От автора: Очерк посвящается 110-летию со дня рождения моего дедушки.Глава I. Ретардация
Дедушка, ты обрадуешься, когда услышишь мои лекции, особенно по истории. Я всё записываю, всё помню, у тебя научилась. Спасибо, посылка твоя чудом всё-таки дошла – представь, сегодня – перелетев из второго в третье тысячелетие будто сама. Ты был уверен, что как записка в бутылке она пройдёт океан. Прошла. Снег на голову. Чудеса. Я написала о тебе очерк, на юбилей. Совпадение: день в день пришла твоя коробка. Чем невероятнее сообщение, тем больше в нём информации – говорил основатель кибернетики.
***
По Станиславскому, штамп — способ сказать то, чего не чувствуешь. Поднимем бокалы за штампы. Ведь сказать то, что чувствуешь, невозможно, и народная мудрость, как правило, привирает. Нет дыма без огня? Есть. На Бога надейся, а сам не плошай? Лукавая формула атеизма, со смачным кряком плюющего на ладони перед ну неумышленным убивством. Воспоём штампы. Позолотим стереотипы; я согласна признать, что всю жизнь, сражаясь со штампами и стереотипами, вела себя глупо до изумления. Дурочка, ведь любая автобиография – болото с постоянным перемещением дна и поверхности. Сфагнум штампов как может держит влагу фактов, обещая полезный торф на потом, иначе факты не декодируешь, обрыв связи. И пока запишешь хоть одну правдёшеньку – сто раз поймёшь фантаста, хорошо сидящего на выдумке. Седло сюжета куда удобнее диахронической центрифуги фабулы. Нет-нет, я не солипсистка, но на Sphagnum Dill, торфяной мох истины, рассчитывать не могу, я уже взрослая, отвечаю за свой болезненный субъективизм, и его нельзя прижечь зелёнкой. Истории нет. Совсем. И биографии нет. Объективно нет.
Что болотоведам фосфоресцирование, то фольклору блуждающие огоньки. Кому болото – клад антисептики, а кому жуть и водяные. История всего – эквилибр интерпретаций, со стразами. Не морочьте голову детям.
Глава II. Детям – лучшее
На лекции. Дети, задайте вопрос. Любой. Личное? Дедушка, прадедушка, прапра, фру-фру – почему я всё время ссылаюсь на пращуров и старину? Есть повод. Одному из ценнейших
мужчин моей биографии 6 июня 2016 года исполняется 110 лет со дня рождения. Хорошо, расскажу. Вы не поймёте ни слова: фоновых знаний не хватит. Вы не оцените. Всё равно рассказать? И чтоб любовь-и-смерть-и-секс-и-политика? Дети, биография так же связана с истиной, как уголовный кодекс с палитрой страстей. Связь – конвенция. На поверхности болота любой биографии первый штамп, как водяной из трясины, – родословие. Древо, где ни единой знакомой ветки, не воспринимает сетчатка. Что тебе, новая девочка, губы юных бабушек и стойкость прабабушек моих! Что тебе, новый мальчик, мудрость и доблесть бравых прадедушек! В наше трудное время литературный приём
Авраам родил Исаака не работает. Связь пресловутых времён тоже стала пресловутой. Не отклоняться от темы?
Чудесные дети. Но в количестве, датах и результатах мировых войн путаются. Пугаются. История – культурный шок.
Предположим, вы состаритесь и влюбитесь. Не смейтесь, дети. Как обещал наш общий прадедушка Соломон,
и это пройдёт. Я ценю возраст. Как вторил ему наш общий дедушка граф Лев Толстой: если хоть раз в день ты не подумал о смерти, день прожит зря. Куда,
эмче´´? Молодой ты человек… Я в историю, а
молчел пошёл. Я говорю о непонятном? Неописуемом? Стоять, молчел. Домашнее тебе задание: а) подумать и ответить: есть ли в истории неописуемое; б) в зависимости от решения описать неописуемое. За выполнение – зачёт автоматом. Парадоксально? А вы дедушку Льва Николаевича полистайте, он разбирался.
Что там неописуемо в наши-то блогоманьячные дни-то? Своя смерть? Своё рождение? Дети, дети… Попробуйте описать один свой день посекундно. Если хватать главное, будет неполно, а мы преследуем полноту захвата. Все детали, штрихи, ассоциации, ну как? Десяти минут не распишете. Пять. Одну даже.
Дети, я как поэт прозы факта пишу только виденное и слышанное, памятуя литературный подвиг преподобного Нестора. Кто это –
Нестор? Летописец. А,
писец знаете,
лето знаете, а
летописец... Так, ещё попытка: Нестор – блогер двенадцатого века. Уже лучше? «Повесть временных лет» читали? А, не знаете где ударение.
