К 75-летию Вениамина СмеховаНаблюдать два явления и не сравнивать их – задача довольно простая. Другое дело, что наблюдатель моего наблюдения усмотрит сравнение, которого нет. Привязать свои впечатления за оба уха к одной планке можно, так что соглашусь на то, что рассказ для кого-то будет полон сравнениями.
Мне никогда всерьёз не хотелось увидеть другие страны. И это тем более удивительно (и для меня самой), что, согласно генерационному замыслу, должна была бы стремиться быть и там, и здесь, и наконец побывать. В Париже. В Дублине. В Лондоне. В Мехико. Ничего такого со мной не произошло, но Соединённые Штаты остались.
Та страна, которая посещает меня не в видениях и не в снах, не есть Америка средств массовой информации. Не Америка рассказов моих живущих там знакомых. Лишь иногда на фото (Сан-Франциско ранним утром) мелькает нечто в красках и линиях – похожее.
Возможно, той страны на карте и не было вовсе. Но подозреваю, что она не вымысел. Что её ещё нет во всей полноте. Эта страна лежит как младенец в утробе, она ещё не родилась, перефразируя перифраз иконы отечественной поэзии. Иногда при просмотре или в чтении материала возникает деталь, поразительно знакомая и точная. Эта деталь не могла возникнуть здесь, в мире совершенно иной обречённости, чем та, о которой фильм или книга.
Есть две страны, обе обречены, и есть две разные обречённости. Об этом мой рассказ. Та страна пережила несколько войн, сохранилась от первых переселенцев, Джорджа Вашингтона, Джека Лондона, Роберта Лоуэлла, Джонни Кэша и других, чьи имена можно долго перечислять, но не нужно.
Отсюда, где живу, мне никуда не деться. Там я не была и не буду, насколько мне говорит мой ковбойский внутренний голос. Мне нечего сравнивать. Не могу сравнивать то, в чём нахожусь, с тем, чего ни разу не видела. Две страны. Обе – рай. Ничего не знаю о рае кроме того, что там достаточно обителей на всех. Что у того, кто есть любовь и счастье, нет недостатка в пространствах.
Не доверяю статистике. Цифры – прекрасный инструмент обмана. А по уличным впечатлениям, страна, в которой живу, не нуждается в том, чтобы пылинка, как я, защищала её. Даже патриотические булыжники не способны защитить то, что защищает их самих. Стеной невесть откуда идущего огня. Ото всего, что может повредить. Таково свойство этой страны: она защищает. Без неё – медленное умирание или мутация. К мутации немногие способны. Мне лучше не произносить слово «Россия», даже – «Советский Союз». Сразу же начнётся некий процесс – высохну моментально. Не останется ни крови, ни слизистой, ни мочи. Это конечно любовь. Если бы это была ненависть, земля просто сбросила бы меня. В один из пяти океанов. Просто не смогу лежать в другой земле. Да-да, можно и пошутить: разломаю гроб, раскопаю землю, подниму камень и пешком пойду сюда, на каком бы континенте меня ни похоронили. Не нужно ни мороженого за десять копеек, ни булки за три (которой, по выражению трогательного поэта девяностых, можно «закусывать капель»). У меня есть взлетающий журавль над кувшинками теплейшего пруда, когда выбиралась, испортив спортивные туфли, из рязанского чернозёма, на закате. Такого не было и не будет нигде. Но та, другая земля возникает ослепляющей вспышкой надежды. Приходом сильнейшего анестетика за секунду перед тем, как начнётся боль. Озером на высохшей земле. Счастливой развязкой жутковатого сюжета. Боль придёт снова, сюжет дрянной, надежду подсунули как компромат. Но пока всё это действует, есть время нечто сделать. Я сделала это. Я смогла сделать это. Пока длится фильм.
