонтажа этого псевдоконсервативного дискурса часто связана с показным отрицанием всего, что является наследием русской культуры: чудовищная Рашка, которая пожирает своих детей как несытая свиноматка… И та и другая позиция кажутся мне странными и непродуктивными. Меня тут как-то мои товарищи бросились укорять за то, что я на полном серьёзе употребляю конструкции «великая русская культура» или «великая русская литература»: что значит «великая»? А какая не великая? Не знаю, вот английская тоже великая: казалось бы, история острова в океане, что там может быть великого? А вот погляди-ка, люди реально отстроили себе великую литературу, великую культуру, великую историю. Или турецкая культура, включающая в себя османов и владычество полумиром? Великая. Даже литовская культура в некотором роде великая, потому что у них официально было Великое Княжество Литовское. Мне кажется, что это «величие» следует иметь в виду качестве ресурса, но не в качестве инструмента ретравматизации творца и общества. В тот момент, когда нам говорят: как вы смеете танцевать тверк на фоне статуи павшим воинам, величие воинов требует, чтоб вы сдохли и тверку никогда не плясали, вот в этот момент людей нужно аккуратно вязать в смирительные рубашки и помещать в специализированные заведения. Величие не требует от современников гибели и отказа от жизни: величие требует почтения к себе и к своей собственной жизни.

Знаете, есть идиотский, но страшно мной любимый анекдот о том, что в Канаде было найдено индейское племя с огромными оттопыренными ушами и шишками на лбу. И когда антропологи засели в потайную земляночку следить, как живут индейцы, выяснилось, что каждое утро повторяется одна и та же ситуация: индеец просыпается в своей хижине и думает: «Что это там шумит? (оттопыривая уши ладонями) – А, это же Ниагарский водопад! (бьет себя по лбу)». Некоторым образом, наши отношения с собственной культурой – это вот такие оттопыренные уши: мы каждое утро просыпаемся и говорим «а что это? Ба, да это же Великая Русская История! А вот это что там? Великая Русская Литература!». Давайте уже запомним. И не надо оттопыривать уши каждый день, это не обязательно. Давайте просто знать, что у нас это есть – и оно не обязано нас травмировать.

А что скажете об «официальных» культурных акциях в рамках Года Литературы – вроде публичного чтения «Войны и мира»?

– Публичное чтение «Войны и мира» акция, осуществлённая сотрудниками Государственного музея имени Льва Николаевича Толстого и телеведущей Фёклой Толстой, праправнучкой Льва Николаевича. Фёкла придумала этот проект вместе со специалистом по всякого рода проектам в Музее-усадьбе «Ясная поляна» Юлией Вронской. Этот проект отчасти похож на коллективные читки «Дон Кихота», которые устраивает Институт Сервантеса, распространяющий знания о испанском языке и испанской культуре по всему свету. Коллективные чтения и «Войны и мира», и «Анны Карениной», на мой взгляд, очень хороши, потому что мы, к сожалению, редко даём себе труд обратиться к собственно текстам. Про Анну Каренину все знают, что там одна тётенька попала под паровоз, а то, что это очень злой, очень антилиберальный, очень современный роман, написанный зорко и недобро, мы досадно редко вспоминаем. Мне кажется, что это коллективное перечитывание заставляет нас всех гораздо внимательнее вглядываться в литературные сокровища. Причём если чтение «Войны и мира» проблематично именно из-за огромности текста (и, кажется, местами он совершенно не предназначен для устного чтения), то чтение «Анны Карениной» доставило мне как читателю и как слушателю огромное удовольствие.

