ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 223 ноябрь 2024 г.
» » Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2005 г.

Инна Лиснянская. ПИСЬМА К ДОЧЕРИ. 2005 г.



Часть I



*

Доченька! Как хорошо, что ты мне вчера позвонила. А то я всё сидела и всё ждала – вот сейчас ты придёшь. Теперь я знаю – ты далеко. Да и вчера уже знала, перебирая с работницей архива фотографии. Несколько наших с тобой фоток она выклянчила. Попросила и ту, где мы вчетвером: ты, Федя, Маня и я. Ольга Всеволодовна[1]в восторге от тебя и твоего вечера, от стихов детей[2]. Она, оказывается, успела купить книгу, но ещё не читала. Фима[3] приходит часов в семь, это хорошо. Еще трудно привыкаю к перемене спального места, но привыкну. […] Только что был у нас сантехник, а тут в городке выключили воду, – кто-то что-то врезает. Пока сантехник ушёл, но вернется, как только дадут воду. […] Как видно, я прозевала конец света. От нечего делать чиркнула стишок:


* * *

Вся жизнь – свиристелка,
Губами к ней льну,
А стих лишь подделка
Под морскую волну, –

Прихлынет, отхлынет,
Сорвет с якорей
И голос отымет
У жизни моей.

А вчера сделала запись в дневник, посылаю.

28 июля

 

*

Вчера улетела Леночка, очень грустно. Почти два месяца ничего не записывала в дневник. Так вот, не пришлось мне ездить на радио: 23-го мая почечная колика меня загнала в больницу, сначала в шестисоткоечную клинику, в отделение гастро, к профессору Махову. Он совершенно замечательный врач и человек. Но чем он мне мог помочь, когда оказалось, что идёт камень и его надо дробить? Через неделю меня перевели, предварительно проконсультировав, в урологическую клинику там же, на Большой Пироговке. Смотрел зав. отделением, а я его приняла за врача узи и отблагодарила тысячей, маху дала и поплатилась. Меня заложили в единственную шестиместную палату отделения, остальные четырёх и двухкоечные. А тут и лето разыгралось, и дышать в палате было почти невозможно. Я задыхалась, но три дня на меня никто внимания не обращал, – лежит старуха и пусть лежит. Леночка дважды в день звонила мне по мобильнику, дескать, спустись к профессору Рапопорту, поговори. Звонила и Недоступу, мол, мать задыхается, а он ей: ничего, пусть камень раздробят, а там мы сердце подлатаем. По настоянию Леночки я всё же спустилась к Рапопорту с трёхстами долларов, взял, сказал спасибо, и тут только и обратили на меня внимание. Раздробили камень. Заплатила за дробление 13 тысяч рублей. А когда выписывалась, заплатила и зав. отделением. Это уже после приезда Лены, заставшей меня дома в плачевном состоянии. Лена меня свозила и в отделение Недоступа, где у меня нашли бронхиальную пневмонию. С тех пор дышу с помощью машины ингаляторами. Лена уехала, теперь это искусственное вдыхание брошу. Лечиться мне противно. А деньгам в больнице я уделила внимание, ибо была потрясена цинизмом, как и Лена. Там зав. отделением Цариниченко при мне ей сказал: «Задарма мы никого не кладём и не лечим. Все так живут. И судить некого. В любого больного ткни – вор, а мы, врачи, берём и брать будем. Иначе не проживёшь». Лишь из-за этой его фразы я и написала, что болела. А так бы и не вспомнила. У меня такое чувство, что я прозевала апокалипсис, а он случился, но не во времени и пространстве, а в наших душах, возможно – в мировой душе. Деньги, которые у одних в преизбытке, а у других – вовсе нет и на лекарства, вытеснили всё. Даже глобальное потепление – ещё не конец света, конец света произошёл во всемирном сознании, в мировой душе, отсюда полное безумье: террор, воздушные и наземные катастрофы, заказные убийства и убийства собственных детей. Страшно врубать телевизор. Неужели от нас, полонённых жёлтым дьяволом, отступился Господь? Похоже на то. И об этом я сейчас бы не думала, проведя месяц рядом с моей бескорыстной дочерью. […]
К Лене приезжало много разных людей, еще не тронутых концом света. Вот о них бы и надо бы мне рассказывать дневнику, но не могу, – так потрясена апокалипсисом или мыслями о нём. Даже вечер, устроенный Карякину в честь его 75-летия, показался мне апокалипсисом демократии, не смотря на то, что выступающие, бывшие вершители перестройки, такие, как Александр Яковлев, Владимир Лукин, Фазиль Искандер, Красавченко, Сидоров, – были остроумно-веселы. Искромётно вел вечер Юрий Соломонов, сосед по даче, я и не знала за ним такого таланта. Все смеялись, и я смеялась, однако это был смех на руинах.
«Смех на руинах», так назвала в своё время Лена свой роман. 25-го, то есть позавчера, в музее Цветаевой происходила презентация книги «Я блуждающий ребёнок». Зал был полон. Лена замечательно рассказывала о жизни еврейских детей, обречённых на газовые печи. Я читала переведённые мной ещё в 2004-ом году стихи погибших детей. Последнее стихотворение «Жизнь и смерть» четырнадцатилетнего поэта Гануша, мудрого, как старец-провидец, сожжённого в Освенциме, предрекало конец света. А быть может, он тогда и начался, ибо уничтожался богоизбранный народ. Всё может быть, если раздумаешься.
Но зачем мне размышлять об апокалипсисе, если рядом с компьютером – огромный букет роз с вечера Лены, в окне дождь, позднеиюльский дождь вперемежку с солнцем, на кухне красавица Марина. Скоро обед. А после обеда ко мне приедет Ольга Всеволодовна за фотографиями Семёна Израилевича и моими для фонда в РГАЛИ. И вовсе не мир, а я, видимо, нахожусь по ту сторону света. Легче так думать о себе, чем о мировой душе. Я – дурной человек. Потому и мысли дурные. Больше я к ним не возвращусь, разве что в стихах, которые обо мне позабыли. Солнце!

