Сколько бы ни утверждала героиня нашего сегодняшнего разговора, что критики – то есть люди, пишущие о книгах – вообще-то не слишком делятся на виды, типы и категории, мы давно догадываемся, к какой разновидности книгознатцев относится она сама. Галина Юзефович, по формальному статусу – литературный критик, книжный обозреватель портала «Медуза» и преподаватель Высшей Школы Экономики, – критик-собеседник. (Как выразился один интервьюер, она «вдребезги разбивает стереотип о том, что литературный критик - это мрачный желчный тип, озабоченный исключительно тем, как бы укусить кого-то побольнее»). Каждую неделю Галина публикует на «Медузе», казалось бы, лёгкие, летучие обзоры свежевыходящих книг – как бы такой дневник, точнее, еженедельник читателя, практически личные записки (тематические: «пять книг о человеке и времени», «три книги про шпионов», «главные иностранные романы весны»...). Не поучая ни читателей, ни авторов, Юзефович разговаривает и с теми, и с другими на равных. Она как будто просто делится впечатлениями о прочитанном, о том, как, по её разумению, сделаны эти тексты, что в них привлекает, волнует, настораживает и отталкивает лично её, какой аудитории они могли бы прийтись по вкусу... При этом она на самом деле держит в уме едва ли не весь современный литературный процесс в целом (и не только отечественный, – за новейшей зарубежной словесностью она тоже умудряется следить, и как это всё можно успеть в ежесуточно данные нам двадцать четыре часа – неизвестно, тут читателю остаётся только разводить руками, горько вздыхать и сладко завидовать) и точно чувствует, как в нём распределяются равновесия и меняются тяготения – сразу выхватывает то, что считает главным. Из беглых заметок получается сложная, рельефная карта формирующегося и меняющегося на наших глазах книжного ландшафта. По этой карте можно ориентироваться – даже тем, у кого литературные пристрастия и интересы совсем другие. Ольга Балла разговаривает с Галиной о том, как собственная работа и её задачи видятся ей изнутри.
________________________
Ольга Балла: Прежде всего: говоря о «современной» литературе, как Вы проводите границы современности? Когда она, по-вашему, начинается, и что можно уже уверенно считать прошлым?
Галина Юзефович: У меня такая работа, что я читаю новинки, то есть книжки, вышедшие в последние месяц-два или вообще ещё не вышедшие. Знаете, у биологов есть шутка – бывают работы этого года, бывают работы прошлого года, а бывают «старые работы». Вот и я так же примерно: в узко терминологическом смысле для меня современная литература – это то, что издаётся здесь и сейчас, то, что только появилось или появится вот-вот. Но это, так сказать, результат профессиональной деформации – на самом деле, конечно же, я понимаю, что подобный подход слишком специфичен. Я думаю, что в более широком смысле слова современная литература – это то, что на слуху, то, что читается, обсуждается, присутствует в общественном пространстве. И в этом смысле, скажем, старая книга Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» – это, конечно, современная литература, а, скажем, куда более новая «Крепость сомнения» Антона Уткина – это прошлое. Не потому, что Санаев хорош, а Уткин плох (по мне, так скорее наоборот), а потому исключительно, что в Санаеве до сих пор пульсирует живой нерв времени, он говорит с читателем о чём-то таком, что отзывается в этом самом читателе живой эмоцией. А Уткин – это такое неспешное и не привязанное ко времени чтение, книга, которую можно прочесть сегодня, а можно завтра или послезавтра – и ничего от этого, в общем, не изменится.
