ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Светлана Михеева. ПРОПОРЦИЯ ТАЙНЫ

Светлана Михеева. ПРОПОРЦИЯ ТАЙНЫ


К 135-летию Александра Грина


К тому времени, как я попала на семинар Вадима Ковского, автора первой в СССР монографии о Грине, я уже была поглощена морем несбыточности. Грин напоминал мне луну – видимую, светящуюся неопределенность. Это по лунным морям плавала моя юность, отыскивая побережье, гавань Зурбагана.

На занятия к Ковскому записалась в основном женская часть, серьезная часть курса рассматривала их с усмешкой, поджимая губы. «Сантименты» Грина в списки достижений «настоящей литературы» не входили. Они вообще никуда не входили. Даже на книжных полках, даже в переплетах, Грин смотрится не к месту – неформат, рыбак на орбите, жираф в помещении. Только, пожалуй, в Феодосии, оглушающей солнцем, только, может быть, в сухости Старого Крыма, отдающей персиками, в зимней пустоте Петербурга – везде на воле, в условиях естественных и длительных, чистейшего посыла гриновская проза поднимается во весь свой необыкновенный рост. Естественность ее кажется мучительной – недописанной, недоговоренной, точно сама жизнь, которая не дает ни рецептов, ни определений. Имена в его романах приобретают общие черты, целостность их размывается. Но что же все-таки случилось? Что же все-таки обрели их носители, а что потеряли? О чем их история – одна на всех? О том, что вы сможете прочесть.

«Вам, знаки и фигуры, вбежавшие с значением неизвестным и все же развеселившие меня серьезным, одиноким весельем, – пока вы еще не скрылись, – вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее» («Бегущая по волнам»).


***

Я отчетливо помню ранние ощущения: лишь возможность ожидающего сердца была позволена в суматохе отчаянного детства. Плоские фигуры родителей, точно вырезанные из бумаги, перемещались по картонной яви быта. Трепыхалось серое лето, потом возвышалась незамутненная, долговременная, похожая на настроечную таблицу советского ТВ, зима. Окружающее технично преображалось в зависимости от сезона, ежегодно, одинаково. От такой безысходности можно было только бежать летом на кукурузные поля, и там плавать в зеленом море детскими головастыми рыбами. Над нами смыкались толстые, отяжеленные початками, стебли. А над ними мы вздымали красные пионерские галстучки. Называлось это «играть в алые паруса».

Алые паруса успешно конкурировали с галстучком как-он-есть, куда более живые, куда более яркие. Замусоленный предмет пионерского гардероба не шел ни в какое сравнение с буйными полотнищами в детском воображении, хозяином которых был ветер и только ветер. Ветер, а не человек, сотворил дом, море, корабли. Всё, что приходило с этим ветром, было велением свободы, велением всеобщего мирового сердца. «Грин» читалось не как фамилия, но как тайное имя ветра.

Позже Грин столкнулся во мне с Толстым – и перед гулливерскими томами «Войны и мира», жадно заглоченными не раз, как аппетитная наживка, Грин не полинял, не сдался. Он правил лучшим, самым быстрым ветром, направляя между материков и архипелагов, коими усеян наш литературный глобус, легкие благородные корабли. Он гнался за неопределенной, но несомненной целью. И столпы русской литературы, утирая слезы, махали ему вслед белыми платочками. Ни одной мысли сомнения не колебалось в воздухе: дух свободной стихии веет, где хочет.


***

То, что завораживало меня в те дни, завораживает и сейчас. Сейчас даже больше, намного больше – поскольку объем этого блистающего мира рос вместе со мною, но быстрее, и скоро превысил всякое человеческое понимание. Он стал невероятным объемом Тайны, которая преображает самое ничтожное и преумножает прекрасное.

Романтическая чепуха! – пожимают плечами серьезные люди. «Через несколько столетних переходов желания человека достигнут отчетливости художественного синтеза» – искрометный момент, который серьезные люди могут упустить. Желания человека и есть та самая романтическая чепуха, на которой построена частная жизнь и – в конечном счете – утопия наших цивилизаций. Возможности ее недооценены, а нередко и презираемы практической частью общества, хотя именно она служит и для них, для ловчайшей манипуляции во всякие времена. Именно «романтическая чепуха» рождает также возможности всякого смысла для трансформации его в объект искусства.


