ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » О ФИЗИОЛОГИИ ВДОХНОВЕНИЯ

О ФИЗИОЛОГИИ ВДОХНОВЕНИЯ




Об источниках вдохновения и способах, которые использовали классики для стимуляции творческого процесса, много сказано и написано. Например, Лейбниц мыслил только в горизонтальном положении, Хемингуэй сочинял стоя, а Моцарт, по легенде, при виде апельсина вспомнил неаполитанскую песню, которую слышал пять лет назад, и на основе ее написал знаменитую кантату к опере «Дон Жуан»… «Лиterraтура» расспросила нескольких поэтов и прозаиков об их индивидуальных практиках письма.

1. От каких обстоятельств зависит ваше состояние вдохновения и творческая производительность? Привязаны ли вы к определённому топосу, кинестетическим и визуальным ощущениям, необходимости перемещения в пространстве при написании произведений (стихов, прозы, критических статей) – и как могли бы описать эти ощущения?

2. Отличается ли это состояние при написании стихов – и работе в других жанрах – и как именно?

3. Как преодолевается вами нежелание писать, есть ли индивидуальные способы борьбы с этим нежеланием? С какими факторами, социальными и внутренними, связаны ощущения страха, отчаяния в отношении вашего творчества?

На вопросы редакции отвечают Анатолий Рясов, Ольга Сульчинская, Андрей Тавров, Александр Очеретянский, Ян Пробштейн, Надя Делаланд, Софья Купряшина, Юрий Угольников, Ирина Ермакова, Игорь Бобырев
_____________________



Анатолий Рясов, прозаик:

1. Думаю, этим вопросам предшествует еще один. И, несмотря на кажущуюся банальность, именно он занимает меня по-настоящему: что такое вдохновение? Ведь так называемые озарения слишком часто не рифмуются с воодушевлением и задором, не свидетельствуют о каком-либо успехе. Тенью этого странного азарта может быть травма, смятение, абсолютный провал. К тому же границы между настроениями трудноопределимы. Но если принять возможность разговора о вдохновении как о некоей настроенности, то для меня главным пристанищем здесь часто оказывается не эйфория или, наоборот, ужас, а скука. В состоянии безразличия, отсутствия эмоций прощупывается что-то неотменяемое – благодаря чему, кажется, и возможно само это ощущение беспричинного уныния. И почему-то как раз избавление от эмоций способно оборачиваться переполненностью ими, или вернее – множащимися шансами их испытать. Предельная свобода, но имеющая несколько странное свойство: раскрываться только в окаменении. Скорее не топос, а у-топия, непривязанность к определенной «территории». Эта пустота кажется не просто началом языка, но, может быть, только она и есть настоящий язык – уже не средство донесения некоего сообщения, а нечто, упреждающее любую коммуникацию. Бессилие и скука – чаще всего я черпаю вдохновение именно из этих сфер.

2. Существенной для меня оказывается разница не только в жанре, но и в объеме. Иногда стихи или эссе (а в последнее время – короткие пьесы) – нечто вроде спасительного бегства от крупной прозы. В них возникает шанс раскрытия пространств, почти невозможных в романе. То, что пишется не только без всякого представления о завязке и финале, но в принципе противится защищенности смыслом. Конечно, короткие тексты не всегда появляются мгновенно или «невзначай», но написать роман «на одном дыхании» или тем более – случайно, наверное, в принципе невозможно (во всяком случае – для меня). Как правило, роман стремится прикончить того, кто пытается его завершить. Есть, правда, еще одна ипостась «малых форм» – вычеркнутое из них может намного превышать по объему то, что сохранилось в финальной редакции. Тогда, пожалуй, это нечто столь же невыносимое, как и крупная проза.