О.Б.: Есть ли, по-вашему, в пишущейся сейчас литературе такие имена, явления и т.п. – назовём их «общезначимыми» - которые надо непременно знать каждому – ну, допустим, каждому, кто хочет адекватно понимать современность? Или, допустим, существуют разные наборы таких имён для разных читательских аудиторий, которые не пересекаются? Г.Ю.: Мне кажется, что времена, когда существовали такие «общезначимые» вещи, закончились – или, во всяком случае, заканчиваются. Сегодня меняется, извините за выражение, модель потребления книги – ассортимент (благодаря, в первую очередь, новым моделям распространения) становится несравненно шире, в него вовлекаются вещи, которые раньше даже представить себе было невозможно, но вместе с этим падает, так сказать, «тираж». То есть одновременно в медийном поле циркулирует гораздо больше книг, но каждая при этом – в меньшем количестве экземпляров. Это значит, что и аудитории становятся куда более дробными – они уже не конкурируют, как раньше, они просто не соприкасаются и, хуже того, даже не подозревают о существовании друг друга. Многие аудитории, по сути дела, состоят сегодня из одного человека – старый добрый принцип «Если ты любишь Улицкую, то тебе понравится Яхина» работает, конечно, но уже далеко не так прямолинейно. Очень может быть, что человек, любящий Улицкую, полюбит вовсе не Яхину, а романы Кейт Аткинсон, сериал «Аббатство Даунтон», кроссовки Nike или, допустим, устриц – теперь все эти объекты на равных правах сосуществуют в одном и том же пространстве смыслов. Всё чаще тропинки, которые каждый человек протаптывает себе в толще разного рода культурных объектов, оказываются совершенно уникальными, не пересекающимися с чужими тропинками и вообще лежащими относительно них как будто немного в другой плоскости. Это, конечно, очень неудобно, потому что не позволяет составить сколько-нибудь цельную картинку, расставить приоритеты и сформировать иерархию. Но лично мне нравится такое многообразие и свобода – мне кажется, оно будоражит воображение и создаёт эдакую бодрую атмосферу первооткрывательства и дальних странствий. Из каждой точки можно попасть куда угодно и, отправляясь в путь, никто не знает, куда тот его заведёт. Это же здорово, нет?
О.Б.: Как вы различаете важность литературного явления и личные читательские симпатии (когда, например, «вот эта книга хорошая / важная, но не моя» или вдруг – возможно ли? – наоборот: «в этой книге нет ничего особенного, но для меня она очень важна»)?Г.Ю.: Я не думаю, что такое различение в принципе возможно – за вычетом каких-то особых, выделенных случаев. Иногда очевидно, что книга становится бестселлером такого масштаба, что игнорировать её невозможно. Конечно, я покривлю душой, если скажу, что мне как читателю так уж интересны, скажем, «Пятьдесят оттенков серого», но как профессионалу они мне очень интересны. Почему столько людей читает эту книгу, любит её, что они там такое вычитывают, какие струны она в них задевает? Иногда книга получает важную литературную премию или оказывается в эпицентре скандала или дискуссии. Иногда книга посвящена невероятно важной проблеме... В таких случаях мои персональные читательские предпочтения и вкусы не так важны: книга, ставшая элементом не культурной, но общественной жизни, важна по определению – и тут уже нужно просто понять, хочу ли я участвовать в её обсуждении, есть мне что сказать по её поводу или нет.
А во всех прочих случаях единственное, что я могу предложить читателю, – это свой персональный вкус. Правда, вкус у меня прокачанный, разработанный – кто-то из великих, помнится, говорил, что отличить плохую картину от хорошей легко, если до этого ты видел тысячу картин. Я прочитала значительно больше тысячи книг, поэтому, смею надеяться, мой вкус чего-то стоит.
Это как-то не принято произносить вслух, но ведь критик – это просто комбинация двух элементов: вкуса и медийной площадки (ну, и способности на этой площадке присутствовать сколько-нибудь продолжительное время с должной регулярностью). Читатель привыкает к критику, учится его интерпретировать, а после – понимать, совпадает он с ним или нет, близки ему его взгляды и позиции или лучше он пойдёт почитает кого-то другого и от него будет отстраиваться.
О.Б.: А есть ли в таком случае критерии «хорошей» и «плохой» литературы, хоть сколько-нибудь выходящие в своей применимости за пределы одного человека или той или иной узкой группы? Ведь когда персональный вкус оценивает что-то как хорошее, он же при этом опирается не только на личные привычки, пристрастия и причуды?Г.Ю.: А что ещё существует, кроме личных привычек, пристрастий и причуд? Я не знаю никаких строгих, хорошо описываемых, вербализуемых критериев, которые позволяли бы провести демаркационную линию. Пару недель назад мой любимый Лев Оборин написал на «Медузе» чудесный гид про то, чем хорошие стихи отличаются от плохих. Но ведь это на самом деле не про то, как понять, какие стихи лучше, а какие хуже (нет объективного ответа на вопрос, что лучше – «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова или, скажем, «Ламарк» Мандельштама, это-то вотчина персонального вкуса), а исключительно про то, как отличить безнадёжно плохие, графоманские стихи от приличных.