***

Романтическая чепуха провоцирует искусство. Нужно быть идейным авантюристом, чтобы через все таможни везти в набитом карнавальной ватой чемодане живое безымянное сердце. Оно путешествует внутри чемодана, тяжелое, влажное. Что для него смена декораций – то море, бьющее берег, то глухая улица, то остро пахнущая цирковая арена, что для него костюмированные сценки? Не все ли равно нашей душе, где находится то препятствие, которое она преодолевает? Весь Грин – это размышление человека о самом себе в реальном времени: Я узнаюсь здесь собою. Размышление глубокое, острое – оттого, может быть, не слишком приятное, как любая резкость. Однако же лицо его столь необычно, что мы отказываемся узнавать в нем собственную физиономию. Но вместе с тем и приглядываемся всё внимательней. И когда звезды сходятся, а знаки занимают свое место, зеркальце хитроумного усатого Одиссея показывает нам простую конструкцию вместилища, служащего объемом для содержания единственной тайны и единственного приключения, которое мы можем совершить и всегда совершаем – путешествие в себя. 


***

«Освоить» романы Грина, пользуясь сборником кратких содержаний, невозможно. Потому что порядок событий здесь самостоятельного значения не имеет, а порой попросту оставляет в недоумении. В нашем случае приключенческая канва – простая последовательность действий, которая, в отличие от последовательности математической, не дает результата. Грин рассказывает совсем не о том, о чем готовы рассказать его экзотические сюжеты. Только то, что упускают «краткие содержания», только то, что любители приключенческих головоломок обычно намеренно не читают, как школьники не читают описаний природы, только это неконструктивное и составляет содержание. Пожалуй, я могла бы описать это строчкой из «Бегущей по волнам»: «Тишина мчалась, а я ушел в область спутанных очертаний».

Тот безусловный реализм, который руками составителей сбивает рассказы Грина в сборники под названием «Психологические новеллы», – это россыпь ситуаций, сценок, возможностей, которые много позже вступают в особые отношения. Ничего фантастического, только бескорыстные факты из области движений души и проявления характеров. Они раскладываются Грином, как гадалка раскладывает колоду Таро, создавая ту самую область спутанных очертаний. В этой области расположены все порты неназванной страны. В этой области длится действие его романов.

Так же устроено любое искусство, любая, самая усложненная форма. Его знаки ничего не скажут напрямую, поскольку имеют целью завлечь нас не в область изображаемого, а в эпицентр изображения. А мы хорошо усвоили: изображаемое изображение (произносимое-произнесенное, извлекаемое-извлеченное и т. д.) – фигуры противоречия, поскольку в конечном изображении накоплено столько смыслов, что оно больше похоже на Обещание. А изображаемому досталась роль Исчезновения. Уже некому помнить облик Иисуса, но любая икона, любой оттиск Библии есть обещанный Бог.

Страстные отношения Исчезновения и Обещания порождают то, что сам Грин называет Несбывшимся. 


***

Порты неназванной страны, улицы ее городов, адреса с окнами на море – суставные конструкции, шарниры, от которых зависит плавность движения величественных механизмов, произведенных Грином. Это что-то вроде кинематической шагающей скульптуры, оживающей под ветром. Глядя на искусственные замысловатые скелеты, невольно ищешь разгадку их движения. Настолько невероятны эти механизмы, что обидно думать, будто они – плод математических расчетов, а энергия для их движения запасается в бутылки как вода. В подобных проявлениях человеческого ума и духа мы всегда ищем проявления сверхъестественной усложненной тайны. А дух прост, как математика. Его тайна естественна как воздух.

Позвоночник механизма, его коленвал – тайна, которая не разгадана. Мы бы хотели услышать объяснение о происхождении золотой цепи, о тайне свободно летающего человека, о перевоплощении живой девушки в морского ангела. Но поставленных перед насмешливым лицом тайны охватывает озноб: она как раздувающийся пузырь, колеблется и тонкая перегородка отделяет ее от нас, но стоит прикоснуться, как оболочка спасает содержимое, разрываясь. И вдруг – мгновенное осознание: за ней нет ничего невероятного и невозможного. Вообще ничего нет.