3. Язык и письмо одновременно пугают и восхищают тем, что начинаются намного раньше разделения на индивидуальное и социальное. Возможно, даже раньше свойства вещей значить. Должно быть, литература вообще не настроена делать этот выбор между страхом и смелостью, удачей и фиаско, риторикой и косноязычием, речью и молчанием, потому что не соглашается признать их как фундаментальное различие. То ли все давным-давно было сказано, то ли не было сказано абсолютно ничего; то ли мы в принципе не способны на высказывание, то ли наша немота – это предвестница будущей речи. Вдохновение и страх здесь слишком сильно переплетены. Скука внезапно обнаруживает переизбыток чувств, но записанный текст предательски оказывается очередной прелюдией. Что здесь может стать противовесом отчаянию? Наверное, чувство голода и бесконечной нехватки.


Ольга Сульчинская, поэт:

1. Вдохновение вызревает внутри свободного времени, как косточки в яблоке. Внутри маленького зеленого яблочка – белые семечки, из которых ничего не вырастет.
Свободное время – время свободы. Когда можно идти куда глаза глядят, думать, куда думается. Беспрепятственно и непринужденно. Без препятствий и без принуждения. Без информационного шума, который отвлекает, мешая сосредоточиться. В тишине.
Хороша любая местность, где исполняются эти три желания – время, тишина, свобода. Я особенно люблю холмы и море – то есть волны воды и земли. Двигаясь по ним, тело усваивает их естественный ритм, родственный волнообразной природе вдохновения.
Что касается вопроса о «творческой производительности», то это словосочетание вроде «любовной копуляции» – не то чтобы полный оксюморон, но… Здесь есть нюансы, которые стоило бы обсудить отдельно.

2. Вопрос задан настолько точно, что содержит ответ в самом себе: «писать стихи» отличается от работы в других жанрах именно тем, что все другое – работа. Всего два или три раза мне удавалось писать прозу, пребывая на той же волне, на которой обычно пишутся стихи. И я была очень счастлива, когда писала эти вещи. Слова просто бежали друг за другом у меня в голове, только записывай. Одну такую вещь – «Зеленые глаза винограда» – я писала в общей сложности несколько лет, с долгими перерывами на тишину.
Любая журнальная работа для меня – вопрос профессионализма, а не вдохновения. У этих текстов другие цели и задачи, чем у художественных. Их появление на свет обусловлено извне, а не вызвано внутренней потребностью. Любопытно, что собственное желание – например, поделиться мыслями о произведениях собратьев – тоже оказывается при этом как будто внешним обстоятельством. То есть когда я говорю о внутренней потребности – я имею в виду не свою потребность, а потребность стихов или прозы явиться, появиться, проявиться…

3. Нежелание писать, если речь о стихах – вещь невозможная, как нежелание дышать. В остальных случаях нежелание писать – это нежелание работать. Но не думаю, что его надо преодолевать. По-моему, лучше спросить его, о чем оно? Иногда – о недостатке чего-либо: бодрости, здоровья, сна, сосредоточенности. И тогда выход очевиден: восполнить недостаток. Случается и так, что нежелание работать – сигнал: поставленная задача абсурдна! Тогда задачу надо исправить или отказаться от нее. И так далее. Это дело техники.
Теперь – о страхе и отчаянии. Когда впервые в жизни (мне тогда было около двадцати) во мне затих тот внутренний поток, из которого исходят слова и образы, я перепугалась до полусмерти: а вдруг я больше никогда его не услышу?!.. Молчание продлилось около полугода. На следующий раз я была напугана меньше и просто с надеждой ждала его окончания. Сейчас я не пишу (если не пишу) по единственной причине – мне не хватает для этого свободного времени.
Вообще мне кажется, что брожение речи, словесный прибой существует в эфире объективно и независимо от меня, мне нужно только иметь возможность прислушаться – и вот он здесь.
Других причин для страха не вижу и даже выдумать не могу. Вот отчаяние – это да, знакомо. Когда кажется, что пишешь без ответа. Есть обзоры, упоминания, но полноценная литературная критика отсутствует и разговора на равных не происходит. Однако отчаяние не беда, в этом чувстве удовольствия мало, зато много энергии. Уныние – вот что всерьез плохо. И этого себе позволить нельзя. 