Два великолепных артиста, почти ровесники. 1940 и 1944. В линии профиля, разрезе глаз и скулах есть нечто настолько похожее, что не сразу заметишь, даже если положить рядом копии лучших фотографий в одном ракурсе. Чёрный и белый. Не смешиваются. Не пересекаются. Предполагаю, они ни разу в жизни не виделись. Известности и того, и другого можно только завидовать. Это не просто актёры, это символы, секс-символы, если угодно. Это желанные вещи, вечность идущие с экрана к ослабленной душе, ждущей их вечность как гуманитарную помощь. Белый взъерошен – негатив очеловечившегося орлана белохвостого. Монтана! Американский герб. Чёрный выглядывает из послевоенных теней наподобие каменного леопарда. Деталь входа в ещё не разрушенное парадное. Один заставляет внутреннее человеческое животное подняться до последнего жертвенного жеста, пусть в финале выпадет из рук синий детский пистолет. Второй, с осанкой сатаны, входит в сердце, чтобы открыть – сколько же в нём животного. Один – дитя Голливуда, сын Спартака. Для него Голливуд почти родина, а производство фильма ясно как школьная задачка. Второй – сын театра, любящий театр как ребёнка и знающий все его прихоти. Если кто-то и может сыграть американца, восставшего против Штатов – только Майкл Дуглас. Если кто-то и может показать на сцене Воланда, как он есть, – только Вениамин Смехов.
Удивительно, что в каждом фильме, где появляется Майкл Дуглас, американской мечте достаётся так, что пора бы ей взять псевдоним и сделать пластическую операцию. Более американского и одновременно антиамериканского актёра не знаю. Достаточно посмотреть, как охранник президента Пит на коленке мастерит пеленгатор. Или на бургер в портфеле Билла Фостера. Нет, ребята, здесь жить нельзя. И так жить нельзя. Надо что-то делать, и пусть это что-то даже катится в тартарары вместе со всем штатовским раем.
Вместе с его коррупцией, дурацкими законами и тотальным неврозом. Американец Майкла Дугласа перестаёт быть американцем, он становится гражданином Соединённых Штатов, находящихся вне географической локализации, но к американской мечте отношения уже не имеющих. Жажда справедливости ведёт его как клинок по соотечественникам, представляющим (начинается жесть) некий кусок общественного мяса, несвежего и ещё живого. Герой – конечно изгой, он оклеветан (это его амплуа), он не сможет доказать свою невиновность. Но он и есть белокурая бестия истины, он наци будущего века, он может погибнуть, но без него история не состоится.
Вениамин Смехов принимал участие не только как актёр в нескольких спектаклях, созданных на «американском» материале: по Маяковскому, по Евтушенко. 60-е – «Даешь Америку!» (режиссёр П. Фоменко; Колумб № 2); 1972 – «Под кожей Статуи Свободы» (на основе текстов Евгения Евтушенко), 1982 – «Джентльмены из Конгресса» (Смехов – режиссёр). И, наконец, – трёхсерийный фильм Раймондаса Вабаласа «Смок и Малыш» по рассказам Джека Лондона (1976). Если бы предложили назвать самого красивого актёра советского кино, я бы назвала именно Смехова в «Смоке и Малыше». Американец Смехова – существо предприимчивое, беспокойное, крайне самоуверенное, даже хамоватое. У него глаз игрока. Он живёт в поле экстремального напряжения, он играет. У него есть свой кодекс чести. Но это очень странная честь. Может быть, его понял бы первобытный человек.
У Майкла Дугласа, как и у Вениамина Смехова, имеется суровый провинциальный опыт. Но почва у обоих довольно аристократичная. Оба владеют всем, что составляло и составляет принадлежность актёра: пение, игра на музыкальных инструментах, танец, элементарные боевые приёмы.
Майкл Дуглас (миловидный молодой человек 60-х) на доступных в сети фото то возникает рядом с Энди Уорхоллом и Шер, то играет джаз на рояле (вот откуда растут ноги его великолепного Либераче). Ему было 23 года в 1967, а это дата эпохального фестиваля в идиллически прекрасном Монтери. Наверняка молодой актёр видел расцвет хиппи, Гринвич Уиллидж и кварталы Фриско – словом, видел, как совершалась пресловутая революция. Первый фильм его признан слабоватым – «Привет, герой!» (1969 г.). Хиппи отправляется во Вьетнам. Пацифист идёт воевать. В этом первом фильме уже есть и Ник Каррен, Шутер из «Основного инстинкта», и Билл Фостер из картины «С меня хватит!». Сама собой возникает ассоциация – «Доброе утро, последний герой!». В 1975 Майкл Дуглас – продюсер знаменитой картины «Пролетая над гнездом кукушки». А этот роман много значил для рано увядшей революции цветов. Тень этой книги, тень лечебницы, образ сбрендившего человека – всё это в арсенале Майкла Дугласа сохранилось, и расставаться с этими вещами он не собирается.