Разгадка есть разочарование. Ибо конечно все, что подвластно описанию. Тайна составляет область бесконечного и по существу есть Бог, который не может вас разочаровать. Она не подвластна ничему, поскольку сама есть Всё.


***

Но спустимся до туристических высот. На этих высотах Тайна представляет собою увлекательный набор для конструирования. Из него собираются замки, дома, корабли. Вырастают открытые моря, равнодушные города.

Ненаселенными эти города представили бы собою экзотические пустоши, и в них, пожалуй, мы нашли бы лишь иную растительность, иных животных, иную архитектуру. Но вот знать, что эти города кто-то возвел – совершенно другое дело. Знать, что они созданы – значит предполагать в них историю. Ее слагаемые пугливыми мотыльками порхают вокруг. И население городов несет свою службу, предоставляя любознательному путешественнику отчаянных проводников. Вместе с героями романов мы движемся в направлении, которое подсказано общим любопытством.

Впрочем, Грин не возлагает на приключение особых надежд. Более того, он отменяет его практически сразу, как выводит героев на дорогу. Дальнейшее движение, говорит он, происходит согласно закономерности вашего случая, идите. Гарвей, приведенный болезнью в Лисс, видит девушку, которая похожа на один из многочисленных сигналов, посылаемых ему Несбывшимся – и далее он движется, полагаясь на свое внутреннее волнение. Герои у Грина путешествуют в тех землях, куда автору (NB! – как автору) – нет дороги, в «стране человеческого сердца», в месте, «где темно». Грин отпускает их, как подросших детей отпускают в большую жизнь, с тревогой, но и с надеждой.


***

Сбивает с толку неподражаемая естественность текста – в него как будто бы невозможно поверить, ибо, как знает читатель, в пределах переплета все подчинено авторскому замыслу и герой – под пером автора – желает достигнуть цели. Но задача Грина – «вечная охота», его цель – не иметь цели, а лишь следовать знакам провидения.

Его герои похожи на приборы ночного видения в авторских руках.


***

При ближайшем рассмотрении конструктор гриновской тайны очень прост. Правила сборки, схему создания бродячего механизма озвучивает Адам Кишлот, хозяин заведения, действующее лицо, открывающее «Дорогу в никуда». Грузен, подвижен, с волосами артиста и дряблым лицом, глаза – разные, один косит, другой смотрит строго и жалостно. Ассоциация детски проста – кашалот: добр, массивен, глаза расположены на разных сторонах головы.

– Мой расчет основан на приятном после неприятного.
– Невинная хитрость, основанная на чувстве любопытства.

Любопытство – начальная точка всякой механики, начало всякого мира. Любопытство Гарвея, который непременно хочет сесть на корабль «Бегущая по волнам», любопытство Санди, читающего книги и подвергающегося издевательскому татуированию: «Я все знаю»...

Слова ресторатора подхватывает любитель книг Галеран, обозначая принцип игры с этим конструктором:

– Странность на странность дает иногда нечто естественное. А что может быть естественнее случайности… Возьмите на себя роль случая, право, это неплохо.

Естественность случайности, очарование неожиданного – болтики, которыми скрепляются детали, организуясь в нечто, что так и останется для нас неизвестным. «Самое интересное для меня то, что мой отец исчез без вести одиннадцать лет назад. Так и осталось неизвестным, куда он девался. Я старался понять и читал книги о различных исчезновениях. Но только один раз что-то похожее на мои мысли представилось мне, очень странное…»


***

Герои Грина всегда в движении – он сам, обманутый мечтами детства вечный мальчик, плывет на их кораблях, он отправляет их за себя в свою возможную жизнь. Неотстранённость Грина особого свойства: играя в этот конструктор, он создает для себя возможные судьбы, сам вырастает в своих героев и злодеев. Тексты Грина всегда – театр одного актера. И всегда структура представления на этой сцене настолько плотна, что даже разреженное поле диалога имеет чрезвычайную осязаемость в слове – мы будто бы ладонью-словом трогаем окружающее пространство, будто бы мы (и автор) есть ребенок (как создатель), задача которого – убедиться в достоверности созидаемого мира. 