Автобиография тяжельче всемирной истории. Дедушка Толстой и это знал, и это прошло, как у прадедушки Соломона. Посадил дед репку. Знаете зачем? А зачем жили-были дед и баба? Сотворение мира. Колобок – это… Баба – это… Молчел! Зачем вернулся-то?
За примером? Нет примера. Никто не смог. Почитайте «Автобиографию» Дарвина. Или Юнга. Превосходная литература, но
без обязательств, как оправдывались старые ловеласы, уносимые сквозистыми фру-фру. Почему
лошадь Вронского? О, жертвы ЕГЭ! Нет же: шёлковые оборки! Рюши знаете? Прозрачно-призрачный шелест волнующей шёлковой юбки –
фру-фру по-испански. Любовь таилась по золотым сундукам, в мехах и парчовых пеленах. Не шуры-муры, а как молитва. Тут у нас коммуникативная пропасть. Листайте словарь, листайте. И не удивляйтесь, когда увидите у Даля
дермо без мягкого знака. Этимология полезна для кругозора. Вода для здоровья. Что-нибудь о воде? Пожалуйста. В давние времена вплоть до начала ХХ века частое мытьё женщины осуждалось как ведущее к бесплодию. Почему бред? Обычные предрассудки невежественных дворян, а также разночинцев. Да этих вообще только революция волновала… Так, опять разрыв контакта. Пауза. Иди, молчел. Я ему, видите ли, картину мира перемазываю. Да, милейший, я не люблю революционеров. Бандиты все они. А у воды есть память. Иди, молчел, пиши свою био.
Глава III. Шуры
Был дедушка Шура, военный. Была бабушка Шура, жена его, домохозяйка. Алмазной твёрдости коллектив, Александр и Александра жили-были вместе 56 лет. Нет, любовь тут пока ни при чём. Дедушка был воин идеи, солдат, служака, честный человек. Родился в огромной крестьянской семье. Старообрядческое село под Нижним Новгородом. Он как волжанин чуть-чуть
окал. Для колорита. До самой кончины своей в 1999 году в зрелом возрасте девяноста трёх лет. В детстве подвизался учеником у сапожника. Знал «Отче Наш» и какие-то
перкале минайте, вынесенные с Финской войны в 1940 году. Атеист, партиец и труженик. Умение чинить обувь, включая дамскую, сохранил и даже сандалики мои – чинил. Офицер. Ящик орденов и медалей.
Ага, лишь абзац – и вы, дети, перестали понимать. Пять слов, не совпадающих с фоновыми знаниями – с вашими регулярными, кстати, тоже, – и всё. Коммуникативный сбой. Интересно, дети, зачем вы требуете
дальше, если уже сбой? А, чисто доверие, голос как хрустальный молоточек. Поняла. Тогда терпите, листайте справочники; интернет у всех с собой?
Проверяйте за мной, не стесняйтесь. Между нами бездна, её не зашьёшь как дырявый карман, не перейдёшь по последней струне Паганини, не перелетишь на серебристом дирижабле ОСОАВИАХИМа, не перепрыгнешь на белом слоне. Вилье де Лиль-Адана вы, конечно, тоже не читали. Кроме легенды о слоне, у него есть страшный рассказ «Пытка надеждой». Ничего страшнее в литературе его века я не знаю. Надежда – новый гладиатор, мучительно погибший на арене цирка «Понимание» благодаря перманентным реформам школы. Понимаете? Нет, конечно.
Дедушка был честный до прозрачности человек.
Честный – это и честность и честь. У мужчины тоже бывает. Даже в ежовщину, как называла моя бабушка репрессивные времена, деда пригласили, поговорили и отпустили. Обошлось прядкой седины, не более. Следующий кадр: война, и как добиралась в сибирско-дальневосточную эвакуацию бабушка с тремя детьми малыми (1934, 1936 и 1938 гг. рождения), я пересказать не возьмусь, хотя слышала многажды. Последняя дочь их, Зоя, впоследствии моя любимая тётка, родилась в Николаевске-на-Амуре в 1944 г. После войны, когда семья вернулась в разбитый Воронеж и жила в подвале, дедушка заведовал складами. (Сейчас будет ещё один сбой.)
На необъятных складах хранились военные трофеи, привезённые победителями из Германии, в том числе музыкальные инструменты. Ни одна клавиша из трофейных роялей не могла просочиться за ворота склада без оплаты покупки. Правило касалось любого покупателя, даже если офицер сам, возможно, и привез инструмент из освобождённого в 1945 году Берлина. Дедушка мой, по мольбам бабушки выкупивший редчайшее пианино-прямострунку – в ореховом корпусе, с медалями Императорского Русского музыкального общества, бронзовыми подсвечниками, неподъёмной чугунной рамой и невесомыми, слоновой кости, отзывчивыми, заласканными клавишами, – отдал полную цену, хоть и начальник. Бабушка видела смысл жизни в искусстве и всем своим детям и внукам дала музыкальное образование. Пианино было необходимо. У них ещё в 1936 году родился сын-гений.