В «Китайском синдроме» и «Романе с камнем» герой Дугласа – настоящий хипарь. Но в этом нервном бездельнике есть нечто от куперовского траппера. Холодная решимость, знание местности и безумное в своей горячности сердце. Он борется не потому что защищает принципы. Его принципы – в нём самом: свобода, любовь, справедливость. Если он есть, есть и они. Он борется не за жизнь, а потому что жив. Можно бы сказать: всему назло, но ведь жизнь – это всегда оппозиция.
Маститый врач, герой триллера «Не говори ни слова» (2001 г.), ополчается на волосатых ублюдков, похитивших его дочь. В остервенении, с которым он преследует преступников, можно усмотреть ненависть к предателям идеалов юности. Наоборот, сумасшедший музыкант Чарли («Мой папа – псих», 2007 г.), искалечивший жизнь нежно любимой дочери, искупает вою вину любовью, заботой (наконец-то куплена посудомоечная машина!) и подлинно «хипповыми» чудесами (семь китайцев вышли из моря). Без этой фактуры впечатление от игры было бы неполным. Однако не стоит забывать о Голливуде. Голливуд для Майкла Дугласа – столица кино. Но не только. Это мозг, это командный пульт. И потому его игра скорее похожа на философское размышление. Актёр не доказывает (зачем – есть сценарий и собственное амплуа). Он размышляет, расставляет, рискует переставлять, увлекается, просто действует, наконец.
Любовник в его исполнении по-пушкински «ветреный и верный». Он любит чувственную жизнь, но эта чувственность ведёт к бескорыстному служению прекрасной даме. Отец – одновременно беспечен и способен к самопожертвованию. Почти во всех персонажах Дугласа есть нечто от преступника и от добропорядочного обывателя. И только Майкл Дуглас может показать, как одна маска проступает в другой. Утончённый садист – брат героини в «Безумце», амбициозный врач, герой «Комы», удачливый адвокат, становящийся убийцей ради сохранения семьи (герой «Рокового влечения»), оклеветанный менеджер – герой «Разоблачения», безысходно открытый миру похотливый одиночка («Сексоголик») – всех объединяет сжатая в точку острия воля. Сколько ангелов уместится на кончике иглы? Один Майкл Дуглас. Идёт игра с возможно летальным исходом. Пресловутая «жизнь» не исчерпывается сонным благополучием, имевшимся до потрясения. «Жизнью» оказывается нечто большее, не имеющее отношения ни к сексу, ни к деньгам, ни к общественному положению. Для американца такая жизнь невозможна. Персонажи Майкла Дугласа убеждают, что американец неправ. Фильм 1997 года, где все ракурсы амплуа Майкла Дугласа мелькают с невероятной быстротой, так и называется – «Игра». Майкл Дуглас показывает хайдеггеровский мир – европейский. С берегов некоей странной Америки. Мир как кино. За пределами кино мира нет. Кино – как всплески бытия в темноте не-бытия.
О Вениамине Смехове писать намного труднее. Необходимо зрелищное, чувственное знание спектаклей, в которых он играл и которые поставил. Цифровые копии телевизионных съёмок недостаточны. Многие спектакли уже канули в волны времени. Остались немногочисленные фотографии и кинокартины. Но удивительным образом его книги передают то, что было в спектаклях.
Для Смехова столица не кино, а театр. И даже – театр на Таганке. Но прежде чем возникла Таганка, было московское детство с грозными военными тенями, была собственно Москва с её тесными, плотно заставленными пространствами и книгами в тяжёлых шкафах. Было ожившее, но всё равно невозвратимое прошлое – знакомые родителей, знакомые знакомых, родственники. Научная интеллигенция, творческая интеллигенция. Эти слова приобретали совсем другой смысл, раскрывались как скорлупа, и появлялось далеко небезопасное ядро. Будущий актёр авансом включён был в контекст советской литературы и советских кино и театра, в основе своей не советских. В театре одним из его учителей стал Ролан Быков – не просто актёр и режиссёр, а мыслитель театра и кино. Амплуа Смехова, возможно, и объясняется московским аристократизмом. Никто кроме него не смог бы передать тени в лице графа де Ла Фер при воспоминании о жизни до того, как стал мушкетёром. Никто кроме Смехова не смог бы показать солнце в глазах Смока, уходящего от сытой и рассеянной городской жизни на Юкон. Никто другой не смог бы стать Воландом. И никто другой не решился бы написать о театре на Таганке.