Андрей Тавров, поэт, прозаик, эссеист:

1. Так сложилось, что для работы над эссе, прозой, сценариями для радио мне вполне подходит Москва. Но для того, чтобы выйти в более тонкие вещи, связанные с написанием стихов, я вот уже лет 20 осенью выбираюсь всеми правдами и неправдами в какое-нибудь место подальше от цивилизационного поля, энергетической воронки метрополиса, залезающей под кожу и навязывающей сознанию свой ритм. Мне важно, чтобы у меня была связь с изначальными вещами, сохраненными природой – восходом, пением птиц, деревом, озером, ветром, огнем. Не потому что я эстетствую, а потому что эти вещи возвращают меня из мира концепта (иллюзорного и радиактивного мира полиса) к себе самому. Простые вещи способны навести человека на резкость, потому что они пришли из мира, большего по глубине, чем само сознание, и большего, чем ограниченная социумом мысль.

В Москве, как ни странно, я пишу наиболее удачные вещи, когда я устал или нездоров – до отчаяния. Такое отчаяние помогает плюнуть на «правила хорошей игры», оно разрешает мне писать «плохо», а точнее говоря, положиться на не сдерживаемую искусственными литературными конвенциями интуицию. Занятно, что чаще всего после такого письма я выздоравливаю физически.

Если мне надо написать что-то новое, я стараюсь медитировать несколько минут, отключив все обусловленные мысли (а других не бывает), пойти глубже мысли и соприкоснуться с полем чистого Бытия, единственным источником чистой и необусловленной новизны. Это работает. 

2. На этот вопрос я уже почти ответил. Добавлю, что при написании стихов мне нужно не только отчаяние, но то, что больше отчаяния, а желательно – больше жизни и смерти. Это не какая-то романтическая или героическая позиция. Это некоторое изменение сознания – то, из чего человек состоит как человек, но сам этого не замечает или не хочет принять во внимание, потому что такое принятие ведет к далеко идущим последствиям. Миг вдохновения – он и есть больше жизни и смерти, ибо расположен вне времени, хотя и проецируется на время. Но в любом жанре должна заиграть музыка, начаться некоторая особая игра.

3. Страх и отчаяние связаны прежде всего с вопросом – кому это все нужно? Этот вопрос способен серьезно сбить с толку, но ненадолго. Потому что при определенном внутреннем устройстве случается так, что прилетает птица и говорит – это я. В переводе на человеческий язык – это мне нужно. Или звонок. Или отчаяние выбивается другим отчаянием, отменяющим логику и ведущим к снятию ограничений, мешающих слушать внутреннее голосоведение.
Я вообще стараюсь ни с чем не бороться – в борьбе не бывает победителей. Есть время для работы, я знаю, что другого может не быть, и сажусь за компьютер. Осенью еду в деревню и не писать просто не могу себе позволить – другого времени в году не будет. Тут главное снять мысль, что сейчас вот сяду и напишу шедевр – это ложный подход, блокирующий работу, как это всегда бывает при задирании планки важности. Мне можно начать – неважно с чего, с хохмы какой-нибудь, с записи последних идей….  Главное, не особо важничать…


Александр Очеретянский, поэт, редактор:

1. Живу исходя из постулата, предложенного моим учителем А. С. Пушкиным: «вдохновение – есть расположение души к живейшему», поскольку ничего лучше, или иначе сказать – по-другому: не знаю. Больше того: не представляю. Никаких других привязанностей, кроме вышеупомянутой, нет.