***
Обычно при сюжете со складом дети, накушавшиеся СМИ с
коррупцией, начинают понятливо хлопать ресницами, а у меня чешутся руки закрыть все СМИ оптом, ибо мода на чрезвычайщину сделала детей нечувствительными к добру в виде обычного, простого, честного поведения человека на рабочем месте. Дедушка был антикоррупционный столп. Он, атеист, истово чтил заповеди.
***
Десятки антикварных пианино стояли на складе под открытым воронежским небом. С неба могли струиться воды, сыпаться снега, и драгоценные инструменты следовало спасать, но всяк желающий взять что-либо трофейное домой должен быть заплатить свои деньги в государственную кассу. Дедушка, кремень честности, в армии служил по интендантской части. Что такое хозяйство воюющей армии – детям не понять. Впрочем, роль хозяйственника в Великой Отечественной и взрослой литературой не воспета. Штампы, стереотипы, а правды мало, мало. Алмазно-золотые ордена деда и мне в детстве казались обычным делом: был человек на войне – значит, ордена. А как!
И комиссован был он из армии по кардиопроблеме, ибо строг он был с безалаберным этим светом, не суров, но справедлив и педантичен, бравый подполковник Александр Григорьевич Овчинников 1906 года рождения, глубоко советский человек в лучшем значении. Сердечник. Скорую вызывать я умею с самого детства. Разбираюсь в лекарствах.
Советский Союз кончился в 1991 году, и вспоминать их – дедушку и страну – надо синхронно, поскольку тут и начинается мой рассказ. А вы думали!
Мне дедушка, моей матери – отец, и мир мой начался с моих оттепельных родителей, посему мои штампы родом из мирного времени. Поясню об
оттепели.
Глава IV. Оттепель
Многие дети, рождённые до войны, выросли к началу
оттепели весёлыми радостниками, готовыми к джазу, к сёстрам Берри (
The Barry Sisters) на рёбрах, твисту, стиляжничеству, любви бешеной. Счастье воспринимали как программу
настрадались, и хватит.
Слово «оттепель» и сумма оттепельных технологий как хрестоматийный историко-политический комплект – прилипли к образу Хрущёва. Но это неправда. Справедливости ради скажем, что началось-то по повести незабвенного И. Г. Эренбурга «Оттепель». Её уже в 1953 году напечатал толстый журнал, а 1956 года повесть пошла книжками, но справочники, даже для школьников, по сей день путаются в датах: есть причины. В любом случае
оттепель второй половины 50-х не понята вполне, равно как перестройка второй половины 80-х. Талия (42 см) юной Л. Гурченко в «Карнавальной ночи» (1956) – точный символ оттепели. Не джинсы Аксёнова, не хрипы Высоцкого – всё это позже. Женщина, сбросившая условную гимнастёрку – вот где оттаяло, и на её бёдрах – тут следует выразиться крепко и неожиданно – заиграл новый социально-политический румянец. Sic. Разморозилось бедро, да не всё расскажешь. Никаких тайн, а просто не поймут, ибо в нашем обществе не принято говорить о тесной связи между политикой верхов и ответным сексом низов. А надо. Я давно поняла, что массовый мужчина, особенно политик, аналитик и паралитик, не очень представляет, зачем женщина вообще ложится в постель. И тут одной оттепелью не обойдёшься, надо две-три.
Конечно, официально тектонический сдвиг начался докладом Хрущёва на ХХ съезде КПСС в 1956 году секретным докладом о разоблачении культа личности Сталина. Шок, и потекло.
Начало шестидесятых годов ХХ века в СССР, воспетое всеми искусствами, у каждого в памяти – своим цветом: кто весь в глазури политической
свободы, кто наслаждается собственной ванной наконец; кто-то любит по-новому, с выкрутасами, по-запретному оглядывая женщин из-под фетровой шляпы под душепомутительное пенье заморского мафиозо Синатры World We Knew (Over and Over) – так называемый дух времени пьянит, и женщины тонко блистают взорами. Сколько лет уже не блистали с намёками, а теперь и декольте, и панбархат, и шёлковые комбинации. У моей мамы были лайковые перчатки до локтя и чёрная пелерина с атласной подкладкой цвета крем-брюле. Иные говорили персиковый.
В новостройках-пятиэтажках, ныне называемых – по недомыслию, грубо и неблагодарно
хрущобами, – были
совмещённые санузлы, но если смотреть на хорошее, то: людей вывели из послевоенных подвалов и бараков. Тут дети опять не понимают ни слова (
где же все жили-то?), но я уже привыкла.