27 июля
 

*

Доченька моя! Погода переменчива, – то солнце, то дождь. И настроение переменчиво. Сегодня начну перечитывать «Блуждающего ребёнка». А вчера ко мне пришли Олег с Ирой[4], расспрашивали о твоём вечере. Я им показала книгу, рассматривали и каталог Беди. Так пошёл разговор, как начался на вечере – с первого вопроса, как и почему ты начала заниматься Терезиным. Тут я принесла ещё каталог Фридл. И начался мой подробный рассказ о твоём подвижничестве, начиная с твоего обучения детей ещё в Москве лепке и рисованию. Я оказалась на редкость основательным и последовательным гидом по твоей жизни – от детских рисунков в Праге к Фридл, от неё к Швенку, от кабаре и музыки к третьей книге о лекциях. То есть попыталась системно рассказать, как ты расширяла и углубляла свои поиски и открытия. Такого знания предмета я от себя не ожидала. Чухонцы были потрясены. А я, конечно, своё приговаривала: моя Лена уникум, работает как целый исследовательский институт, состоящий из пятидесяти талантливых научных сотрудников, проректор института – Сергей Макаров. Да, мой дорогой уникум, всё это так, но всё же умоляю тебя отдыхать и следить за своим здоровьем.
[…] Вчера заходили при Чухонцах Паша [Крючков] с Алёной и детьми. Маленького увидела впервые – очаровательный. Я щёлкала пальцами, а он вовсю смеялся. Вчера же, когда я тебе писала письмо, залетела бабочка. Коричнево-красная, с зеленоватыми глазками на крылышках крапивница, то трепетала на стекле, то складывалась в треугольник и отдыхала от своего же трепета. Несколько раз я ей открывала окно, но она не улетала. В руки взять я её боялась, боялась повредить, а сама думала: ведь ей только один день отпущен, чего же она к стеклу приклеилась, бедняжка? Как только пришли Чухонцевы, я им сразу рассказала о своей заботе о бабочке. Ира её взяла в руки, и – в окно. От Иры я узнала, что крапивницы и даже капустницы живут долго, пролетают тысячу километров и иногда забиваются в щели домов и сараев, чтобы «перезимовать», сделать долгий привал. Действительно: век живи, век учись. […] К ночёвке в кабинете привыкаю, хотя не так мне привольно спать, как на прежнем месте. Чухонцевы сказали, что сожжён ещё один книжный магазин, принадлежащий лимоновцам. Бросили в него зажигательную бутылку. Все думают, что это дело «наших», т.е. путинских комсомольцев. Это недалеко от Малой Бронной, куда Чухонцы часто ходят. Кроме полки с Лимоновскими произведениями сам по себе магазин был хороший, с хорошей литературой. Вслед за апокалипсисом пришли варвары. Но солнце светит.
Целую тебя перевернутую восьмёрку раз. Твоя мама-дурочка.

29 июля
 

*

Леночка! Я рада, что ты с Манькой поедешь отдохнуть. Обязательно отдохните. Сегодня день пасмурный, как бы дождь не начался, хотя его обещали только во второй половине дня. Дело в том, что ко мне приходили Лариса[5] и Оля Соломонова[7], я им читала стихи. А потом договорились с Соломоновой, что Юра отвезёт меня и Фиму на кладбище (сами мне предложили). И вдруг – дождь. Лариса спрашивала о тебе и передавала привет. Вчера же приходил Рейн, читал стихи. Никак не получается сделать так, чтобы он не заявлялся, когда сам того пожелает. Живот продолжает болеть. Надо, видимо, сесть на очень строгую диету. Мне и думать ужасно, что опять могу загреметь в больницу. Всё же очень надеюсь, что справлюсь своими силами. Конечно, справлюсь. Машка сегодня приедет во второй половине дня. Я бы хотела убрать лишнее из компьютера, но забыла тебя спросить, когда ты мне позвонила. Может быть, вернувшись с кладбища, позвоню тебе по карточке. Сейчас только 10 часов утра. Ты, наверное, ещё спишь. Кстати, снишься мне еженощно. Попрохладнело. Надену темное платье, которое ты мне купила. А почему ты оставила темноголубое платье? Оно тебе очень было к лицу. Или забыла на вешалке? Ну, буду собираться. Целую тебя 1000000000000000000000000000000000000 раз. Мама.