В моем представлении нет пишущего стихи человека, которому визуальные ощущения, представления и прочие физиологические особенности, связанные с визуальностью, были бы как-то противопоказаны, они, как по мне, есть тот базис, за счет которого мысль живет, развивается, ищет и находит выход из того положения, в которое загоняет ее ситуация. Другое дело, что может – в одном случае – хватить сил, энергии, напора, да элементарно человеческой силоустремленности, воли, наконец – в момент писания стихотворения, а может – не хватить. Под моментом – я понимаю и один миг и целую вечность, как в случае с Рильке, когда он, на пределе физиологических сил истощенных своих, нашел возможность дописывать (дописать) «Дуинские элегии». Передвижение в пространстве – пожалуй, что так. Я называю это «в полете», лучше всего пишется. В том, что касается описания ощущений, не уверен, что сие будет мной досконально изложено, скорее наметки, эскизно, но попробую: приблизительно так, как у Блока: «и покорна щемящему звуку, молодеет душа». Не помню, «молодеет» ли дословно, как у Блока, но нечто похожее происходит… «Все выше и выше и выше!..» Восторг будоражащий вперемешку с захватывающим невесть что чего ожиданием. В одном случае. В другом – некая тихая, еле-еле различимая скороговорка. Напряжение необходимо неимоверное, чтоб разобрать, иной раз даже не всю фразу, а часть ее... Кто-то что-то, короче, говорит... приговаривает. Я мог бы еще долго рассуждать по теме, но надо и честь знать…

Еще два слова на тему о писании прозы и теории, в моем представлении ни то, ни другое на бегу не напишешь... Необходима неимоверная усидчивость, коей я, в частности, не отличаюсь. Но и но, если с прозой у меня отношения приятельские и не более того, с критикой – никакие, то в том, что касается теории – поскольку имеется достаточный и притом давний интерес, усидчивость вышеобозначенную, хоть и с большим трудом, но нахожу. Пусть не часто, но нахожу. Усидчивость и время на нее.

2. Отличается и значительно. Скажем в работе над текстом, его  написанием, его правкой, его стыковкой с визуальным оформлением (не путать с иллюстрацией) . Под визуальным оформлением я имею в виду работу в области разрабатываемой мной «смешанной техники» (более подробно см. в альманахе «Черновик») – включаются разные области головного мозга, и только желание, непреходящий интерес остаются на месте. Под разными участками головного мозга я имею в виду – в одном случае – те участки,  которые отвечают за превализацию  мысли, в другом случае – чувства, эмоциональной направленности. Превалирует – подчеркиваю –  не значит «что-то одно и только работает», но одного больше, другого меньше. Сделанные выводы зиждятся на многолетнем самонаблюдении. То есть небезосновательны, скажем так. К слову сказать, у меня было несколько статей на тему о психологии творчества, впрочем, достаточно давно, лет 40 назад. 

3. В том случае, когда у человека ничего другого нет в области интересов, кроме стихописания, ему, охотно верю, достаточно сложно жить на белом свете. Стихи могут долго не приходить, а насиловать музу – не лучший выход из положения. В том случае, как у меня, занимающегося, интересующегося стихописанием, теоретическими изысканиями, коллажными, в т.ч. коллажно-книжными, разработками, фотографией, синтезированием лит.-худ. имиджей – такой проблемы не возникает. Скажу больше, цитируя себя любимого: «даже расстроиться толком / у меня нет времени». Сие не столько похвальба есть, сколько констатация факта.


Ян Пробштейн, поэт, литературовед:

1. Несомненно, посещение новых мест или давно не посещаемых («Вновь я посетил…»), музыка, живопись, иногда другие вещи являются сильными раздражителями, в основном для стихов. Новые мысли, общение с интересными собеседниками стимулируют желание высказаться в прозе. Когда то, что я читаю, вижу или слышу, выводит из обыденного состояния, возникает желание высказаться, а именно написать о понравившихся стихах (гораздо реже теперь о тех, что вызвали отторжение), то, что особенно понравилось, хочется перевести с иностранного на русский (в основном теперь с английского, но бывают исключения) или с русского на английский. Бывают периоды длительного погружения в язык (преподаю на английском, проверяю курсовые, хожу на поэтические чтения американских поэтов и т.д.), когда пишется на английском.