Надолго и прочно сохранилась от быта тех лет заповедь мыться в
банный день (то есть
в бане), а в настенных календарях зависла рекомендация мыть голову
не каждый день, а раз в неделю, а то волосы выпадут. Медицинского смысла в данной рекомендации ровно ноль, но как-то надо было жить без горячей воды, дезодорантов и прочих благ, ныне привычных, а прежде недосягаемых. Жизнь, согретая минимальным комфортом, сразу дала чудесные всходы, включая заскоки нового типа (это, дети, мои субъективные наблюдения).
Глава V. Кладбище
Дедушку Шуру, нестарого военного пенсионера по стенокардическому нездоровью, пригласили в райком партии, где как честный человек он, подполковник и неподкупный хозяйственник, ветеран войны, получил сверхъестественное предложение о новом трудоустройстве. Попросили помочь в борьбе с хищениями социалистической собственности. И – NB! – направили его на криминально горячий, бойкий, самый оживлённый участок социалистического хозяйства: на кладбище.
Это сейчас на каждом шагу предлагают памятники, венки, цветы бумажные ядовито-колоритные, ограды витые, мраморные, золотые, плиты гранитные, да хоть ониксовые, а тогда хорошее ритуальное всё было в дефиците. Трудно сказать, почему именно в нашей стране, где народ весь ХХ век был со смертью накоротке, вышел сей казусный недобор. Культура умирания и захоронения не развивалась ни духовно, ни эстетически, а на кладбищах воровали всё, кроме разве что покойников. Дедушку попросили навести порядок в похоронном бюро Старого кладбища Воронежа. Он же коммунист.
Дедушка принял хозяйство и остался Хароном лет на двадцать пять. И парторгом был там, и заведующим, и даже диспетчером по транспорту, но навлона не брал ни в один обол, ни в миллион. Он даже копач
ам мешал брать сверху. Он обеспечивал законность. Он проводил партсобрания, выписывал центральные газеты, читал с подчёркиванием, делал вырезки и складывал в специальные папки, чтобы при необходимости провести на кладбище политинформацию по актуальным проблемам жизни. Утром он давал мне узорный ключик и просил
сходить в ящик за газетами. Каждый вечер, приходя со службы, он рассказывал любимой жене, то есть моей бабушке (которая считала смыслом жизни музыкальное искусство и выпросила пианино, см. выше), как прошёл рабочий день и что нового.
Квартира их о ту пору была небольшая двухкомнатная смежная (благословенная
хрущоба), посему я прекрасно слышала его деловые отчёты. Он ужинал с удовольствием, бабушка подавала-принимала, дверь в кухню всегда была распахнута, а я то играла в большой комнате на трофейном пианино с подсвечниками, то прислушивалась к разговору.
По словам дедушки, кладбище пропускало по 38-40 клиентов в сутки. Это число захоронений выверялось и жизнью, и
планом. Но иногда план не выполнялся, и мы дома ломали голову: как выполнить
социалистические обязательства? (Дети, никогда не слыхавшие советских идеологических штампов, начинают нервно тыкать в свои тачскрины.) А ещё ведь и
встречные планы, неизбежные в рамках системы. А
пятилетку в четыре года! А дедушка член партии – попробуй допустить
отставание. Саботаж пришьют как нечего делать.
Как-то раз сидим вечером думаем над квартальным планом по покойникам, а по телеку идёт «Зигзаг удачи» с бесподобным Евгением Евстигнеевым. По сценарию фильма, очень смешного и, как говорят нынче, жизненного, фотоателье не успевает выполнить месячный план, и смекалистые сотрудники начинают фотографировать друг друга. Помню, мы весело переглянулись. Мы – это дедушка, бабушка и моя любимая тётка Зоя, младшая из их детей, о ту пору ещё незамужняя, красавица. Дирижёр. Вскоре вышла замуж, потом вернулась к нам, опечаленная мужниной изменой, а с этим у нас в семье строго. Ни шагу назад. Оттепель не оттепель, а нравы в области супружеской верности мы исповедуем в бабушкиной версии. Мы не прощаем. Моя мама тоже не простила и умерла от рассеянного склероза, почему я и жила у дедушки-бабушки.
Глава VI. Любовь & lovestory
Попробую объяснить, что такое любовь. В жизни людей современная любовь появилась недавно. Особенно распоясалась она в эпоху Возрождения ввиду культа Прекрасной Дамы – вкупе с новорождённой западной
личностью,
индивидуальностью и позой
мне нет дела до Бога. Правота каждого – трагедия. Шекспир понял раньше всех.
Шестидесятые годы – они многосложные, тоже Ренессанс, но уже фарсовый. Годы, когда средняя личность окончательно
отказалась иметь дело с Богом. Любви – завались, и она не христианская. Она неофитская. До снятия Хрущёва
на пенсию (1964) всё овеяно мощным эросом, местами сваливающийся в простецкий, твистовый гон. В бантах. Я хожу в детский сад, там у меня тоже любовь: рыжий Вовочка в круглых очёчках. А дома пишу роман о Мише.