31 июля


*

Доченька, дорогая моя! У меня была только одна запись в дневнике, но я её тебе не посылаю в виду её мрачности. О смешном дописать не успела, т.е. лишь начала рассказик «Гортензии», это о водопроводной истории. Когда я задала вопрос Кондаковой, почему я с самого начала не спросила её, почему она решила вести воду от меня, а не от себя, ответила: муж боялся повредить гортензии. Я, было, начала записывать эту смешную историю быта, но увидела, что вяло начала и бросила. Телефон поздно вечером перестал работать. Хорошо, что ты мне позвонила от Иды. Замечательно, что часто звонила! Какая радость слышать твой голос! У меня ничего нового. Продолжает нудно болеть живот. Только что попыталась дозвониться Махову, но не отвечает. Думаю, что в отпуске. Позвоню ещё. […] Вчера звонил Немзер, казнился, что никак до меня не доедет, – столько деловых долгов на него свалилось, но всё время думает обо мне. Я дружелюбно посоветовала ему «освободить голову». Немзер – человек очень хороший с восторженно-критическими закидонами. Я тебе всё же пошлю кусочек из дневника, меня удивил Ермолин, когда-то не глубоко, но объёмно отозвавшийся о книге «Одинокий дар».
Август начался. В это лето он душный, толстолиственный от июльской сырости и толсто-облачный. Дом стоит в самом низком месте Мичуринца, это на высоко расположенном переделкинском кладбище кое-какая листва сжигалась солнцем, а здесь она защищена сыростью. Читаю «Континент», его мне принесли на днях, впрочем, уже прочла. В обзоре прозы в толстых журналах за первое полугодие критик Евгений Ермолин упоминает и о моей работе: « В «Знамени» № 1 печатается воспоминательная повесть Инны Лиснянской «Отдельный», посвящённая поэту Арсению Тарковскому. Память у Лиснянской подробная, тщательная, что позволяет очень конкретно воссоздать в слове личность. Тарковский в этих мемуарах – вечный ребёнок. Недостатки, продолжающие достоинства, и – наоборот. Одного не хватает этой прозе Лиснянской – остроты, конфликтного контрапункта. И это при том, что у двух друзей-поэтов случались и споры, и ссоры. Но к завтраку все размолвки рассасывались бесследно». Я переписала, не поленилась. Что значит «к завтраку»? Ермолин что – предполагает скрытый мною роман с Тарковским? Но романа не было! Больше же всего меня беспокоит отсутствие контрапункта. Если его нет здесь, то как же быть с «Хвастуньей»? Там уж вовсе нет никакого контрапункта. А ведь в сентябре начнётся работа с редактором. Положа руку на сердце, признаюсь, что мне всё больше и больше не хочется публикации этой вещи. Нечто мне подсказывает, что «Хвастунья» – мой позор. А тут ещё и контрапункт! Мне не достаёт воли и окончательной ясности мысли, чтобы забрать вещь, – пусть уж после смерти опозорюсь. Стыдно мне перед работниками «Знамени», они тратили время на прочтение, решали и т.п., и вдруг – заберу. Надо сказать, что стыд часто обезволивает человека, может, не всякого, но такого, как я, уж точно. Такое обезволивание произошло и с водопроводной историей. Если бы я могла написать об этом рассказ, назвала бы его «Гортензии». Это было бы «Люди и положения» на бытовом уровне. Но попробую наметить рассказ пунктирно, начерно. Это будет для самой себя и для моей Лены. Слава Богу, она мне ежедневно звонит, а не то бы я подохла от тоски. Так на что жалуюсь? Водопроводная история, хоть и напрягла, как-то разнообразила мою жизнь, думающую о смерти.
 […] Сейчас сварю себе картошку и поем с кефиром. Читаю третью книжку Керсновской. Ладно, моя доченька, ничего веселого или значительного не происходит, вот и пишу всякую нудьгу. Целую тебя, моя радость, перевернутую восьмёрку раз. Твоя мама-курица.

Деточка! Дописываю письмо, чтобы порадоваться вместе с тобой. Уже прошло 4 часа, как поела картошку, и всё окей. А уж я боялась опять загреметь в больницу. Звонила Пашке, который меня спросил о книге, на днях у меня возьмёт читать. Хочет о книге сказать по радио и написать в февральскую новомирскую книжную полку. […]
Водная тема продолжается, сегодня объявили, что завтра с утра до вечера воды не будет, что-то ремонтируют. Поэтому дописываю коротко, надо в вёдра набрать воды. Набрать и в чайник, и в кастрюли. Завтра ко мне заедет Алёхин, привезёт гонорар, а потом пойдёт к Чухонцеву. Я, всегда его кормящая вкусным обедом, когда приезжает, на этот раз предупредила, что, увы, вкусно не накормлю. Узнав об отключении воды и поев картошки, я набралась сил и храбрости, – искупалась! Пашке книгу отдам, хотя жаль с ней расставаться, я ею не только хвалюсь, но и читаю. Очень хорошая книга, и я, по второму разу прочитывая, вспоминаю первое чтение. Удалась книга на славу! Целую тебя. Передай мои поздравления с книгой и Сереже. Твоя мама-дурочка.

3 августа


*

Доченька, солнышко моё, здравствуй! Спасибо тебе за умное, доброе письмо. Ты умеешь на небольшом пространстве затронуть несколько тем сжато и образно. Я так не умею, растекаюсь по древу, а оно всегда одно, да к тому же с шершавой корой. Очень интересно твоё наблюдение по поводу мистического, твой коротенький рассказ о Ярмиле и её сыне. Да, когда-нибудь всё это объяснится. Когда я говорю о мистике в связи с написанием «Шкатулки», мне никто не верит. Там я затрагивала болевую точку Ахматовой, и она насылала на меня хвори. Иногда мне кажется, что у тебя с Фридл мистическая связь, что она не без божьей помощи выбрала тебя для подвижничества, энергетически поддерживала тебя и поддерживает. Всё может быть из того, что на сегодняшний взгляд, не может быть. Ты права.
Радуюсь, что ты получаешь восторженные отзывы на книгу. Она что, уже пришла в Иерусалим? Или это письма и звонки отсюда, как например, звонок тебе от Бори и Ларисы. Насчет интервью поговорю с Саид-Шах. Думаю, она ко мне заедет. Она мне как-то позвонила. Занимается сейчас «Прогулками по Переделкину», берёт у разных писателей мемуарные интервью для «Новой газеты». Сейчас, в частности, записывает Кому Иванова. Со мной наметила говорить об обитателях дома творчества. Я не отказывалась, но неохота. Это мне ни к чему. А вот беседа с тобой – важна, хотя бы для популяризации книги. Но как брать интервью у самой себя? А пожалуй, что можно, и это может быть куда интереснее, чем если бы Аня задавала тебе вопросы. А поговорить я хочу, так как мне это её предложение показалось несерьёзным, – так, отмашка. Однако так, я знаю, делают.
Телефон не работает. Говорят, что чинят. Вода отключена. Диету соблюдаю. Вчера Фима купил сладкие сухари, я налегла. Это неправильно. Буду неукоснительно следовать твоим советам. Понемногу. Марине надо готовить разное на двоих. Она этим раздражена. Так что не очень-то я могу диктовать. Фима хочет фрукты. Действительно, он даёт тысячу рублей в неделю, а в доме – одна зимняя пища. Я от его вклада в хозяйство отказывалась, но Фима настоял. Теперь я продиктую Марине его пожелания, ей это не вкусу. Буду обходиться картошкой, гречкой, печёными яблоками и творогом. Кусочек сыра на завтрак – не больше. Никогда не думала, что буду составлять меню. Меня всегда всё устраивало. Но эти мелочи быта, и о них я пишу, будучи под свежим впечатлением от разговора с Мариной. Она только что пришла с Олей. Опять залетела огромная бабочка с маленькую птичку, сидит на подоконнике. В это лето мутанты не только лопухи, но и бабочки. Когда мы были с Машкой у Чухонцева, я разглядывала его густо растущий сад. На небольшом пространстве тесно стоят жёлтые фонари, на них множество бабочек, а под крылышками некоторых бабочек уютно пристраиваются шмели. В этой садовой тесноте наливаются плодами яблоня и слива. Живут и неведомые мне птицы. Участок Чухонцевых похож на своих хозяев, хотя внутри дома у них просторно, всё обдумано и аккуратно. И дом тоже похож на хозяев. Всё прямо противоположно моему одичавшему участку и моему дому. […] Приятно, что моя билингва вышла[7]. А что ещё писал Даниель, если ты выписала самое главное? Сейчас Марина мне напомнила про дыхалку. Пойду-ка, подышу, хотя прекратила. Хотя почти не кашляю. Как это всё надоело. Ничего не пишется, и поэтому я занудствую, как внешне, так и внутренне. А на улице безоблачно, тепло, но не жарко. Солнце! И тебя, моё солнце, радость мою, целую, мама.