2. В основном разница в отношении ко времени: стихи, поэзия для меня — это время-пространство, сгустившееся в образах. Это состояние наивысшей концентрации, после чего наступает неизбежная пауза. Я не делаю из этого проблемы — перевожу, читаю, чтобы не писать лишнего. Писание же статей или прозы требует, помимо всего прочего, свободного времени, неотягощенного сознания, что в силу ряда обстоятельств довольно труднодостижимо.

3. Нежелание писать возникает от состояния безотзывности, когда возникает  ощущение, что говоришь в пустоту. И еще: отягощает выполнение всякого рода обязательной работы, будь то преподавание, проверка студенческих работ, а иногда и редактура, как сейчас, редактура комментариев и примечаний к стихам и Кантос Эзры Паунда, когда издатели требуют прокомментировать даже такие вещи, как река Рона, A.D, «центурион», имена общеизвестных богов, например, Зевс, Афродита…
Состояние же страха и отчаяния является сильнейшим раздражителем, стимулирующим ответную реакцию, то есть вдохновение, — как в личном плане, так и в, так сказать, общественном. Так например, грозный медицинский диагноз, опасная операция или несправедливая война, казнь общественного деятеля как раз-таки стимулируют желание высказаться, будь то в стихах или в прозе.


Надя Делаланд, поэт:

1. Мне кажется, что вообще вдохновение зависит по большей части от себя. Но ему можно помешать. Когда мне приходилось писать что-то стихотворное по заданию (например, на риторике нам задавали всякие такие экзерсисы), потом долгое время стихи не появлялись. Как будто что-то перенапрягается, и требуется время для восстановления. Усилия все портят.
Знаю поэтов, которые, действительно, пишут стихи в определенном месте (например, уезжают в деревню), но за собой такого не замечала. И от времени суток это не зависит. Но вот интенсивность проживания жизни, концентрация событий обычно усиливают и интенсивность стихописания.

2. Думаю, что да. Когда пишешь стихотворение, кажется, что сознание работает много быстрее, чем обычно, а время останавливается. Но потом как будто они меняются местами, и в итоге оказывается, что останавливаешься ты, а время несет тебя, как бурная река. Иногда время приобретает черты пространства и наоборот. Когда пишешь прозу, это больше похоже на игру в шахматы. И образностью, и логикой, и попыткой удержать все, что собираешься написать каким-то совсем другим усилием. И невозможностью для меня — удержать. В стихотворении все держится само, главное не нарушить его целостность. Поэтому стихи исправлять нельзя — получится только хуже, текст перестанет быть живым, он уже не выдержит проверку на связанность всего со всем в нем. А прозу отлично выходит править.

3. Никак не преодолевается. Есть ли причина писать, если этого не хочется?
У меня никогда не возникало таких эмоций по отношению к стихам. Хотя в детстве бывало такое чувство, что вот это, только что написанное стихотворение — такое чудесное, что больше ничего подобного уже никогда со мной не случится. Но поскольку всегда потом опять случалось, постепенно это опасение ушло.


Софья Купряшина, прозаик, поэт:

1. От внешних обстоятельств это состояние зависит мало, скорее – от внутренних, то есть должна быть некоторая эмоциональная взвинченность – со знаком «плюс», или со знаком «минус», и чем она больше, тем лучше. Это может быть пьянка, разрыв, хороший разговор, вспыхнувшее воспоминание – иногда даже ложное, которое тянет за собой целый мешок других, истинных и ложных, затем все это микшируется и текстуально оформляется. Но логика в этот момент почти не задействована, она включается потом, когда текст надо «причесать», или «растрепать», отсечь лишнее, уточнить, или добавить, или размыть. Самый сложный вопрос – что тут лишнее, и лишнее ли оно. И если добавить, что именно, чтобы не испортить. Но это уже потом. Править можно годами и через годы. Здесь уже больше логики и включения внешних обстоятельств. Если кто-то попросит текст – начинается такая работа. Иногда правка совсем не нужна, а иногда нужно дописать еще 5/6 текста, или сшить воедино несколько текстов или фрагментов так, чтобы не торчали швы и нитки. Все это очень вариабельно.