Позволю себе на минутку отступить от собственно литературных тем. В изумительной современности «Анны Карениной» я вижу один из признаков того, что Россия так и не преодолела большинства тех вопросов и выборов, которые были современны Толстому в 1880-х годах. Нынешняя элита сказала себе: наша единственная задача – сделать всё так, как было до коммунистов, если бы в 17-м году не произошла социалистическая революция. Но это абсолютно тупиковая задача: невозможно жить сегодня как если бы мы жили в 1913 году. А по факту получилось, что мы во всех вопросах – и престолонаследия, и в вопросах законоприменения, и в вопросах регулирования социального расслоения, и в вопросах социального обслуживания населения – реально скатились на уровень 1913 года. А весь остальной век мы проспали разве? Нет, не проспали, и соседи наши не проспали: Франция не живёт в 1913 году, Германия не живёт в 1913 году, а Россия почему-то живёт. Но зато мы с удовольствием прочитали роман Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина». И Достоевского ещё прочитаем.

Вернёмся к разговору о культуртрегерских задачах. Сейчас, по моим наблюдениям, в Москве переизбыток культурных площадок. При этом выдерживающих профессиональный и в то же время «некастовый» уровень раз-два и обчёлся; в остальном – либо многочисленные «народные промыслы», либо закрытые кружки…

– Дело в том, что, по большому счёту всё-таки, – поскольку нет ни государственного запроса, ни большого социального запроса, – каких-то нормированных форм литературной жизни не существует. Поэтому, конечно, культурные площадки в большей степени существуют как объекты культуры, а не искусства. Почему сотрудники Государственного Литературного музея делают в Музее Серебряного века семинар «Люди Гутенберга»?

И почему же?

– Да потому что им захотелось! Нет другого объяснения. Иными словами – потому что они ощутили некоторый недонасыщенный спрос и попробовали его удовлетворить. И я не знаю, есть ли в Москве переизбыток культурных площадок. Что считать культурной площадкой? Становится ли таковой клуб «Дача на Покровке» только потому, что туда пустили «Культурную инициативу»? Может, становится, а может, и не становится.

То есть речь о том понимании культуры в противоположность искусству, которое вы обозначили выше?

– Да. Искусство – это пространство личного порыва творца наедине с творчеством, а культура – пространство совместной деятельности потребителя и поставщика в рамках культурного голода.

И получается, что, пока деятельность этих «культурных площадок» коммерчески неуспешна, культурная функция отсутствует как таковая?

– Мне кажется, что в этом случае культурная функция будет невелика. Приходят же какие-то десять человек на файзовские вечера – значит, культурная функция есть. Другое дело – большая она или небольшая. В этом смысле культурная функция фестиваля «Красная площадь», – если он будет успешен, – будет гораздо значительнее, поскольку это инсталляция литературы и книги в самое средоточие общественного интереса. В общем, мне не кажется, что есть переизбыток культурных площадок: скорее есть недостаток культурных амбиций. Всё-таки речь идёт о городе, в котором живут то ли 11, то ли 18 миллионов человек, – то есть городе, который существенно больше многих европейских государств. Это площадка очень обширная, густонаселённая, социально расслоённая, – площадка для больших культурных амбиций. А вот их я пока не вижу. Ну, может, ещё увидим.

Отсутствие в критике «скрепляющего фактора»– скажем, обзоров, которые ориентировали бы читателя в этом море разливанном мероприятий, дискуссий, причём с анализом тенденций – кажется, способствует нарастанию культурной энтропии…

– Я бы сказал, не столько нарастанию энтропии, сколько распадению публичной сферы. Всё, что происходит сейчас, с очевидностью распадается на «публики» и «контрпублики», и мы видим, что на смену единой повестке приходит низка, вязанка различных повесток. Некоторые субкультурные реалии оказываются более важными, чем общекультурные. И, на мой взгляд, то, о чём вы говорите, – то есть отсутствие такого суммирующего взгляда, – связано в большей степени с тем, что исчезает потребитель этого самого типа обзоров. Исчезает тип такого потребителя и актора культуры, который потребляет всё. Мы по старой памяти предполагаем, что есть неведомый нам персонаж, который с равным интересом ходит на чтения Всеволода Емелина, Александра Скидана, Владимира Аристова и Арс-Пегаса, но, честно говоря, представить человека, который делает это по доброй воле, а не профессиональной надобности, я не решаюсь. Можно представить себе, что где-то сидит такой человек, но, по-видимому, он один. И он нигде не сидит – он всё время ходит: с одного мероприятия на другое. Зачем, бедолага, он живёт такой жизнью? Прямо жалко его.