4 августа


*

Доченька! Фима вчера принес твоё письмо. Спасибо, что ты мне написала про Маню и Федю. […] Вчера мне звонила Валентина[8] из Лондона, говорила, что Кружков передаст мне 300 долларов (это Даниель делится со мной своим гонораром), что Даниель просто влюблён в мои стихи и считает меня первым поэтом после Ахматовой и что мне полагается Нобелевская премия. На что я резонно ответила, что Ахматова нобелевки не получала. Это разговор (по мобильнику громко) слышал сидящий за столом Фима. Мне, конечно, это заявление показалось смешным, и Фиме показалось, и он стал иронизировать по поводу нобелевской. Утром Фима перед отъездом на венчание своего знакомого, спросил меня, не слышала ли я поздно вечером громыхания в стекло терраски. Оказывается, ломился Рейн – всё лицо в саже, в руках бутылочка с коньяком на дне, дескать, хочет выпить со мной и с Фимой. Тот ему сказал, мол, тише, Инна Львовна уже спит. […] Я тебе пишу про это, как про дачно-литературную жизнь у меня за окном. Куда-куда, а на Рейновский пир я бы не пошла. Я тебе сплетничаю и вспоминаю Семёна. Как он обожал всякие сплетни! Помню, я этому удивилась уже в Малеевке, на что Семён мне сказал: «писатель, не любящий сплетни, – не писатель». В этом смысле Рейн – непревзойдённый писатель. Каждый его увлекательный устный рассказ, по сути, сплетня, щедро унавоженная фантастическим вымыслом. Вот кто может добиться нобелевки. Что же касается моей английской книжки, то её мне передаст один стихотворец, сопровождавший их в Москве. В частности, он привозил их и ко мне. Предлагал мне свои услуги, но когда я узнала, что он безлошадный, интерес мой к нему угас. Тем более что я прочла его книжку. Ещё завтра, как сообщила, Валентина Полухина, по тому же английскому вопросу ко мне приедет Щербина. Что надо Щербине, я не поняла, но Валентина ей сообщит мой мобильный номер. […] Сейчас пойду обедать, а потом усядусь на крылечке, буду читать. Наташа принесла мне 8-ой номер журнала. На ночь читала публикацию писем-отзывов Лидии Корнеевне о её «Записках об Ахматовой». Публикацию подготовила Люша – какая дочь! Есть там коротенькое письмо и от Семёна. Гулять не хожу, но на улице посиживаю. Сегодня – Шабат, каков он у вас? Что поделываешь? Когда с Маней и куда поедете отдыхать? Обязательно поезжайте и отдохните. Я рада, что Манька хочет учиться. Неужели в такую жару ты в Тель-Авиве возьмешься раскрашивать с детьми дома? Всё-таки поберегла бы себя! Крепко целую.

6 августа


*

Доброе утро, моё солнышко! Вчера Фима не приехал ночевать, загулял на свадьбе, но предупредил. Я спала на своем месте, как королева, как у тебя на широкой кровати. С Машкой мы часа на полтора заходили к Чухонцам. По дороге к ним я вспомнила, что цветы в его саду называются шарами, а не фонарями, как я тебе написала. Проснулась я с хорошим настроением, но всё же не с хорошим животом. Подумаю, что делать. […]  Вчера заходила Ришина, приглашала меня и Фиму 9-го на день рождения её мужа, замечательного Алика. Там же будет Юлик Крелин, писатель и хороший врач-хирург, в больнице, где Сёму он положил в морг. Это, ты помнишь, недалеко от Переделкина. Может, он мне поможет. Ну, посмотрим, пока я не очень беспокоюсь. Просто неприятно.
Зато мне очень приятен звонок Полухиной, и то, что она мне говорила от имени Даниэля. Почему-то его любовь к моим стихам меня воодушевила. Хочется ему не только письмо написать, но и послать несколько стихотворений, ну хотя бы те, что пойдут в «Новом мире». С их посыльным я им отправлю «Иерусалимскую тетрадь» и вёрстку из «Знамени». А тебя попрошу переслать по имейлу им моё письмо и новомирские стихи, они у меня есть в компьютере. Можно, я догадалась, и через Фиму. Но через тебя проходит всё моё удачливое, как и писание стихов перед Иерусалимским балконом. Само писание, теперь, когда я молчу, есть огромная удача в жизни, даже если стихи сами по себе – малая удача. Нынче мне по этой удаче приходится только мечтать и тосковать. Да, вчера звонил Кублановский, спросил, не звонили ли мне из издательства «Время»? Он сказал мне, что ему звонил сам чиновник (Григорьев), подтвердил, что всё для моей книги сделает, но пусть «Время» срочно пошлёт ему запрос. Кублановский всё это сообщил Гладковой (главный редактор), та обрадовалась и сказала, что тут же пошлёт запрос. Мне же она почему-то не позвонила. А быть может, и звонила, да телефон мой не работает. Телефон – видимо, надолго. Надо справиться, м.б. у соседей заработал? Сейчас позвонила Паше, спросила, когда он придёт за твоей книгой. Придёт завтра после работы. Погода на редкость хорошая, но вылезать на крылечко пока не хочу. Когда читаю сидя, много курю. Пойду-ка, развалюся на диване, читаю прозу смогиста Алейникова, он в своё письмо встраивает бесконечное количество определений, это как бы его стиль. Но мне интересно, например, было читать о Лёне Губанове, действительно, – не оценённый самородок, по цитатам, приводимым Алейниковым, это особенно видно. Многое у Губанова необязательное, с небрежной рифмовкой. Но в этом ли дело? В стихах заложена огромная, исступлённая энергетика. Резкие, чувственно-оригинальные образы, высокая истеричность шизоидного ума. Сила, ярко противостоящая не только советской, но и нынешней гладкописи, хотя она у многих отмечена технической изощрённостью, да не трогает ни ума, ни сердца – в особенности.
Интересно, что наш Федя заготовил для моноспектакля? Дай бог, чтобы у него всё удачно получилось, это Феденьке необходимо. До завтра, моя маленькая. Целую, твой удочерённый мамик.