С этим-то последним как раз легко справиться – мне кажется, что тут дело обстоит примерно так же, как с музыкальным слухом. Я способна определить, что передо мной – настоящая, честная литература или подделка (я предпочитаю употреблять эти слова, а не «хорошая» и «плохая» литература, мне кажется, так точнее) – по двум-трём прочитанным страницам. И уверена, что в этой точке со мной согласится если не сто процентов людей с тем же уровнем читательской подготовки, что и у меня, то во всяком случае девяносто. Однако это довольно бесплодное понимание – да, я слышу фальшь, но это же только первый этап. Расслышать (и отбраковать) откровенную некондицию – только начало, дальше оказывается, что и Николай Басков, в общем, в ноты попадает, и Дмитрий Хворостовский, но это же принципиально разный уровень – рассчитанный, опять же, на разную аудиторию... То есть, да, всегда можно отличить откровенно плохую вещь – а вот то, что находится выше ватерлинии, чёткой градации не поддается. Для этого нет ни критериев, ни определенных границ.
Да и вообще, все эти иерархии имеют свойство меняться с течением времени, причём как для одного человека, так и для всего общества. В пятнадцать лет я обожала Гумилёва, а сейчас он мне скучен – означает ли это, что тогда он был «хорошим», а теперь стал «плохим»? «Стоунер» Джона Уильямса в 60-е годы ХХ века казался вещью неплохой, но проходной, а сегодня это – одна из признанных вершин американской литературы. В первой трети XIX века Михаил Загоскин считался великим писателем – но кто его помнит сегодня? В таком контексте говорить о «хорошей» и «плохой» литературе мне кажется непродуктивным.
О.Б.: То есть в вашем понимании нет «хорошей» и «плохой» литературы, но есть «подлинная» и «неподлинная», в конечном счёте – литература и нелитература?Г.Ю.: Да, именно. Есть, условно говоря, дешёвые подделки, которые относительно легко распознать (имея какой-никакой опыт чтения) и которых надо избегать, а есть всё остальное – то, что можно и нужно читать, любить, исследовать. То, среди чего, собственно говоря, и надо делать выбор.
О.Б.: Тогда всё-таки стоит вернуться к вопросу о критериях различия между ними, претендующими хоть на какую-то объективность (или это – постановка вопроса заведомо провальная?). Вот вы сейчас читаете публичный курс о том, как – обычному, «непрофессиональному» читателю – ориентироваться в современной литературе. Вы же предлагаете своим слушателям – как следует из программы курса – некоторые «навигационные инструменты», - то есть нечто, способное быть объективированным, не привязанным исключительно к личному неизъяснимому чувству читателя? Вкус можно же как-то рационализировать?Г.Ю.: Ой, нет,– у моего курса совсем другие задачи. Он вообще не про вкус, а, скажем так, про картографирование книжного пространства. Книг сегодня появляется очень много, но при этом нет – ну, или, во всяком случае, сильно не хватает – надёжных инструментов навигации.
Критиков мало, а обозреваемых ими книг и того меньше, на издательские аннотации особенно полагаться не приходится. Поэтому для большинства читателей путеводной звездой становится выкладка в книжном магазине – реальном или виртуальном, – которая, как мы понимаем, далеко не в первую очередь преследует цель познакомить читателя со всем важным или хотя бы просто занятным. Такой подход приводит, во-первых, к оскудению читательского рациона (на видном месте в книжном магазине всегда лежат проверенные временем «бестселлеры» – по большей части одни и те же), а во-вторых, к систематическому разочарованию и раздражению. Год назад Радзинский, полгода назад Радзинский, месяц назад Радзинский! Что, у нас, кроме Радзинского, нет никого? Не пойду больше в книжный магазин, современная литература умерла, буду лучше перечитывать Мопассана...
Всё сказанное означает, что каждый человек, желающий иметь сколько-нибудь реалистичное представление о том, что происходит в литературе сегодня, должен научиться сам для себя стать книжным навигатором. Именно об этом я и рассказываю на своем курсе. Учу читать выходные данные, обращать внимание на название издательств и определённые имена (запоминать редакторов и переводчиков понравившихся книг), правильно интерпретировать и оценивать премиальные списки, искать и находить экспертов и книжных блоггеров, которые, возможно, не на слуху, но чьему мнению можно доверять – словом, помогаю каждому человеку выстроить собственную карту книжного мира, соответствующую его вкусам и пристрастиям.
