Говорят, Егор Летов уходил писать песни в лес, что вплотную подступает к Омску. Именно там, среди деревьев, привычные словосочетания выворачивались наизнанку, и к нему приходили малосвязанные, но надолго застревающие в мозгу образы. А музыки будто и вовсе не было. Однообразный рев гитар и шум драм-машины, казалось, лишь пробивали в черепной коробке доступ к словам. Так громкая дрель сверлит стены, чтобы в них укоренились, растопырив лапки, черные дюбели.
Это было начало девяностых. Советский Союз распадался на глазах, и панк-рок, музыка молодых разрушителей, был главным увлечением моих друзей. Летов с его ленноновскими очками сварщика и волосами, словно у Медузы Караваджо, разбросанными по русскому снегу, казался полубогом. Он объединял бритых панков с гребнями, склеенными спермой, и домашних мальчиков, обсуждавших вечные вопросы бытия, которые в этом возрасте кажутся самыми главными. Ведь их еще не заслоняют мириады восхитительных частностей, которые нам только предстояло познать.
- Мне Станилла сегодня объяснил смысл слов "Вечность пахнет нефтью", - кричит мой лучший друг Кирилл, пока мы прыгаем с доски на доску, пробираясь через огромную стройплощадку. Когда она возникла, никто толком не помнил. Когда строительство закончилось и закончилось ли вообще, мне тоже неведомо. Не исключено, что там до сих пор зияет огромная рыжая рана с глинистыми буграми, скользкими и влажными круглый год, которую мы в восьмидесятых прозвали Зоной в честь романа Стругацких, а с некоторых пор величали не иначе как Русское поле экспериментов.
- Мы все умрем, - звонким голосом разъясняет мой спутник, похожий в пальто на плюшевого медвежонка. - Наши трупы сгниют и через тысячи лет превратятся в нефть, на радость будущим добытчикам.
Кирилл невысок ростом, у него круглые очки, вьющиеся волосы и вид умного ботаника, которому не соответствует лишь постоянная хитрая ухмылка. Мы идем из школы к нему домой писать леденящую кровь повесть "Безумные боги войны", жанр которой я определил как "омрачизм". Светит ласковое весеннее солнце, и мы, жмурясь, обсуждаем, как в американском бомбоубежище медленно сходит с ума вояка, убежденный, что началась ядерная война. В конце концов, он убивает своего товарища и тут же приходит в себя на кресле, опутанном проводами. Случившееся было лишь видением, проверкой, которую он не прошел. Однажды мы так заигрались в своих героев, что я нечаянно ударил соавтора ножом.
Жизнь и смерть стремятся к равновесию, а потому старики вечно заботятся о здоровье, пока молодые заглядывают в бездну. В сущности, историю двигают те люди, которым удается направить эту тягу молодых к смерти в нужное русло, будь то гражданская война или поездка на целину. А сейчас на дворе - революция. Счастливая, почти бескровная, когда не топят бывшего правителя во всеобщей ненависти, а поют песенки, в которых он садится жопой на Вечный огонь. И это хорошо, ведь смех - удел победителей, а то, что мы ненавидим, всегда возвращается.
Нам плевать на вождей, мы хотим отделить себя от самой толпы, которая ничуть не изменилась, лишь комсомольские активисты в одночасье, словно по команде, сменили значки с портретом Ленина на столь же демонстративные крестики. Как будто противники в шахматной партии мгновенно поменялись местами и продолжили игру. Егор Летов ревет из магнитофонов "Электроника": "Я всегда буду против!", и панк Станилла на следующий же день после того, как разрешили одеваться в школу кто во что пожелает, является в класс, кажется, впервые, - в синем школьном пиджачке с пионерской звездой на лацкане. На нахального ученика неодобрительно смотрит директор школы - высокий и худой, с глубокими морщинами и прилизанной прической в стиле семидесятых. Казалось, он был таким с самого рождения, неизменный и величественный, как монумент.
Я читаю у доски сочинение по роману Горького "Мать". Станилла зевает, Кирилл листает под партой "Это я - Эдичка". Я смотрю на активистов с крестиками. Они ждут, что я отделаюсь дежурным пересказом учебника или даже разоблачу Горького как бездарного коммунистического пропагандиста - теперь уже можно, даже нужно. А мне искренне нравится этот роман - заботливая мать, помогающая сыну не потому, что он прав, а потому, что он - ее сын, и сами желторотые революционеры с их митингами, за которыми следовали короткие отсидки, и наивной верой, что их поддержат простые необразованные люди, тогда как рабочим нужен совсем другой вожак.
"Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, - мы не глупы, не звери, не только есть хотим, - мы хотим жить, как достойно людей!"
В устремленных на меня глазах - удивление, сменяющееся откровенной насмешкой. Но так и надо. Я всегда буду против.
Наш класс едет поездом в Таллинн. Уже стемнело, пассажиры в тренировочных штанах натягивают на подбородки простыни и начинают храпеть, но из магнитофона Станиллы продолжают орать "Сектор газа" и "Волосатое стекло". Старушка напротив принялась было стаскивать с себя сорок одежек, но так и застыла, раздевшись наполовину, словно загипнотизированная.
На шум приходит проводник - и остается, изумленно нас расспрашивая.
- Как, они прямо поют про сиськи в тесте? Да быть не может! Наверное, все же "сосиськи в тесте", чтобы все и так догадались.
Но уже можно и про сиськи, и про хуй. Свобода - это в том числе и право материться. Главное, чтобы она на нем не заканчивалась.
После того, как кассету, в конце концов, зажевало, бабулька еще долго оставалась неподвижной. Затем постепенно она ожила и, кряхтя, легла на полку.