7 августа


*
 
Привет!

Привет, моя доченька – это заголовок письма, а то Фима сказал, что путается, что отправлять на дискете. Перед письмом к тебе позвонила папе. Спросила, как он себя чувствует. Папа сказал, что обычно. – А как ноги, ты же мне в прошлый раз жаловался, что трудно ходить, ноги болят. – Нет, они у меня уже полгода болят, просто так тебе сказал. – Значит, Леночка, ничего нового. То, что что-нибудь, но не всё, напечатают, папу всё равно обрадовало. Справился, был ли у меня Паша. – Должен сегодня зайти за книгой Лены, и я у него спрошу про твои стихи. Что-то письмо у меня застопоривается, хотя в окне очень красиво, но для меня эта красота уже какая-то застывшая. Однако скоро лиственная часть природы пожелтеет, начнётся осень. […] Когда-то моя баба Соня написала Годику (я уехала от него к маме), и в письме было такое выражение «в общем Инна скучно ходит». Вот и сегодня Инна скучно встала, поэтому прекращает занудное письмо. Если в течение дня что-нибудь интересное произойдет или в голову войдёт, допишу. А пока целую тебя 100000000000000000000000000000000000000 раз. Мама.

8 августа


*

Доченька, Фима приехал поздно, и я тебе вчера не успела дописать письмо. Беседа получилась очень хорошая, правда, там несколько больше, чем может газета напечатать. Сократить есть что, но это пусть делает Саид-Шах – ей видней. А так всё очень хорошо и толково. Вчера Паша на минутку зашел с Алёной и детьми. Маленький мне показался бледным. А так – чудесный. Я им на крылечко вынесла «Блуждающего ребёнка»[9]. В дом они заходить не хотели – гуляли перед сном. Я успела спросить про папины стихи. Паша думает, что всё пойдет. Но Кублановский сейчас в отпуске, и ещё не читал и никуда не планировал. Рада была твоему вчерашнему звонку, письму – также. […] Живот мой несколько улучшился. Сегодня пойду на день рождения мужа Ришиной, идти неохота, ибо придётся только смотреть, как люди едят. Но возможно, и развеюсь. Скорей всего так и будет. Я последнее время всегда с неохотой, даже с некоторой боязнью выхожу на люди, но потом оказывается, что не зря. Сейчас с помощью Марины решила искупаться, да воду выключили. То и дело выключают. А телефон всё продолжает молчать. Хорошо, что когда ты жила здесь, и телефон работал, и вода шла. Фима за меня купил подарок Алику – воспоминания Людмилы Штерн о Довлатове. Книга в 338 стр., в твердом переплёте с суперобложкой и фотографиями, обычного формата стоит 338 р. Всё-таки не дёшево. Но книжные магазины полны людей. Читаются в основном: детективы, любовные романы и мемуары. Я была приятно удивлена, прочтя в «Знамени» статью о трёхтомнике Лакшина, где было написано, что в сотовом магазине на Тверской, где каждый месяц выставляется список самых покупаемых книг, за март этого года был отмечен Лакшинский трехтомник. Это всё же – неплохой знак.
Погода уже меняется, ветер, и не только по прогнозу, но и по окну можно угадать, что завтра, а возможно и к вечеру, будет дождь. Но пока по-прежнему тепло. Вчера вечером, вернувшись из Анапы, звонил Дима[10]. Сразу поинтересовался, пишу ли я. Это его постоянный интерес. Бедный Дима, ему не пишется, и, несмотря на тяжелый многокомплексный характер по отношению к себе, всегда рад, когда пишут другие. […]  Я сейчас бездеятельна и остро жалею тех, кому подолгу не пишется. Например, Чухонцева. […] Воду так и не дали, придётся в гости идти немытой. Ну ладно – немытой, но лишь бы губы не складывала так страшно. Часто себя ловлю на этой гримасе, рот стараюсь держать чуть приоткрытым, но забываю и снова уродливо складываю губы. Есть над чем посмеяться и то, слава богу. […] Целую 10000000000000000000000000000000000, твоя мама-несушка.