О.Б.: И вот о критиках, которых мало – и которые, тем не менее, почему-то есть и почему-то всё-таки нужны – несмотря на то, что каждый человек выстраивает собственную книжную карту. Согласны ли вы с утверждением, высказанным Анастасией Башкатовой в её выходящей на электронных страницах «Литерратуры» работе о современных русских критиках – кстати, в главе, посвящённой Вам, - что «сегодня любой начинающий критик должен заняться формированием индивидуального бренда»? Критика – это неминуемо высокоиндивидуализированная и личностная деятельность?Г.Ю.: Критики – это профессиональные лоцманы, и поэтому они, конечно, нужны и будут нужны. Человек сам решает, куда он хочет попасть, но это не отменяет потребности в проводнике. Мой друг и коллега Александр Гаврилов любит поговорить о тотальной и неизбежной уберизации этой деятельности, но мне кажется, что это произойдёт, во-первых, нескоро, а во-вторых, не со всеми – всегда найдутся те, кто отдаст предпочтение не безликому «уберу», но соседу дяде Васе с машиной.
Что же до бренда – ну, так это же Анастасия Башкатова меня и цитирует! Я очень хочу жить в мире, где будет много критиков, где будет весёлая конкуренция, ощущение драйва, жизни, споров. Но при этом я хорошо понимаю, что критикой в чистом виде сегодня не заработаешь (особенно если у тебя есть семья и ты хочешь иметь больше одной пары обуви на сезон). Поэтому я чаще всего наблюдаю печальный и повторяющийся сюжет – люди начинают писать о книгах, что называется, «for love, not for money», но потребность в деньгах все равно рано или поздно возникает, а энтузиазм – ресурс конечный. И тогда человека просто вымывает из профессии – он начинает читать и писать меньше, а потом и вовсе перестает. Те, кто удерживается, – часто не лучшие, а те, кто по тем или иным причинам может себе позволить такой образ жизни. И в такой ситуации постройка персонального бренда – это способ одновременно заниматься любимым делом (критикой) и в то же время не сдохнуть с голода. На самом деле, это для очень многих областей деятельности верно, просто не все готовы об этом думать и уж тем более облекать свои мысли в слова. Я вот вижу подобную динамику среди литературных переводчиков, среди писателей иногда – и это меня ужасно радует. Это даёт надежду на их профессиональное выживание.
О.Б.: Критик, эксперт, обозреватель, книжный блоггер… – как различаются эти позиции? Вообще, какие, по-вашему, существуют в нашей культуре типы критиков и к какому типу вы бы отнесли себя?Г.Ю.: Мне кажется, это какое-то очень консервативное и скучное деление – примерно как когда после вручения «нобелевки» Светлане Алексиевич все бросились обсуждать, «всамделишный» она писатель или не «всамделишный». Пишет – значит, писатель. Пишет про книжки – значит, критик, и я, честно говоря, не вижу тут большого пространства для дискуссии. У каждого критика – свои методы и приемы, свои цели и задачи. И говорить, что у меня и, скажем, Константина Мильчина (или Натальи Кочетковой) они тождественны – это примерно так же странно, как не видеть разницы между, ну, допустим, Сергеем Чуприниным и Валерией Пустовой. Все разные, хорошо бы, чтоб было побольше. Что же до меня, то я себя внутренне позиционирую как «человека про книжки», – мне кажется, это достаточно прозрачная и ёмкая дефиниция.
О.Б.: Согласны ли вы с тем распространённым представлением, согласно которому литература – как писание её, так и чтение – утратило с некоторых (интересно, с каких именно?) пор ведущую культурообразующую роль и превратилось в одну из частных практик (может быть – освобождающе частных), со своим запасом необязательности, вроде собирания марок? Почему, по-вашему, вообще важна сегодня литература? Есть ли в этой её важности нечто принципиально отличное от той, которую она имела, скажем, в XIX веке или хотя бы в середине XX-го?Г.Ю.: Увы, да, – литература сегодня значит гораздо меньше, чем значила даже двадцать лет назад, а, скажем, с 60-ми годами ХХ века даже сравнивать смешно. И это, конечно, результат сразу многих процессов: некоторые специфичны для России, некоторые – часть общемирового тренда. В нашей стране роль чтения (и конкретно – чтения художественной литературы) на протяжении очень долгого времени была гипертрофированной: понятия «культурный человек», «образованный человек» были практически синонимами понятия «читающий человек». Чтение носило, как бы так сказать, паллиативный характер – оно заменяло другие развлечения, по большей части недоступные или социально не одобряемые, от вкусной еды до секса и от философии до телесериала. В тот момент, когда спектр развлечений увеличился, а социальный прессинг ослаб, из читательской ниши начался массовый отток, который продолжается до сих пор. В других странах этот процесс начался раньше и вследствие этого протекает более плавно, а у нас произошел резкий скачок: тридцать лет назад читали все, поголовно, а сегодня чтение – развлечение для избранных.