Несмотря на то, что все символы, все артефакты, особые свойства места или же фантастические способности, собранные Грином на страницах своих романов, относятся, скорее, к области сновидений, они имеют безотносительную сокрушающую силу, лежащую, конечно же, в области бессознательного. Архетипы дома, корабля, дороги, моря – настойчивые обращения к нашей сущности, которая, по Грину, терпит катастрофу в мире материи, если ее объем начинает превышать терпение очевидного: «Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым» («Бегущая по волнам»). Однако же очевидное готово закрыть глаза на дерзость, если, не нарушая естественного хода вещей, человек сохраняет границу между сознательным и бессознательным. Это пропорция Тайны. На этой границе возможны вещие сны, творчество и любовь, превосходящая искус Несбывшегося.


***

Опыт Грина годится для любого времени. И его безвременность, несвязанность со временем истории так же, как и с географией глобуса, его возможное время и возможное место так привлекательны сегодня. Возрождение славы Грина в шестидесятые, связанное с прикладной романтикой, оказалось явлением недолговечным – скоро он ушел в разряд литературы для подростков, стареющих шестидесятников и вечных тургеневских девушек. В мире свирепого материализма, декларирующего то героизм общественных строек, то полноту собственного кармана, чистое и полное слово способствовало разрушению. Оно убивало рутину, провозглашая, что человек должен быть собой. Оно кислотой растворяло частный интерес, утверждая, что возможности кармана не имеют значения перед красотой истинного обладания, проявляющегося исключительно способностью отдавать.

К нашим дням освободилось поле для ярких экспериментов, подразумевающих развертывание совсем новой жизни, свободной и глубокой – свободной в своих сомнениях и глубокой в своих предположениях. Мы заново обращаемся к космосу, с интересом замещая привычную картинку на правила неизвестных измерений. География продолжилась за пределы ноосферы во всех направлениях и теперь ждет своих путешественников. В новых условиях вновь открылось, как открывается при пересечении границы: область счастья лежит не там, где ее искали. Ее составляют способность не замечать времени, но замечать одно его свойство: длительность человеческой жизни. Ее составляет способность не замечать географии – но твердо стоять на этой земле. Именно для области счастья годятся дом и дорога (а также корабль и море – те же дом и дорога относительно другой стихии), эти прообразы открытия, требующего совершения.

Дом, замок, вырастающий из легенды, как из семечка, дом-загадка, дом-существо. «По наружному фасаду в нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещения редкой красоты, множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебники покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время» («Золотая цепь»). В нем быт с превращениями открывает то кухню, наполненную жаром, то застенные коридоры, то вообще лишается стен. Может быть, это и не дом, это лишь его дверь. «Это теснина, узкий вход, и тот, кто погружается в глубокий источник, не может оставаться в этой болезненной узости, <…> поэтому за узкой дверью он неожиданной обнаруживает безграничную ширь». Тайну, как содержимое дома, нельзя присвоить, поскольку она лежит в области человеческих отношений и отчаянно намекает: тайна – мы сами. «Вы не подозреваете, каков этот дом». Действительно, никто из нас не подозревает, каков он.

Дом может изменяться. Дом, по сути, начало дороги. Юный Грей «неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия», изучал сад вокруг замка и «как бы находил отдельные части своего сада – просвет, тень, цветок, дремучий и пышный ствол – во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно – все – в прекрасном, поражающем соответствии». Наконец, он проник «за золотые ворота моря». Наконец, томительное ожидание жизни расцвело. Оно разрешилось безоглядной страстью к ней, идущей и уводящей. Бродяги Грина, все его персонажи, мужчины, в меньшей части женщины, воплощают ее не в кругосветных путешествиях, а порою даже в пределах одного города, в пределах одного дома. «Издавна страстью моей было бродить в неизвестных местах, и я думаю, что судьба многих воров обязана тюремной решеткой вот этому самому чувству, которому все равно, дикие острова или неизвестная чужая квартира» («Золотая цепь»). Финал дороги неизвестен, как неизвестно для скромного нашего ума превращение энергии, совершающей свой переход в конце отпущенного срока. Зов Несбывшегося, «сила более повелительная, чем страсть или мания», и есть отблеск новых энергий, которые посылают обитателям времени и географии последовательные сигналы, приучающие к мысли о том, что наше одиночество мнимо. И за одиночество мы часто принимаем необходимость выбора. У Грина «человек для человека – цель и путь» (В. Шкловский. «Ледоход»).