9 августа


*

Здравствуй, моё солнышко! Только что ты мне позвонила и подняла меня с постели. А так я всё подрёмывала и лениво сквозь дрёму думала, что вот дождь начнётся, что в голове ни намёка на живую мысль, что лечиться страсть как не хочется. А меж тем дождь был вовсе не впереди, а вовсю лил. Тёмный полдень, как в ноябре. Вчера Галя[11] меня обескуражила экскурсией ко мне, ведь не предупредила даже: «Инна Львовна, я привела к вам экскурсию, начнём с осмотра дома». Потом, после чаю: «А теперь, прочтите нам свои стихи». А так не хочется читать, когда ничего не пишется. Галя по-учительски добрым голосом подбадривала, – ну, давайте, начните. Её сестра Таня улыбнулась: «как маленькому ребёнку – встань на стульчик и читай»! Ну что делать? Я пошла за книжкой, встала на стульчик и прочитала штук 6. Одна из экскурсанток – книгочейка, другая – любительница стихов. Обе они из Владивостока, психиатрички. Симпатичные. Я была любезна. За чаем, фруктами и овощами, видя, что я не ем, Галя поинтересовалась, почему. Я сказала. Она взялась привезти ко мне какого-нибудь врача, но книгочейка объяснила, что без анализов – дело пустое. Надо ехать с утра в поликлинику. Я это знаю, но с кем ехать и как? Пока не хочу. Конечно, каждая из экскурсанток со мной сфотографировалась, а там они отправились в музей Пастернака и вообще – по знаменитому Переделкину. При них позвонил Залещук, вышел номер с моими стихами, редактор в восторге – Инна Львовна настоящий классик, он, Залещук, знает это ещё с «Госпиталя лицевого ранения» – такого венка сонетов не было ни у каких известных русских поэтов, да и в мире не было. Можно подумать, что он знает хоть один язык, кроме русского. […]
У Алика Ришина собрались Карякины, Миллеры, Евтушенко, Алик Крелин и Серёжа Никитин, и Фима Бершин. Евтух витийствовал, Карякин нудно рассказывал, как его из партии исключали, Никитин пел. Насчёт Карякина мне остроумно сказал Фима: в школе Карякина не научили ставить точку в конце предложения, поэтому он начинает неплохо, но не может остановиться. Сейчас остановлюсь и посмотрю новости, т.е. поставлю запятую. А после закончу письмо.
Деточка моя, ну и новости, – одна другой ужасней. В Иерусалиме, у стены Плача – пять тысяч евреев протестует против переселения, Шарон сочувствует, но призывает ради святого дела переселиться в пустыню. Калининград тонет под ливневой бурей, Литва – тоже. В Ростовской области – сибирская язва, в Сибири – птичий грипп. Через посёлок Новосибирской области проходит дорога для танков, танки рушат дома. Выпускается пятитысячная купюра – верный признак инфляции. И ещё много негатива. Только московский хлебозавод работает хорошо. Буханки очень аппетитно выглядят, скоро начну есть хлеб. Живот успокоился. Вчера Марина меня уговорила поесть нежирный суп с лапшой, мол, всё равно хуже не будет. До вечера и не было хуже. Теперь опять хорошо. Позавтракала небольшим количеством творога. Всё путём, всё отлично. Через часок, пожалуй, попробую опять съесть лапшичку. Так что всё у меня движется на лад. Дождь унялся, но в доме сырая прохлада, пожалуй, выйду в свою котельню, немного протоплю, подсушу дачу. Фима съедет с дачи 15-го. Пятнадцатого меня приглашают Ивановы, приглашение мне позавчера передала Анна Саид-Шах. За мной приедут. Аня пишет сценарий об Ахматовой, кое-что лишь начинает о ней узнавать. Так в разговоре со мной возмущалась развратностью Ахматовой, которая умудрилась в медовый месяц изменить Гумилёву с Модильяни. Я ей сказала, что Ахматова забрасывала камешек в мансарду Модильяни, где он работал ещё с одним художником, (имя я забыла), вызывала броском камешка на свидание. – Ах, какая отличная деталь для фильма! – воскликнула Аня. Ещё она придумала, чтобы я читала в этом фильме стихи Ахматовой, мол, будет здорово, если в титрах обозначить «Стихи Ахматовой читает Лиснянская». Тембр голоса, видишь ли, похож. Я, конечно, на такой позор не пойду… […] Ко мне вернулось весёлое настроение. Кстати, с Фимой я много смеюсь, а он говорит, что жить со мной в одном доме и легко, и весело, – понимаю юмор. Вот это заявление мне нравится, так как считаю себя тяжёлым человеком. Сейчас тяжёлый человек утяжелит себя супчиком, но в небольшом количестве. Обо мне не беспокойся, увидишь, всё скоро придёт в норму. Я в этом уверена. Всем привет. Целую тебя, моя дочка-мамочка. Люблю, тоскую.