В этом смысле мне кажется, что путь, которым пойдёт наша культура, связан скорее с формированием каких-то микрогрупп, с микроинформированием. Видите ли, у нас одновременно произошли два процесса. Во-первых, исчезла чистая публика: люди, которые ходят на премьеры, открытия музейных выставок – они где-то есть, но они не являются мощной культурной силой. Отчасти это исчезновение – следствие разрушения культурной среды 12-го года, когда начало войны и связанное с этим очень резкое изменение общественной атмосферы привело к выталкиванию и большого количества СМИ, и большого количества людей из культурной среды. А во-вторых, не сформировались «микропублики». Может быть, в будущем они сформируются, и мы будем видеть многообразие микроСМИ: ими могут оказаться блоги, странички в соцсетях, сайты библиотек, которые будут соединять вокруг себя культурных потребителей.

Но пока нет тенденций к поялению «микропублик»?

– Пока скорее нет.

А что должно произойти, чтобы эти тенденции наметились?

– Возникновение социальной стабильности. Появление культурных амбиций, которые могли бы послужить формированию этих публик. Вот, например, была у Владимира Викторовича Григорьева идея сделать литературную премию всеобщего примирения, чтобы в её рамках культурная элита, финансовая элита и политическая элита встречались на одной площадке. Он придумал такую финансово-организационную форму, при которой премия  «Большая книга» смогла существовать. Эта форма оказалась интересной, работающей. В трагические периоды взаимного противостояния она работает хуже, в периоды социальной стабильности – работает лучше. Но всё равно, она так или иначе связана с культурными амбициями одного отдельно взятого человека.

Что происходит сейчас с «Большой книгой», насколько эффективна её роль как премиального института?

– Мне кажется, что с ней происходит то же самое, что и с обществом: когда общество поляризуется и выстраивается в некоторые конфликтные конструкции, то премия, которая пытается объединять самые разные общественные массивы, проваливается в щёлку. Немыслим разговор о книге Валерия Залотухи «Свечка», если никакого общественного консенсуса по поводу произошедшего с Россией в 90-х годах ровно сейчас нет. Когда общество чувствует себя получше – меньше сходит с ума, менее расколото шизофреноподобными общественными движениями, – то и с премией всё получше.

С культурными площадками в Москве ситуация понятна. Когда приезжаешь в провинцию, сталкиваешься с амбивалентным ощущением: девственности в области знаний о современной литературе, – и в то же время культурного голода, жажды познания… А ваш опыт поездок в регионы скорее позволяет констатировать дикость и непросвещённость – или потенциальную открытость публики?

– Сегодня проекты в провинции кажутся мне гораздо более интересными, чем московские, по ряду причин. Во-первых, нет такого мощного противостояния, как в Москве, которое есть результат персональной обиды государства на граждан.
Чорт побери! Говорю и слышу, что это звучит безумием: нелепо государству обижаться на граждан.
В провинции этого вообще нет: в каком-нибудь Красноярске библиотеки цветут так, как нам и не снилось, в уже упомянутой мной Туле проходит фестиваль «ЛитераТула», прекрасный. В результате получается так, что проекты, допустим, в Казани гораздо интереснее и культурно продуктивнее, чем проекты в Москве. Я бы сейчас с большей охотой взялся за какой-нибудь проект в провинции. При этом я согласен, что региональная публика демонстрирует огромную культурную открытость и культурную вовлечённость. Есть в городе Иркутске такой поэтический фестиваль, основной площадкой которого является местная филармония с площадкой на 600 (!) человек. Туда приезжает нормальный современный поэт, не Евтушенко – и 600 иркутчан приходят слушать поэтическое чтение.