2. При написании стихов мозги лучше отключить совсем, и плыть по водам музык и изображений. Но, в целом, состояние отличается мало. И здесь могут понадобиться «клей и ножницы». Самое ужасное – это подбор рифмы, если она нужна. Здесь я выкручиваюсь, скорее, чем ищу. В жанре интервью – главное – формулировки. Не повторяться, не растекаться, не быть скучным и дидактичным, удивить и к себе расположить.

3. Страх – обидеть, быть неточным, пошлым, вторичным, развязным, неинтересным, распущенным, кислым и пресным. Нежелание писать не преодолеваю, жду, когда придет желание. Но если сроки поджимают – то впрягаюсь и встраиваюсь в волну, как ответственный человек. Как сказал Жванецкий – писать и писать нужно только тогда, когда хочется.


Юрий Угольников, поэт, литературный критик:

1. Если говорить о так называемом «творчестве», то есть о сочинении стихов и стихоподобных текстов, то, кроме свободного времени, мне, собственно, ничего не требуется. Правда, искомого времени у меня почти нет. Так что сочиняется мне, как правило, или в процессе движения – пока куда-то иду или еду, – или в процессе засыпания. Так что два основных моих (если можно их назвать таким громким словом) топоса творчества – кровать и дорога.
Что касается текстов критических и научно-популярных, то для их создания мне кроме монитора и клавиатуры не требуется ничего.
По моим ощущениям лучше пишется в солнечные дни, но здесь нет чёткой закономерности.

2. Скорее состояние предшествующее их (стихов) написанию – то, что  сейчас называют сильным стрессом (повод для переживания может быть совершенно незначительным – важно его наличие). При написании статей моё состояние вернее всего будет назвать заинтересованностью.

3. Сначала надо сказать, в каких ситуациях у меня работоспособность падает. Пока я не знаю, чем закончится текст, его интересно создавать, но когда уже понятно, к чему он придёт, когда основные мысли намечены, тексты бывает сложно завершить, хотя, казалось бы, остаётся только перенести его на бумагу. Единственный выход – искать что-то непонятное в том, о чём пишешь. Так со статьями. В случае же стихотворений ступор бывает полным и окончательным. Есть одно (на самом деле довольно скверное, какое-то шестидесятническое) стихотворение, которое я написал  где-то за 2 часа, но  эти два часа были разделены периодом в четырнадцать лет. Первые строки сочинились экспромтом и на этом текст замер на почти полтора десятилетия. Так что единственное средство не впасть в многолетнее ожидание – закончить текст, пока стиходелательный  механизм в мозгу работает.
Не понял вопрос об отчаянии – переживаю ли я как-то по поводу текстов, или какие переживания толкают меня на их написание? Не знаю, я не переживаю о судьбе текстов, а переживание, толкающее на написание, может быть абсолютно любым. Если что-то меня может повергнуть в отчаяние, то это вещи от литературы весьма далёкие и никак с текстами не связанные. 


Ирина Ермакова, поэт:

1. Ни от каких обстоятельств и привязок ничего не зависит. Стихи просто накрывают тебя и всё. И никуда от них уже не деться.

2. Всё остальное садишься и пишешь, а стихи пишут тебя сами.

3. Стихи – радость. Чего бояться и зачем не хотеть их писать – не понимаю.


Игорь Бобырев, поэт:

Обычно я пишу лежа в кровати. Не могу сказать о какой-то привязанности к месту, так как после переезда я мог писать так же как и дома. Главное, что в любом месте можно создать благоприятную обстановку. Обычно я читаю какие-то тексты близкие мне по синтаксису, которые помогают мне собраться с мыслями. Чаще всего это происходит ночью, когда ничего не слышно (однако некоторые тексты мне удавалось писать и во время артобстрелов, на которые я не обращал в тот момент никакого внимания).

Чаще всего перед написанием текстов я испытываю тошноту и сильный страх, преодолеть который удается только в самом процессе (хотя страх свойственен мне перед любым начинанием).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
6 053
Опубликовано 14 апр 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