О, бисерные сумочки, бабетта (причёска), чулки на поясах с крошечными застёжками! Личность встаёт, выламываясь из гранитного коллективизма, отряхивается. Поцелуи, флирт, свободные взгляды. Оттепель во всём. После 1964, когда начинается долгий, милый, бровастый, несопоставимо вегетарианский Брежнев (скончался в ноябре 1982 года, то есть правил восемнадцать лет, – справочно, для юных, –
Е. Ч.), во многих семьях начинаются последствия: например, в виде
мужа в вечной командировке. Жёны так и не привыкли к свободе мужей. Многие страдают, некоторые смертельно. Пары, пережившие свободные времена, нередко болеют. И мои родители – родом из любовных сфер и социального космоса оттепели, пекла и грома выпроставшихся чувств – не уцелели. Я лишь теперь стала задумываться о диаграмме любви в театре социальной выгородки – а могла бы раньше, могла. Люди любят и ненавидят на фоне местных нравов. По нравам и убиваются, и убивают. Моя бабушка рожала пять раз, до и после войны, но запредельные страдания и чудовищные хлопоты доставили ей бесчисленные аборты, примерно двадцать. Запрещённые (о ту пору, когда дедушка был в самой силе, контрацепцию не практиковал, жену обожал как мог и ничуть не заморачивался), они были сделаны, понятно, без наркоза и тайно. Указ об отмене запрета абортов вышел уже после смерти Сталина. Когда бабушка уже всех своих родила. Деду она отказала в любви сразу после появления первой внучки. Первой была я. Сын их получил «Оскара» как автор музыки к «Войне и миру» как
лучшему иностранному фильму в 1968 году. Древнее пианино, воля, любовь к музыке, абсолютная решительность привели бабушкину мечту к звёздам: родив гения, она первая поняла кто он, и он стал великим музыкантом. На гениев расходуется много сил рода.
***
…Детка, почему плачете? А, ненаглядный, он же эмче, дал помолвочное колечко гравёру, а тот нацарапал плохие слова
«Катя, и это пройдёт»! От Соломона? К свадьбе? Козлина он, ваш молчел-эмче. Смешно! Мой молодой человек то, мой
молодой человек сё, таки кто? Бойфренд? Любовник? Друг по интересам? Жених? Сожитель? «Сама не знаю»? А,
и знать не желаю, понятно. Психанула. Дурочка вы, милая детка. Со слов моей бабушки я могу рассказать вам о двадцати абортах а) без наркоза + б) под бдительным государевым оком. Знаете что грозило врачу? Ваш молодой человек – ангел. В сравнении с любым мужчиной, который гордо реет над лоном, уверенный в праве своём. Безоговорочно. Вы знаете, что такое двадцать абортов без наркоза и хрупкая женщина ростом 154 сантиметра, тонкие щиколотки, запястья, точёное лицо, совершенная русская речь. Музыка. Пианино. Дети. К старости пять инфарктов, диабет и 154 см – уже в талии.
***
За каждым ужином дедушка рассказывал бабушке истории планового, прости Господи, упокоения мирных воронежцев. Будь я детективщик крови, надо было бы сидеть под кухонным столом и ежевечерне записывать, но я тогда впервые зарифмовала – и заболела ритмом. Мир затрясся. Посыпались строчки. Я бормотала свою музыку, оглушённая космосом, поэтому не вполне осознавала,
что я слышу, когда слушаю дедушку. А было что! Например, некий оттепельный муж, удачно сходив налево, решил покончить с опостылевшей законной супругой ради новой страсти. Мужчине всё можно. Домостроевский дух никогда не выветривался из отечественных облаков и регулярно проливался багровыми ливнями. Замыслив преступное деяние, упомянутый муж, он же свежий-любовник-с-налево, решил вопрос по-умному, с иезуитским шармом. Памятуя, что жена его законная привыкла к приуготовительным ласкам в виде лёгкой щекотки в районе рёбер, подмышек и пяток, коварный завернул её в простынку и защекотал до смерти. Как уж следователи разгадали его технику – не ведаю. Но мужика посадили мгновенно, а жену похоронили с сочувствием.
Подобных love story я в детстве выслушала сотни. Дедушка мой рассказывал по нескольку story в день, посему печали дедушкиных клиентов потихоньку сформировали мои представления о буйстве страстей: взрослые – способные существа, с выдумкой, я поняла. (С тех пор стараюсь ничего не выдумывать и запечатлевать жизнь прозой
как есть. Никакой литературе не переплюнуть жизнь.)
К чести дедушки, он никогда не отступал от телеграфного стиля. Репортажи с кладбища были строги, без модальностей. Мне кажется, он, глубоко советский человек, однажды просто привык к любым выходкам инферно.