Охотно верю, потому что воочию убедился во время поездок на Урал в культурной открытости публики. Местные культуртрегеры утверждают, что во время литературных мероприятий в Челябинске, Екатеринбурге не бывает пустых залов.

– Несколько лет назад Владимир Сорокин сказал: я перестал участвовать в литературных мероприятиях в Москве, потому что мне надоело видеть эти пустые оловянные глаза. Он говорит: если меня зовут выступить куда угодно вдали от Москвы – в Сибирь, на Урал – я соглашаюсь, потому что на выступления приходят люди, которые читали книгу и у которых есть живой запрос. В Москве всё это превратилось в досуг мимохожих людей, которые приходят с жвачкой и сахарной ватой. Почему так? Ну, перекормленный город, да. А провинция в этом смысле – очень интересное культурное пространство.

В завершение интервью – отвлекаясь от разговора о культуре… Сохранили ли вы сами энтузиазм к чтению при вашей обширной деятельности? Удаётся ли находить время?

– Я читаю много. Был период запаренной беготни, а сейчас, слава Богу, он закончился, и я снова с удовольствием вернулся к насыщенному чтению. Но в моём чтении очень сократилась доля художественной литературы. Я гораздо больше читаю научной литературы, всё, что так или иначе связано с такой академической дисциплиной как book history – это не в буквальном смысле «история книги», а всемирная история, увиденная через книжные процессы. Читаю на языках, которые мне доступны, в основном на английском, потому что на русский эти тексты очень мало и плохо переводятся. С удовольствием читаю попсово-философскую литературу – например, Жижека, Агамбена. С восторгом прочитал в этом году книгу «Убили бы вы толстяка?» – обаятельное введение в современную этическую философию и одновременно в саму технику философского эксперимента. При этом, – отчасти по профессиональной надобности, отчасти по душевной, я постоянно читаю современную поэзию, – кстати, далеко не всегда в книжной форме: скорее в соцсетях, чем в книгах. Неминуемо читаю весь длинный список «Большой книги», поскольку являюсь членом Литературной академии; читаю почти все книги длинного списка премии «Просветитель». Приятно, что чтение – это по-прежнему момент чистого счастья, а не принудиловка. У меня всегда с собой планшет, на нём всегда закачано больше книг, чем я успеваю прочесть, читаю в любую свободную минуту: в транспорте, на заднем сиденье машины, в метро, лёжа в ванне, за завтраком. Всё время, что я не разговариваю, я читаю (смеётся).

И последний вопрос. Что бы вы посоветовали человеку, вступающему сегодня на поприще культуртрегерства? Кто он – этот «запевала солдатской роты»?

– Это, безусловно, человек, одержимый двумя страстями разом: во-первых – страстью к какой-то отрасли культуры. Если мы говорим о литературтегере (извините за слово ещё более корявое; я старался), то это человек, который не может перестать трепетать от восторга перед чудом литературы. Если можешь перестать трепетать, то всё, сядь на лавку и не отсвечивай. Эта работа предусматривает некоторую психическую лабильность: ты должен постоянно находиться в состоянии читательского исступления.
И, во-вторых, – это огромный терпеливый интерес к людям, которые могут разделить твою страсть. Если этого интереса нет, то наш герой не поднимется из своего читательского кресла и не пойдёт к людям разговаривать. Если этот интерес нетерпелив – то встретив первого же собеседника, человек для начала ударит его; потому что, конечно, процесс вынесения своей страсти в личное пространство, – он пугающий, он мучительный, но в то же время он и дарит новые ощущения. Открывая новые ощущения и рассказывая, что именно ты любишь, как и каким образом, – ты получаешь в ответ чужие оптики, чужие взгляды, соображения, сомнения, которые каждый раз оказываются непостижимыми и увлекательными. И если этой терпеливой готовности терпеть всякого иного, кто не ты, достаточно, – то культуртрегер может выходить на это поприще. Если нет – то эта работа очень быстро сделает тебя тяжёлым мизантропом, ворчливым и раздражительным. А оно вам надо?скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 757
Опубликовано 05 июл 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