Мысли в искусстве женятся или выходят замуж.
Виктор Шкловский
Литература глазами критика – сад расходящихся тропок, литература глазами историка – дорога из желтого кирпича. Превращаясь в историю, литература неизбежно становится линейной, закодированной, «в идеале» – вовсе непротиворечивой, как «История КПСС с древнейших времен». Современник ценит причастность («знаем-знаем, как все было на самом деле»), историк – полноту знания, и одно не противоречит другому.
Современная литература разнообразна и противоречива, а потому интересна как критикам, так и приверженцам академической науки. Вот только диалог между критиком и литературоведом сегодня похож на разговор «доброго» и «злого» следователя, между которыми сидит растерянный писатель. Или, если угодно, на беседу доктора Джекила и мистера Хайда.
Но как ни странен, как ни противоречив такой диалог, в него веришь. Совмещение точек зрения дает новое знание. Как писал Лотман, «недостаток информации компенсируется ее стереоскопичностью – возможностью получить совершенно иную проекцию той же реальности». Я попробовал представить, как смотрят на новейшую литературу критик и литературовед. Может быть, потому что сам наблюдаю её то с одного, то с другого ракурса. И никак не могу решить, Джекил я или Хайд.
Слово критику
«Нравится это кому-то или нет, но уже лет полтораста счёт в изящной словесности идёт на десятилетия», – заметил как-то Виктор Топоров. На новейшую историю русского романа (1991 – ...) эта особенность тоже распространяется. У каждого десятилетия (одно из которых только-только перевалит за половину) cвоя романная сверхзадача. Нетрудно заметить, что:
– роман 90-х обживал современность как пародию, карикатуру на «что-то». «Чапаев и Пустота», «Голубое сало»;
– роман «нулевых» был более-менее согласованной попыткой очень разных авторов (в стиле лебедя, рака и щуки) написать «Человеческую комедию» новой России. «Сажайте, и вырастет», «Списанные», «Елтышевы», «Цена отсечения»;
– роман десятых бежит современности. «Обитель», «Зона затопления», «Ненастье», «Сигналы»...
Литературовед: Ну-ну. Обобщаете, коллега!
Критик: Спокойно, коллега. «Профессор, снимите очки-велосипед, я сам расскажу о времени и о себе». Следи за ходом мысли: все эти романы написаны одними и теми же людьми, одним литературным поколением (ядро которого – рожденные в 1965-75), продиктованы одним – метасоветским – месседжем. Лучшую аналогию для судьбы этого поколения придумал Дмитрий Быков в лекции о Стругацких: «Мы все ходим в нашу советскую зону за хабаром – за сюжетами, за старыми песнями о главном, за патриотическими концепциями». Пользуясь подсказкой Дмитрия Быкова, я называю это поколение «сталкерами».
Литературовед: Хм, что же, тогда новейший русский роман – пикник на обочине?
Критик: Ответа на вопрос «Каким должен быть современный роман?» тебе не даст никто. Таким, как его понимает жюри премии «Букер»? Или жюри «НОСа», которое в этом сезоне никак не может сойтись в понимании традиционности и новаторства?
Литературовед: Владимир Сорокин, объясняя как-то замысел «Теллурии», заметил: «Ни один язык не способен исчерпывающе описать современный мир, поэтому и нет великих романов».
Критик: Ну, как сказал Лев Данилкин, «какая литература, такой и Сорокин»; он же заметил, что именно композиция «Теллурии» хорошо отражает само устройство современной словесности с ее разделенностью на самостоятельно выживающие эндемики. И еще одна цитата из Данилкина...
Литературовед: Ох уж этот Данилкин.
Критик: «Шишков, прости». Ну да, часто цитирую его, но что поделать, это один из самых компетентных критиков. Так вот, Данилкин заметил: во времена Белинского в год выходило 2-3 заметных книги, во времена Чуковского – 8-9, теперь – 50-60. Новейшая история литературы – это резко возросшее количество комбинаций, и потому она неизбежно мыслится монтажно, дискретно.
Слово литературоведу
Да, на этой «шахматной доске» стоит сложная (и еще недоигранная!) позиция, результат партии и ее анализ – впереди. Но кое-какие замечания по наблюдаемым комбинациям можно сформулировать и сегодня.
Чтобы понять характер современного русского романа, нужно обратиться к тем моделям времени, которые он создает (по Бахтину, всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов), и тем фабульным механизмам, с помощью которых чувство времени выражено.
Критик: Ловко. Ну-ну, продолжай.
Литературовед: В современной русской прозе отчётливо обозначились два художественных направления, две читательских аудитории и два романных метасюжета. Во-первых, это проза позднесоветской традиции, располагающаяся в рамках тех художественных решений, которые сформировались в 70-е годы и закрепились в перестроечные времена (Стругацкие, Житинский, Аксёнов, Трифонов, Битов). Таково творчество Улицкой, Быкова, Прилепина, Сенчина, Алексея Иванова, дебютировавшей в этом году Яхиной. Среди особенностей этой эстетики: умеренные фабульные эксперименты, социальная перспектива, этическая однозначность, чётко расставленные акценты в рамках «свой-чужой». А еще – особое переживание времени: «век не отпускает».
Критик: Откуда не отпускает?
Литературовед: Обратите внимание на повторяющийся из романа в роман мотив бегства героев: из лагеря («Обитель» Прилепина), из виртуальной реальности («Любовь к трем цукербринам» Пелевина), из галлюцинаторного мира Теллурии («Теллурия» Сорокина), из невыносимой «олимпийской столицы» («Девушка с веслом» Кунгурцевой), откуда угодно. При этом герои возвращаются не туда, куда им мечталось, а в исходную точку. Это метасюжет тщетного побега, воспроизводство одной и той же модели утраченного (?) времени.
Другое направление – это «модернизированная проза»: её представители (Михаил Шишкин, Александр Иличевский, Лена Элтанг, Мариам Петросян, Александр Гольдштейн) тоже читали Стругацких и Трифонова, но литературные уроки брали у Джойса и Фолкнера. Их художественная матрица – западноевропейский роман ХХ века, их читатели сформировались в 1990-2000-е, крепко усвоили Пелевина и знают от него, что «постмодернизм, вообще-то, уже давно не актуален». Для них разнообразная (пост)модернистская эстетика – не покушение на культуру, а набор литературных приёмов. Сама манера повествования преодолевает историческое время, что нашло отражение в эпистолярном метасюжете, воспроизводящемся у Шишкина («Письмовник»), Элтанг («Побег куманики»), Юрьева («Неизвестные письма»): герои пишут друг другу письма из разных времен, не надеясь на ответ и тем самым вступая в диалог высшего порядка – преодолевая ход времени.
Критик: Письма никуда, «на деревню дедушке»? Знакомо, знакомо...
Литературовед (стушевавшись и быстро закругляя разговор): Дальнейшее изучение этой сюжетной комбинаторики представляет особый интерес.
P.S.
Что ж, критик ценит уникальность, литературовед – повторяемость. Но так ли противоречат эти взгляды друг другу? Скорее перед нами разные отношения со смыслом – в его статике и в его динамике. Именно совмещение этих оптик видится самым плодотворным методом. Критика привносит в науку понимание динамики художественных форм. Литературоведение же учит смотреть на текущую литературу, вооружившись точной оптикой научной методологии. Марк Липовецкий (совмещающий в своих работах ипостась критика и литературоведа) назвал этот синтез «движущейся филологией». Еще раньше это называлось ОПОЯЗ. Итак, всё возвращается – и всё оказывается новым.
скачать dle 12.1