Ему достаточно появиться, чтобы вслед за ним потянулись любимые тени из неоднозначнейших шестидесятых, пришло веяние утробного тепла уже не существующей страны. Со всей трепетностью двойного счёта, а если быть точным – игрой в дурачка, необходимой в советское и раннее постсоветское время. С упрямством, надменностью и косностью – а это, оказывается, инструменты сохранения элементарных человеческих критериев. Умение быть благодарным. Верность дружбе и идеалам. Готовность к смерти.
Съёмки фильма «Д̕̕Артаньян и три мушкетёра», судя по воспоминаниям совершенно разных участников, были одними из самых счастливых в советском кино. Помню «Кинопанораму», посвящённую этому фильму. И как передача сама по себе – сценарий, реплики участников – она была хороша. Хотя что я тогда могла понять. Именно тогда и читала «Трёх мушкетёров». Но фильм привлекал больше передачи – очень ждала, когда же его покажут по телевидению. Боярский в роли Д’Артаньяна мгновенно влюблял в себя, но до Атоса ему было далеко. Атос возникал как потемневшее от скорби сердце, тяжеловато пульсирующее, связывающее всех остальных сакральным родством. Возможно, сам актёр не назовёт эту работу лучшей, но тем не менее, Атос висел над Смеховым и будет висеть ещё долго.
Мушкетёрская удаль удивительным образом перекликается с художественным беспределом Театра на Таганке, ставшего для Смехова родным. У актёра довольно специфическая точка зрения на театр и события, там происходившие, но одно несомненно: горечь, счастье, резковатый юмор – абсолютно узнаваемый ракурс. Вплоть до отождествления: я и Таганка.
Герой Майкла Дугласа сохраняет себя (в конечном итоге, свою жизнь), постоянно изменяясь. Отказываясь от прежних занятий, от прежних привычек, от прежнего образа жизни. Сохраняя себя, он сохраняет то, о чём помнит: верность, благородство, любовь. Герой Вениамина Смехова не прилагает особенных усилий к самосохранению. Он и жизнью не особенно дорожит. Герой Дугласа, впрочем, тоже. Он настроен на победу. В отличие от героя Смехова, для которого гибель – всего один из возможных финалов драмы. Герой Смехова, зная о гибели, следует сомнамбулически на зов прошлого, как заколдованный рыцарь. И в пути на этот зов приходится, как и герою Дугласа, от многого отказываться. Сказать: романтизм – мало, да и не нужно. Здесь уместно (в обоих случаях) жгучее косноязычие Александра Грина.
И тот, и другой – победители. И тот, и другой поднимаются над обстоятельствами. Даже гибель читается как победа. Ушёл – и всё унёс с собой. Но представьте героем картины неудачника. Почти невозможно. И тот, и другой показывают блестящую, привлекательную сторону обречённости. Двух обречённостей, совершенно разных, двух несостоявшихся на самом-то деле империй, одна из которых оказалась сильнее, но это «сильнее» мало что меняет в движущемся рисунке цивилизации.
Моя старшая тётка пеняла мне: не говори по-американски, говори внятно, медленно. Она вряд ли понимала, что это «по-американски» поднимается до символа. Смятый, скомканный язык, несущийся как перекати-поле, катастофичный язык. И с ним – ещё множество вещей и привычек, которые я усвоила, едва ли понимая, что усваиваю. Начиная от пресловутого «в моей жизни никто кроме меня разобраться не сможет» и заканчивая бургерами из «Макдональдса», которые люблю. Американские актёры слушают Чайковского и читают Чехова. Американский режиссёр ставит фильм по роману Л. Н. Толстого. Чего не хватает им, с их Эдгаром По и Фолкнером? И зачем нам фаст-фуд? Это и есть разные обречённости. Я не могу и не хочу без того Сан-Франциско, где звучала музыка, которую слушаю ежедневно. Как не могу без московского Пентагона, где слушали «Зоопарк» и говорили о картинах Константина Васильева.
По законам кино и театра постановка невозможна без черепа и каменного гостя. Мрачноватой статуей надо всей описанной красотой и по сути не тронутой гармонией двух полушарий встаёт образ Победителя. Говоря на всё же чужом мне языке – «начинаются проблемы». Начинается то, что надо выживать, а не жить. Когда смотришь чуть выше горизонта, уже нет желания и времени сетовать на известную отечественную безалаберность и на то, что нельзя в России жить с умом и талантом. Полагаю, что и в Америке нельзя, потому и – Майкл Дуглас.