Но есть и еще один нюанс, который, насколько я могу судить, характерен по большей части для России: мы как-то очень легко и быстро «списали» литературу. Признали процесс сокращения читательской аудитории и маргинализации чтения естественным и решили, что противостоять ему бесполезно.
Но ведь эрозия – тоже естественный процесс. Означает ли это, что ей не нужно и невозможно противостоять? Когда при мне начинают сетовать, что, дескать, «о литературе никто сегодня не говорит и не пишет», мне на память всегда приходит известный пассаж про разруху из «Собачьего сердца» Булгакова. Никто – это кто? Это не мы ли сами? Да, за это сегодня не платят или платят очень мало, но и это произошло, в частности, потому, что мы сами позволили этому произойти. Это мы не говорим и не пишем про литературу, а не «старуха с клюкой». Поэтому единственное, о чем я прошу, скажем, своих учеников и просто читателей – это говорить о литературе, писать о книгах при каждом удобном случае, поддерживать любую книжную дискуссию или спор. Если вы узнали о какой-то хорошей книже благодаря моему обзору, дайте себе труд написать об этом в своем блоге три строчки – совершенно не обязательно упоминать меня, для меня достаточно будет того, что от вас о книге узнают дальше. Мне приятно думать, что, если нас станет достаточно много и мы будем достаточно энергично взбивать молоко лапками, то рано или поздно мы нащупаем твёрдую почву. Конечно, я не думаю, что литературе можно будет вернуть статус «царицы полей», но верю, что с культурной периферии её извлечь можно – и нужно.
Литература сегодня (это я пытаюсь ответить на ваш вопрос про её значимость в нынешних реалиях) – это редчайший, практически единственный пример развлечения одинокого, укромного, частного. Если раньше литература была областью объединения и публичности, то сегодня она скорее способствует уединению. Эдакое кино в собственной голове, которое при любых обстоятельствах остаётся только твоим, которое не обязательно – и даже невозможно – полностью разделить с другими. Можно обсудить, отчасти сверить ощущения (и это замечательно, поскольку создаёт относительно безопасную площадку для дискуссии, для диалога), но показать своё кино кому-либо в полном объёме все равно не получится, и это тоже здорово. Мне кажется, что в ситуации, когда тотальная прозрачность и полное отсутствие privacy становится общественной нормой, особенно важными оказываются такие очаги интимности. И, на мой вкус, в этом качестве у литературы нет и не может быть конкурентов.
О.Б.: Что лично вам в современной русской литературе кажется наиболее значительным? – хотелось бы услышать не только об именах, но и о явлениях и тенденциях.Г.Ю.: Меня очень интересует и волнует то обстоятельство, что литература сегодня вплотную занялась осмыслением истории. У нас в области прошлого – особенно отечественной истории ХХ века – огромное неотрефлектированное и, как результат, – страшно болезненное белое пятно. И мне представляется очень важным, что много серьезных писателей – и Евгений Водолазкин, и Гузель Яхина, и Захар Прилепин, и многие другие, все по-разному и с разных позиций, взялись это прошлое переживать, переваривать и интегрировать. Это одно из самых полезных явлений в современной литературе и, безусловно, – самый захватывающий тренд для меня лично.
О.Б.: Вопрос, почти неизбежный в разговоре с тем, чья профессия – чтение. Как соотносятся в вас два вида читателя – профессиональный и вольный? Мешает ли постоянное чтение в профессиональной установке читать «просто так», для себя, и вообще, как оно влияет на необязательные пласты вашего чтения? Что вам вообще нравится читать для себя?Г.Ю.: Вольный читатель во мне то ли умер, то ли впал в летаргию. Я почти ничего не читаю «просто так» – всё для чего-то. Но хорошая новость состоит в том, что мне настолько жгуче интересно все новое, что пишут по-русски (и не по-русски тоже), что я не очень ощущаю это как потерю и дискомфорт. То есть, в некотором смысле, всё, что я читаю, я читаю для себя, хотя и ещё с какой-то целью. Единственное, чего мне не хватает в моей профессии, это возможности перечитывать – ко многим вещам мне бы хотелось вернуться, но пока не выходит. Так что, думаю, что совсем-совсем для себя, то есть полностью бескорыстно, я бы не читала новое, а перечитывала. Вот выйду на пенсию (когда-нибудь же это случится!) – тогда и займусь.
скачать dle 12.1