Глава 7. Воры, венки, топоры
…Выдранные прямо из свежих могил металлические венки да цветы, продаваемые по три раза на дню, по кругу, да махинации со скорбным инвентарём, да украденные плиты, памятники… А дедушка был непримирим,
не укради чтил как основную, и однажды копач, у которого лопнуло терпение, бросился с топором на моего избыточно праведного дедушку – аккурат в кабинете главного бухгалтера, прямо в конторе похоронного бюро. Добрая женщина-бухгалтер, в блузке
нейлоновой (мода шестидесятых и тоже дефицит), вскочила и заслонила дедушку от топора разъярённого могильщика. Удар пришёлся по сливочно-белому плечу, а
нейлон выдержал, и блузка уцелела. Чёрный синяк на плече бухгалтера потом рассосался, а дедушка ничуть не изменил своего отношения к копачам: бери зарплату, а с родственников свежепреставленного клиента – ни-ни. Копачи, разумеется, всё равно брали все, грех не взять, но дедушка продолжал бороться с мздоимством до победного, до пенсии, на которую и ему однажды пришлось выйти. Не на ту военную по молодой стенокардии, на которой он уже давно пребывал формально, а по глубокой старости.
Впрочем,
старость была не про него. Сапожник без сапог – вот это про него. Когда в 1972 году похоронили мою маму, то первый же венок, из красивых металлических, был украден с её могилы мгновенно. Второй венок дедушка приварил к стальному стержню, а под землёй – к длинному кронштейну, чтобы не оторвали. Конструкцию ночью расшатали, но вытащить не смогли. А вскоре часть могильной площади оттяпали случайные соседи по кварталу (кладбища разбиты на кварталы, как жилые города), размашисто захоронившие свою родственницу. И дедушка вдруг поник. К дедушке годами весь Воронеж ходил – прямо к нам домой – с просьбами. Я уже как слышала звонок в нашу дверь, значит, кто-то умер, и родня покойного пришла к дедушке за содействием в нормальной организации процессии. Но в роковую минуту постеснялся он пойти стукнуть кулаком, чтобы на могиле его собственной дочери кто-нибудь навёл закон и порядок, а кто! Кто? За порядок-то он привык отвечать перед партийной совестью своей, а это святое, выше нет ничего. И никогда не смог поверить он, что нет на Земле одной на всех правды.
Глава VIII. Опекуны
По кончине моей тридцативосьмилетней мамы дедушка стал моим опекуном. Он горячо полюбил родительские собрания, ходил получать грамоты «За образцовое воспитание внучки», внимать похвалам. Его участие в моей беспримерной прилежности было вроде бы нулевым, но он не мешал мне советами, не учил ненавидеть отца моего оттепельного, не издевался над моими хворями. Мы с дедушкой смотрели по телевизору хоккей, орали
шайбу, а если в школе намечалось политпросвещение (а я комсорг), то к моим услугам были дедушкины папки с вырезками из «Правды». Кстати, мне с кладбища перепадали дефицитнейшие подписки на толстые журналы. Я с детства читала то, за чем ломилась вся страна, а у меня – дедушка! У них для похоронной парторганизации, кажется, даже на журнал «Америка» была квота. А нашу-то «Иностранную литературу» я точно знала всю. С бабушкой мы смотрели бокс, ей нравилось.
Я не припомню ни одного кривого взгляда, ни единого грубого слова от дедушки. Один лишь раз он замахнулся на меня костылём и накричал – это когда я заявилась домой с загипсованной ногой: неудачно встретилась с автобусом. Меня принесли друзья, сдали с рук на руки, а моим бабушке с дедушкой уже давно достаточно было беды, с горкой, и я на шее, больной ребёнок-сирота, с характером, и тут ещё нога. До перелома было два перитонита, эписиндром – чего только не вытворял мой организм, переполненный любовью, горем и одиночеством. Ну, прикрикнули. Месяц в гипсе, но под балконом показательно бил в створ тополиных ворот синеглазый футболист тринадцати лет от роду, и я понимала, что мой выход из гипса будет приятным.
Дедушку вряд ли волновали мои амуры. Его волновало прилежание и поведение, чтобы дали ещё грамот. К моему первому замужеству, в 1980 году, дедушка отнёсся с той же педантичностью и добросовестностью, с которой выполнял социалистические обязательства по захоронениям. Если другие родственники всё-таки выступили – что же нас-то не предупредила! – то дедушка и бровью не повёл. Вышла и вышла. Пусть привозит. И вот я привезла в Воронеж московского мужа познакомить родню с моим первеньким. Брак наш был полушутливым, ради московской прописки мне и квартиры ему, но что-то в нём всё-таки было, хоть и недолго. Короче, явились. Лето. Птички. Всё зеленеет – Центральное Черноземье благоуханно, пейзажно, диво дивное.