11 августа


*

Доченька! Получила твоё письмо и быстрый рассказ о бурно текущем и тесно заселённом дне[12]. Какой бешеный у тебя ритм жизни, которую ты то догоняешь, то обгоняешь, вертишься в ней и вопреки ей. Люди, люди, люди – вот что тебе необходимо непрерывно, и они всегда возникают. Кто такая Дина? Остальных, кроме лесбиянок и их детей, я знаю. О погибшей француженке ты рассказывала. А тут вдруг встреча с её сестрой! Одна эта встреча могла обернуться удивительным отдельным рассказом. Спасибо! В письме ты торопишь меня с приездом. Вот и Фима говорит: «Поедемте вместе»! Но как быть с папиной книгой, со сдачей квартиры, не говоря уже о делах, связанных с двумя моими книгами, с книгой Семёна, с «Хвастуньей». Правда, с хвастуньей, как обещала Хомутова, мы поработаем в сентябре. Предположим, что по электронной почте можно решить какие-то вопросы с издательствами, хотя «Время», если меня не будет на месте, тоже будет стоять на месте. Это «Время» своим присутствием как-то можно ещё подгонять. А как быть с квартирой, дачей, и папиной книгой[13]? Ведь ты её оставила на меня. Если решить на всё плюнуть помимо дачи, в которую надо всё же кого-то вселить, то искать вселенцев надо незамедлительно. В конце концов, со сдачей квартиры можно повременить до весны, хотя жаль. Но это для меня не первостепенно. Папину книгу можно оставить у Маши и вести переписку с Пашкой или звонить Ицковичу, если у Паши ничего в октябре не получится. Я готова к восьмидесятилетию папы сделать такой материальный подарок, но ума не приложу, где найти издательство, которое за деньги не только издаёт, но и продаёт книги. Может быть, всё-таки позвонить Ицковичу? Конечно, хочется на всё плюнуть и рвануть к тебе. Тихо жить в любимой комнате рядом с бурнокипящей жизнью. […] Как со всем этим разобраться, у меня уже не хватает умственной энергии. А ты ещё пишешь мне: «садись и пиши»! С 5-го по 25-ое сентября Марина уезжает, а она, помнишь, обещала найти жильцов на дачу? Когда же и где ей их искать? Мне приятно, что ты с безревностной любовью относишься к Тамарин. Как мне жаль, что я не увижу Федькиных выступлений в конце сентября. Сегодня, когда день снова солнечнен, вспоминаю вчерашний дождливый мрак и понимаю, что осенний мрак для меня не лёгок. Хочу к твоему и Иерусалимскому свету, хотя не думаю, что распишусь. Должно прийти что-то новое то ли содержательно, то ли ритмически, но новое. Нельзя бесконечно входить в одну и ту же стихотворческую реку. Тут уже никакая смена пейзажей не поможет. Необходимо иное чувствование и иная мысль. Вряд ли я на это уже способна. Последние мои циклы «В пригороде Содома», «Гимны» и книги «Без тебя», «Иерусалимская тетрадь» в какой-то мере этой новизной друг от друга отличались. Нынешний мой застой – отсутствие новой музыки. Под музыкой я подразумеваю не только звук, но и жизневидение. Я много об этом думала сквозь боль в животе. Боль вчера прекратилась. Практически, тьфу-тьфу, я уже здорова при умеренной пище. Я перетерпела, переждала всё это и правильно сделала. Лечёба тела вредит здоровью души, которая у меня ещё пока не окаменела. Ну, может, самую малость. Сквозь её пористые каменья ещё пробиваются, как в моём любимом израильском саду, анемоны и маки. В небольшом количестве маки не наркотичны, а снотворны. Вот душа и дремлет, и грезит о новом повороте или рукаве стихотворческой речки-речи. Всё это сентиментально старческие глупости, вернее, – надежды. Да, душа дремлет и никакой здравый смысл не в состоянии меня вывести на улицу, нужен пастух выгоняющий меня, как овцу из загона. Таким пастухом можешь быть только ты, да я с тобой могу даже в автобус сесть! И эту лишнюю заботу мне совестно прибавлять ко множеству твоих забот. Короче, не знаю, как быть с полётом к тебе. Всё надо вместе обдумать. Это письмо Фима ещё может тебе послать в понедельник, но ответить на его адрес ты уже не сможешь. Ира Поволоцкая сказала, что говорила со старшей телефонного узла, и та сообщила, что обрыв найден, и в пятницу, т.е. сегодня, телефон заработает. Пока молчит, но ещё не вечер. Свежо предание, но я ему мало верю. Завтра или послезавтра приедет навестить меня Дима. По мобильному телефону он меня уже раздражает одним и тем же вопросом, – начали писать или нет? Я ему скажу, чтобы он этого вопроса мне не задавал, если вдруг начну, – скажу сама. Скоро пойду есть или танов или лапшичку. Вчера вместе с ней я и кусочек нежирной курицы съела, – обошлось. Марина сегодня придет часа в 2, она меня предупредила вчера из дома творчества, собралась с утра с дочерью в какой-то тряпичный магазин. Вчера, на ночь глядя, вдруг захотелось Фиме прочесть стихи, пришли к выводу, что есть два замечательных – «В Хайфе» и «Книги! Время теснится на книжных полках». Фима сказал, что если на 50 есть 2 замечательных, то это уже хорошо. Возможно, он прав. Но о пятидесяти я ему сказала, а прочла 12 из лучших. Мне самой понравилось больше, чем два. Видимо, было такое настроение, и я ошиблась. Завтра, если будут какие-то новости или письмо от тебя еще напишу тебе. Целую. Твоя мама, уже здоровушка. Солнце!
 

* * *

Я отгоняю рукою оконную штору, –
Ветер – не муха, чтоб отгонять ладонью.
Ищут на ощупь опору
Мысли спросонья.

Время приспело для свежей небесной манны,
Ибо невесть откуда набравшись силы,
Движутся люди и страны,
Дома и могилы.

Это на яви мой сон жизнь замесила:
Крыша поехала и у моей России, –
И с чердака на оптический крестик киллер
Ловит Мессию.

Оглохшее к лире,
Солнце на манну толчет мокрые зёрна
Выжатой тучи, а я отгоняю упорно
Мысли и ветер.


Видишь, я что-то попробовала написать, да не получается. Рада была слышать твой голос, но он мне показался потускневшим от каких-то забот, о которых ты мне не говоришь. Здорова ли ты, моя маленькая? Позвоню утром. М.б. ещё застану тебя. Целую, мама.

12 августа


Публикация и примечания Елены Макаровой




_________________
Примечания:

1 Викторова О.В., сотрудница РГАЛИ.
2 Вечер в доме-музее Марины Цветаевой в честь выхода 2-го тома «Крепости над бездной», посвящённого детям и учителям Терезинского гетто.
3 Поэт Ефим Бершин в ту пору жил у мамы на даче.
4 Олег Чухонцев и Ирина Поволоцкая.
5 Поэт Лариса Миллер.
6 Журналист, жена Юрия Соломонова.
7 Inna Lisnianskaya, Far from Sodom, translated by Daniel Weissbort. Arc Publications, 2005.
8 Писательница Валентина Полухина, на то время жена Даниэля Вейсборта.
9 На самом деле мама имеет в виду второй том «Крепости над бездной», в котором  опубликованы е` переводы детских стихов, в том числе Гануша Гахенбурга, под названием «Я – блуждающий ребёнок». 
10 Поэт Дмитрий Полищук.
11 Галя Домбровская, моя подруга, вместе с её сестрой Таней они присматривали за мамой, когда та болела.
12 -

11.8.2005.