В Таллинне я поражаюсь тому, что за минувший год эстонцы стали менее дружелюбными. Многие стремительно, за считанные месяцы, забыли русский язык. Мне и в голову тогда не могло прийти, что скоро для такой поездки потребуется виза.
Ни одно дополнительное занятие не вызывает у нас такого оживления, как лекция о методах предохранения. Это наболевший вопрос - многие наши девушки на переменках обсуждают свои сексуальные опыты вперемешку со впечатлениями от последних серий мультика "Макрон-1", причем обе темы до странности естественно перетекают одна в другую. Распихивая младшеклассников, надеющихся, что им удастся подслушать под дверью, мы входим в зал и рассаживаемся по местам. Плешивый лектор отхлебывает из графинчика, прокашливается и многозначительно изрекает:
- Запомните, дети, главное! Лучший способ предохранения - это вообще избегать всякого секса!
А я влюблен в трех девушек сразу, и ищу сейчас взглядом одну из них.
Самое громкое выступление против всевластия директора получилось у нас спонтанно. Он отменил в последний момент общешкольный поход, и мы, рассудив, что родители все равно нас будут ждать только завтра, раздобыли водки и отправились вчетвером на дачу, где весь вечер предавались безудержному протесту против Системы. Как здорово, ощущая себя бунтарем, валяться на роскошном диванчике под самой крышей и хором вопить что есть дури:
Сколько бы мы ни дрочили свои
Звездами меченые хуи,
Сколько бы мы ни кричали "ура",
Коммунизма не будет теперь никогда!
Заканчивается акция протеста тем, что мы расползаемся по огороду, и тот, кому удается на время прийти в себя, пытается втащить остальных в дом, чтобы те не простудились, после чего сам валится без чувств, и всё повторяется снова.
Когда мы на следующий день возвращаемся, школа напоминает растревоженный улей. Выясняется, что одна из наших родительниц, на беду, общалась с другой, у которой было более законопослушное чадо. Паникующие мамы подхватили отличницу Леночку, разумеется, знавшую весь маршрут, и отправились с ней бороздить Подмосковье в поисках заблудших отпрысков, пока те не утопились по неосторожности в Красной Пахре. Возвращаются странницы только к вечеру. Некоторые ковыляют на сломанных каблуках, поскольку бросились на поиски, даже не переодевшись.
- Чем вы занимались на этой даче? - допытывается мама.
Но я, как истинный революционер, молчу. Она долго вглядывается в мое лицо, а потом подозрительно спрашивает:
- Девочки там были?
Понедельник для нас становится днем высочайшего триумфа. Всю школу сгоняют в актовый зал. Откуда-то появляются даже горнисты с барабанщиками, о наличии которых я раньше не подозревал. Мы стоим на сцене и щуримся от счастья, слушая гневные обличения директора. А уж его рев: "Включите прожектора, пусть все посмотрят на эти рожи!", отзывается в моих ушах такой райской музыкой, что впоследствии ни одно вручение самой престижной награды не будет радовать меня так, как эта публичная выволочка, сделавшая из нашей четверки героев школы.
Кирилл умер через несколько лет, накануне собственной свадьбы. Известила меня об этом, отыскав в Южной Америке, та же вездесущая отличница Леночка. Она же возмущенно поведала, что Станилла, услышав новость, пробормотал нечто малоцензурное и на похороны не пошел. Думаю, Кирилл вполне мог порадоваться такому ответу приятеля. Станилла последний из нас остался настоящим панком.
Много позже я общался с пожилыми английскими хиппи. На лужайке, по которой ползали малыши, благообразный старичок и обаятельная седая леди читали вдвоем куплеты про свою молодость с рефреном "We are the golden generation". Я сидел, рвал травинки и пытался понять - почему на этой поляне, в этой дружелюбной компании совершенно невозможно прочесть не только Летова, но даже Мандельштама? Мы протестовали против Системы изнутри ее самой, они были вне ее. Мы по капле выдавливали из себя раба, они же чувствовали себя свободными. Нам нужны были бездны и полубоги, им - любовь, цветы и долгая счастливая жизнь.
Эпоха советского панк-рока заканчивалась. В школах уже звучала совсем иная музыка, на улицах гремели другие протесты. Только русское поле экспериментов по-прежнему хлюпало непролазной грязью. Панки, помогавшие доламывать старый мир, в нем же и остались навечно. Егор Летов, наш далекий омский кумир, записал сборник советских хитов, сделанный с невиданной красотой и любовью. В его новых альбомах было все меньше первобытной юной ярости, сквозь горькую иронию продиралась взрослая, с сединой в волосах, жажда жизни. В конце концов, он навсегда ушел в свой странный босховский лес, щебечущий электронными птицами в заключительной песне альбома "Невыносимая легкость бытия". Или "Сносная тяжесть небытия", кому как нравится.
Ходит дурачок по лесу, ищет дурачок глупее себя...
Я разбирал стихи Эдварда Томаса, английского поэта, тоже искавшего вдохновение в лесу, а затем добровольно оставившего семью ради войны,
чтобы написать свои лучшие произведения и безвременно сгинуть. Мне позвонила хорошая знакомая, работавшая с одаренными детьми. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться ужасом от посещения одной школы. Дети там и пикнуть не смеют. Смурные, с серьезными личиками, они на переменках ходят парами по кругу, точно лошади, вращающие ворот. Еще до того, как она сказала адрес, я узнал по описанию директора. Он совсем не изменился за прошедшие пятнадцать лет. Он вообще никогда не меняется.
скачать dle 12.1