Дедушка сказал, что для знакомства с окрестностями Воронежа он пришлёт молодым москвичам служебную машину. О ту пору дедушка был в должности кладбищенского диспетчера по транспорту. Просыпаемся мы с моим новобрачным мужем, выходим на улицу – да, транспорт ждёт. Белый ритуальный автобус с широкой чёрной полосой. Водитель транспорта, получивший указание от дедушки
всё им показать, весело приглашает нас в салон, мы восходим: там, понятно, лавки по стенкам, а в середине блестящий постамент. Цинковый, возможно. Выдвижной. Ну, вы понимаете. Едем.
Окрестности Воронежа – русская природа в самом аутентичном её варианте: простор необъятный, горизонта нет, леса дремучие, небо высоченное, а сосны могучие как струны красные – и звенят. Извините за банальность. Царь Пётр весной 1696 на реке Воронеж построил первый регулярный военно-морской флот России. Азов брать. Взял. В описываемом 1980 году сосны, конечно, были уже не те корабельные, но мощь осталась, гений места, уверенность и сила, всё царственно, всё берёт за душу. Я-то в настоящей России выросла, а мужу внове, он москвичок таганский, смотрит по сторонам, вертит шейкой. А дороги раздолбанные, и нас с новобрачным кидает от одной стенки транспорта к другой, и мы летаем над металлическим прямоугольником туда-сюда, стараясь не сделаться клиентами дедушкиной конторы тут же. Свадебное путешествие в ритуальном автобусе надолго запомнилось всем участникам события. Развелись через пять лет, само собой, но это уж по умолчанию. Интеллигентному московскому интеллектуалу не понять русской женщины, как, впрочем, и вообще ничего русского не понять настоящему интеллигенту, горе от ума.
Глава IX. Русская женщина в городе
О русской женщине в городе надо писать особо, поскольку там исконное наше место, в Гардариках (исл. Garðaríki, Garðaveldi, швед.
Gårdarike), а не под заигранным и лживым некрасовским конём. Два слова из истории.
Дедушка мой, из волжских, женился на бабушке-воронежке в 1930 году. Осенью. Свадьбу сыграли 24 ноября. Из-под Нижнего понаехала дедушкина сельская родня. Ждали выноса брачной простыни. Бабушка, традиционного, целомудренного воспитания девушка, изумлённо пережила наезд и – была навек прибита самим фактом проверки её девичества. Она не ожидала. Она была чудо душевности, всеотзывчивости, уникально точная в понимании другого, и другие люди были ей не сартровский ад, а подарок. А тут ревизия под гармонь. Простыню-то вынесли, утолив алчущих крови, но бабушка до гробовой доски не простила мужу его кавалерийского наскока и плебейской демонстрации: да, взял девицу, всё честь по чести, все довольны, и соседи по улице заходили проведать, но так!.. Родня уехала, а молодым надо было теперь жить вместе. Прожили, конечно. Долго. По-русски. Как положено. Но перед смертью в сентябре 1986 года, от пятого инфаркта и отёка лёгких, бабушка успела шепнуть мне: «Передай ему, пожалуйста, чтоб к больнице близко не подходил…»
Не простила.
Я не довела до дедушки полной формулировки, но в больницу не пустила, и бабушка скончалась при мне одной. А потом в палату вошли остальные, но душа её уже высвободилась. Дедушка загоревал: тяжко вдовствовать после пятидесяти шести лет сыр-в-масле-катания. Бабушка была идеальная жена и мать. Дети её любили своего отца, то есть моего дедушку, как бога.
Глава X. Катастрофа
Плакал дедушка теперь часто и говорил, что не сможет жить
без Шурочки. По-прежнему внимательно следил за общественно-политической прессой, веря в печатное слово и в партию. Коммунист, уже уволившийся со своей хлопотной работы, он продолжал платить партийные взносы, для чего раз в месяц ездил на кладбище, в свою родную партийную ячейку. Однажды взносы на кладбище не приняли. Даже дверь не открыли. Дедушка – кавалер двух Орденов Ленина, абсолютный солдат и неистовый патриот,
не понял. Кладбище кладбищем, но Ленин-то всегда живой…
Дома, где с ним жила его младшая дочь, та самая тётка Зоя моя любимая, дедушка нашёл в себе силы спросить у неё, не знает ли она. Зоя сказала, что СССР и КПСС больше нет. И тут он пришёл в первозданную ярость: «Что ты несёшь! Взрослая женщина, а такую чушь городишь! Как это
нет?!»