Победитель – не червь, как грезилось в идеальном сне Эдгару По. Победитель – мелкий страх. Он знает, что ни сегодня, ни завтра его не убьют. И даже не побьют. Но он любит поговорить о смерти и катастрофах. Он отрицает всё, что ему попадается – не имея определённой цели, ведь отрицание – способ выгодно показать себя. Победитель мелок: ему важно, чтобы у него были ботинки не дешевле, чем у коллеги, и важно, как коллега относится к нему. Он действительно любит своих коллег! Он даже и не особенно удачлив, иначе он был бы президентом первой в мире страны. Но какова афиша! Красавец, талант, харизматичная личность. Пишет книги, музыку, изобретает новые аппараты и препараты, он как рыба – в информационной воде. Именно ему поклоняется и вскоре окончательно поклонится мир. Если поклонится. Да и что такое мир.
Победитель занимает пространства. Он везде, куда ни глянь: от новостной ленты социальной сети до подписи на банковской карточке. И вот что удивительно: эта красота отчасти является рефлексией на мощные рельефные образы погибших и обречённых. Вместо «один за всех – и все за одного!» – «не вмешивайтесь в моё личное пространство!». За скобками остаётся – «чтобы мне занять ваше». Потому что всё-таки – страх. Потому что жить невозможно, а умирать – не готов. И тут звукооператор ставит трек с шумом возмущения: с какой стати! Зачем нас пугают смертью! Зачем нужны мёртвые? Герой Майкла Дугласа в очередной раз угоняет машину, а герой Смехова – запирается в погребе с бутылкой. Может быть, «Золотой осени».
Герой изменяется, растворяется в желудке победителя, вынесенном наружу. Одержимый и темпераментный сексоголик превращается в вяловатого героя «Осеннего марафона». Благородному Атосу остаётся мечтать об утиной охоте, сознавая полную беспомощность как стрелка. А победитель борется за право насиловать несовершеннолетних, бить и убивать, кого считает нужным, провоцировать на борьбу с собой и требовать недоданного. Победитель убеждён в собственной безнаказанности.
…И тогда приходит Коломбо. Так внезапно падает давление. Так принимается тихое решение, за которым не обязательно следуют решительные действия. Коломбо знает, что даже если преступник пойман, изменения не произошло. Даже если преступник пойман, в тюремной камере он сможет написать новую книгу или новую симфонию. Его автограф, как автограф гения, стоит больших денег. И неважно, гений – преступник или тот, кого он убил. Даже если убитый был ничтожеством (а так чаще всего и бывает), убийца не умнее его. И грош цена победителю со всей его предвыборной кампанией. Коломбо остаётся лейтенантом. Вопрос о гении и злодействе отпадает как шелуха. Этот вопрос нужен театру и кино, но мотивы преступника – страх и зависть.
Питер Фальк, бессменный Коломбо, родился в еврейской семье, а в роду его отца есть русские. Коломбо по версии сценаристов – итальянец. Большая шумная семья, любимая жена – неуловимая, в своём отсутствии наблюдающая за мужем, миссис Коломбо – прекрасная дама. Коломбо – поклонник всего, что было прежде. Он не любит фильмы Копполы, противопоставляя им старый Голливуд. Великому «Крестному отцу» не раз доставалось в обывательском тиви-детективе. И сам Коппола, полагаю, то смеялся, то ругался, наблюдая похождения нелепого копа в мятом плащике. Тогда же снимаемые «Улицы Сан-Франциско» предлагали совершенно другой образ детектива. И, что любопытно, именно в «Улицах» Майкл Дуглас впервые смог показать свой талант. Мне подумалось, что столица Соединённых Штатов Америки находится в Калифорнии. Этот как у нас Московская область. Как Рим, вечный город, чьи песенки поёт Коломбо, отвечая на вызов отчаянного ирландца. Сердце земли. Родина. Рай.
Ничего русского, кроме чубчика, напоминающего о героях Шукшина, а то и о самом Шукшине, в Коломбо нет. Да и чубчик можно приписать Элвису Пресли. Никакого сходства у калифорнийского копа с русским. Может быть, только этот чубчик. Однако герой просыпается и снова напоминает о себе. Атос отправляется в новое странствие, джазист Чарли – на поиски золота. Джонни Кэш поёт лебединую песню.
Фото Евгения Таранаскачать dle 12.1