***

И вот, вместе с новой действительностью открываются новые пространства, то, что исследователи и почитатели так любят называть Гринландией. Это прозвище заманчиво тем более сейчас, когда возможности планеты исчерпаны, будто возможности компьютерной игры, когда на экране открыт последний кусочек воображаемой суши. Оно заманчиво, потому что относит гриновский реализм в зону воображения, где размещает между былью и небылью, на необязательной, глубокой полке, с которой книгу можно взять, а можно и не взять. Расслабленное прозвище «последний романтик» превратило фигуру Грина в этакого Дон Кихота литературы – и на смену ему в этой роли еще никто не пришел. Однако же Грин абсолютный реалист, не проигравший битву ни одной мельнице – поскольку с ними и не бился.

Романы его суть психологические наблюдения – личные дневники героев, действующих в мире обыкновенном. Таинственное, на которое могут кивнуть романтики, несколько иного свойства, чем мистические недоумения. Таинственны всполохи человеческого восприятия, которое уловляет другие знаки, таинственна потребность в движении, которое обеспечивает действительность, таинственна любовь, которую иные относят к области химического взаимодействия. В конце концов, там, где Рио соседствует с Гель-Гью – ровно так же, как там, где Москва соседствует с Саратовом – реально чудо.

Проповедь о рукотворных чудесах, когда «странность на странность дает нечто естественное», доведена Грином до последних пределов поэзии. Этот – надежнейший – род чудес сообщает человеку «новую весомость — весомость ответственности друг за друга» (В. Шкловский. «Ледоход»). В конце концов, никто не спрашивает у нас отчета за чудо. Был ли чудом голос, произнесший: «Бегущая по волнам»? А способность сразу вычислить любовь при помощи возможностей интуиции? Очищавший объект вдохновения от всякого налета, снимавший с него всякое обременение, а потом уж глядевший, Грин провозглашал свободного человека, способного позаботиться о другом, не только накормив и укрыв, но и возвысив – до тех высот, которые в силу отдаленности неизвестны. Рукотворное чудо – не механика, не техническая ложь, но порыв, щедрость, бескорыстное побуждение, для которого необходима воспринимающая сторона – беззащитное второе сердце, ибо «защищенное – оно лишено света и в нем мало горячих углей, не хватит даже чтобы согреть руки». Взаимодействие беззащитного и благородного в любых условиях, на любой ступени прогресса способно воскресить застывшее, обратить время и географию не в ущерб человеку, но в его пользу, продлив. 

***

Плоть повествования у Грина – суть неживое. Она лишь только верное зеркало. Все может быть нашим помощником, даже то, что может как будто бы способствовать гибели: «Я Ксаверий – ничего не чувствую, потому что говоришь ты сам с собой». Дидактическое начало, замечаемое критиками в прозе Грина – тот самый неодушевленный Ксаверий, который не имея эмоций и внутреннего ресурса, данного человеку, может быть отражением действительного – это нечто жестокое, что не умеет лгать: «Вы все умрете…».

Рукотворные, плод ума, приспособления и подобия, которые Грин поселяет у себя, отвечают, возможно, за темные стороны человеческой природы, куда можно отнести холодный, отгородившийся от стихии, интеллект. Путешествуя в себе, как в доме с бесконечными коридорами, в двойном мире, где игра света и тени создает пограничные образы, мы вольны предаться чуду, что расцветает красным шелком под ветром светлой стороны, или задать свой вопрос Ксаверию. Задать вопрос, подразумевая, что зеркало ума, хоть и говорит правду, имеет для ответа лишь холодный механизм рассуждения, который не способен заметить естественную случайность. Случайность не просчитывается и не объясняется, она свободный голос, отозвавшийся на вопрос сердца.

И антисциентизм Грина всего лишь художественное средство объяснения: все путешествия человека – к себе, и только внутри он может найти равное своей сложности содержание. Ничто, созданное искусственно, ничто, лишенное духа, как и нечто отдельное в человеке, не может сравниться со всесилием человеческого хаоса, приводимого в систему и в движение странной причудой созидающего «не» – несбывшегося, неизведанного, непознанного. Причудой Тайны, зовущей нас, искать, прислушиваясь и доверяя, открытые области для приложения своего чуда.




Фото Анатолия Степаненкоскачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 646
Опубликовано 27 авг 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