Зоя пыталась объяснить, но не смогла. Многие до сих пор не могут. Дедушка страшно сник, не поверил, стал названивать в партком кладбища, а там гробовая тишина. Вскоре дедушка заболел по-крупному. У него нашли всё возможное, включая неизбежное. Тётке посоветовали оповестить родственников и готовиться. Тётка оповестила меня, квартиру нашу воронежскую приватизировала, накупила всяких устройств по уходу за лежачим старым мужчиной, маленьким, но тучным, и стала бояться любых звуков, поскольку она своего отца любила. Она преподавала в музыкальной школе, на работу ходила ежедневно и беспокоилась за неподвижного старика, оставляемого дома. Дедушке пытались сделать операцию, но поджелудочная с канцеродиагнозом оказалась неоперабельной, зашили разрез, а Зое сказали правду. У деда и так всю жизнь то одно то другое, но тут Зоя всё поняла и затосковала. Никого нет: сама в разводе, сын её отбыл музицировать в другую страну навсегда, одна с больным отцом, теперь она трусила малейшего шороха, прислушивалась, и даже затейливый храп его, раздражавший прежде, стал казаться музыкой сфер.
Как-то раз сидит Зоя на работе, преподаёт детишкам фортепьяно. Её зовут в учительскую. С вылетевшим в уши сердцем бредёт она к телефону и слышит: «Зоя Александровна, заберите, пожалуйста, вашего папу, ему что-то с сердцем нехорошо!»
– Откуда забрать? – ошеломлённо спрашивает Зоя.
– Да он тут у нас в салоне.
– В каком салоне?!
– На вокзале.
Оказывается, умирающий дедушка лежал-лежал один дома и вспомнил, что давненько не стригся у своего мастера, красивой женщины с формами. Офицер, он привык стричься коротко. И он встал. И пошёл на вокзал в салон красоты. И дошёл. И подарил мастерице шоколадку, как всегда поступал при виде женщины. И сел в кресло – стричься.
Я с детства помню, что искать конфеты всегда следовало в дедушкиных карманах. Мне и бабушка рассказывала, как он обожал сладкое. Так и говорил: «Во рту должно быть сладко». Он посыпал сахаром и пельмени, и котлеты.
Он отверг умирание и пришёл стричься, потому что офицеру надо коротко. Принёс шоколадку, потому что его парикмахер – женщина. Noblesse oblige.
После визита в парикмахерскую он выбросил из обихода все роковые болезни, включая последнюю стадию, и начал мечтать о любви. Кончину КПСС и СССР он забыл. Бабушку, покойную супругу свою, забыл. Нас, троих внуков, забыл. Увидев свою правнучку, то есть мою дочь от моего второго мужа, не разобрался и остался в приятном чувстве от хорошего знакомства. Он забыл смерть, он наконец вышел на полный отдых, оставив своё кладбище вместе с неверной партийной ячейкой и потерявшейся страной – в прошлом. И смерть забыла его.
К нему планово приходила роскошная дама, участковый врач с таинственно блестящим фонендоскопом на белой шее, с превосходным тонометром в белых рученьках, а он просил её не мерить давление, а показать – что там у неё под белым халатиком. Тётка моя, неизменно присутствовавшая при сценах эроса между девяностолетним стариком и прекрасной медичкой, хохотала до слёз и всплёскивала руками, а он обижался и говорил, что вот, взрослая женщина, родная дочь, а не понимает.
Глава XI. Коробка
Прошло семнадцать лет как дедушка ушёл – в феврале 1999 года, в Воронеже. Зоя ушла в 2014 году, 20 сентября. Дом наш разорил злой мальчик, а мне прислали кость – коробку с надписью
Лене. Мне было больно знать, почему от целого моего дома лишь коробка – и я трусливо не открывала её долго. Но сегодня утром я вдруг стала рассказывать вам об истории, о родине, о дедушке и – внимание! – дорогие дети! Слушайте, смотрите.
Преодолела страх. Открыла.
В коробке мои тетрадки, дневники, записки, даже письменные домашние от Литературного института, и журналы, что выписывал дедушка для меня через парторганизацию кладбища, и мои фотографии. Но в самое сердце моё проник, обнял-поцеловал меня хрупкий листок с наброском (от 1976 года) романа о душе, написанного много позже, в 2005 году, и названного «Вишнёвый луч». Напрочь забыла я свой черновик, а дедушка всё сохранил. Гений по интендантской части был и в быту – дедушка. Считай, домовой. Опекун мой дорогой проследил за порядком моей жизни даже с того света.
Подполковник, лицом похожий на маршала Жукова. Несгибаемый совестник, человек чести, муж лучшей на свете бабушки. Отец великого композитора, написавшего музыку к фильмам «Война и мир» Бондарчука, «Андрей Рублёв» Тарковского и ещё море русской музыки. Откуда же слетела в мир твоя душа, тихий, скромный кавалер высших орденов страны, дедушка мой, высоко ценивший сладость во рту и красивых женщин? Ты же невидаль, ты чудо. Ты, получается, давно знал, что я писатель, и полвека безмолвно хранил мои клочки с каракулями так же бережно, как по полочкам и шкафам – вырезки из «Правды». Сегодня твоя последняя посылка дошла до меня. Спасибо, дедушка. Вечная тебе память, любимый.
Такая вот история, дети.
В аудитории тихо-тихо.
Февраль 2016 года, Москва
скачать dle 12.1