Дорогой Мамик, вчера я тебе описывала свой день, и это оставляю в форме очерка. Чтобы тебя повеселить.
У нас тут жаркие дни – размежевание. Вчера 50000 протестантов собрались у Стены Плача. Фимка, который монтирует новости, пришел поздно вечером домой зачумлённый от того видеоматериала, который ему сдают операторы. Территории – за мир – с его стороны, как и со стороны Семёна Израилевича – не решение. А что – решение? Увидим, 15 августа не за горами. Мамик, прошу тебя, не усугубляйся и держи курс на сюда. Интернет все проблемы текстов решает в одну секунду. Ты же не кино снимаешь! Целую тебя крепко. Лена.

Беллисимо

Утром заявилась Дина. Щёки пылают, зелёные глаза сверкают. Такой я давно её не видела. Я вообще её уже целый год не видела. Оказалось: она приехала из Чикаго две недели тому назад, с дочерью Шани. Здесь живет Хаим, отец ребёнка, они официально не женаты, но Хаим – признанный отец. ...Родители Дину из Чикаго не отпускали. Они сказали: он на всё пойдет, чтобы отсудить Шани. Он – манипулятор! Так и случилось. Хаим подал в суд, его адвокат шьёт дело. Якобы Дина истеричка (более разумного и доброго существа на свете не сыскать) и издевается над Шани (более нежную и любящую мать я ещё не видела). Дининому адвокату удалось получить от суда временное разрешение на выезд Дины и Шани из страны, но при условии – родители, живущие в Чикаго, должны гарантировать Динину явку на следующий раунд суда, который состоится осенью. Родители рассердились и решили Дину наказать – не давать гарантии. Вот и вся предыстория появления у нас дома Дины. Зная Дину, её трезвость и решительность, я подумала, что у нее уже составлен план действий. Но я ошиблась. Дина не имела ни плана, ни направления. «Хаим – упёртый, а теперь, после суда, он способен на всё – украсть Шани, увезти её не знаю куда...». Сказав это, Дина бросилась в туалет. Я поставила варить рис, заварила чай. Дина засыпала на стуле. Я уложила ее в своей комнате. В её записной книжке я нашла телефон её отца, Стенли Каплана. Семья Капланов, мама-папа и четверо детей переселились из Южной Африки в Израиль, где Динин старший брат наложил на себя руки. Старшая сестра и Дина остались в Израиле, а её родители с младшей сестрой уехали в Чикаго. Спасаясь от преследований Хаима, Дина с маленькой Шани тоже уехала в Чикаго, где у нее есть работа (театротерапия с марионетками) и новый друг, тихий американец Майк. Посреди беседы со Стенли заявились Франческо с Грацией. Они уже десять дней здесь, Франческо собирает музыку погибших композиторов, а Грация варит ему кошерную еду. На Франческо не было лица. Оказывается, он вечером потерял сознание. Грация еле привела его в чувства. Его рвало и у него страшное расстройство. Хорошо, что Дина спала, и туалет был свободен. Я хотела дать Франческо Динин рис, но нет – это не кошер. На чай он согласился. Разливая по чашкам чай, я уговаривала Стенли прислать Дине гарантию. В Чикаго было раннее утро, Стенли и позавтракать не успел, а я уже обрушилась на него с этой гарантией. «Дина потеряет квартиру» – твердил Стенли. О квартире речь вообще не шла. Может, дина забыла сказать мне об этом? Я говорила одно: «Дина может потерять Шани». В конце концов, до него доехало, и он пообещал всё сделать. С Грацией и Франческо мы устроились на балконе, чтобы не будить Дину, и тот попросил меня позвонить некому Цви Кинору (Франческо плохо говорит по-английски, а на иврите, не смотря на переход в иудаизм, не знает ни слова) и задать ему 5 вопросов. Я записала вопросы и позвонила Цви. Он с невероятной готовностью на них ответил. Будучи в концлагере, мальчиком, он написал там песню, вполне оптимистическую, другой мальчик тоже сочинил песню, и девушка Алина, певица и танцовщица, которую там застрелили, тоже написала песню, все ноты и слова у него есть. Цви оказался разговорчивым. Он 1931 г.р., мальчиком прошел польские концлагеря, потерял всю семью, закончил Бухенвальдом, приехал в Палестину, пробыл тут полгода и уехал в Париж, где учился у Марселя Марсо, и сорок лет покорял Европу и Америку искусством пантомимы, говорит на десяти языках. Песни он мне пел на польском и идише, я всё записывала, Франческо только успевал подавать бумагу. В это время Стенли позвонил Дине на мобильник, и там, в моей комнате, разворачивалась другая история. Цви говорил мне, что завтра у него съёмки в американском фильме, где он будет играть сумасшедшего мима в настоящем сумасшедшем доме, такая у него роль, а Дина объясняла отцу, что им с Шани нужно немедленно выехать из Израиля, поскольку Хаим в сумасшествии способен на всё, в том числе, выкрасть Шани.
Грация, чувствительная женщина в голубом платье, купленном в Старом Городе, понимала, что что-то происходит здесь, а именно в Израиле. С первого до последнего дня Франческо болеет – аллергия на кошек, температура, живот, потеря сознания, – что это? Капито... капуто... Но зато он нашел очень много важных материалов. Франческо, потомок моранов, его фамилия Лоторо, то есть «потерянное поколение», предки его приняли христианство в Испании. Он и правда – вылитый еврей, причудами судьбы вторично принявший иудаизм (к этому его привело собирание музыки, написанной в концлагерях). То есть он, древний еврей, чьи предки изменили вере, должен был её восстановить. Вместе с Грацией, итальянской крестьянкой, работающей нынче в почтовом отделении Барлетта-Ностра.
Франческо опять побежал в уборную. Уборная была занята Диной. После разговора с отцом у неё началась новая атака. Франческо, который Дину не видел, так как она спала в моей комнате, очень удивился. Мы все сидим на балконе, и при этом кто-то из нас находится в уборной. Причудлив наш Иерусалим... Наконец Дина вышла, и они представились друг другу, – аллегро, стакато. Франческо занял позицию. Поносное лето, ничего не скажешь!
Грация с Франческой ушли в Итальянскую синагогу, рав Бахбут велел им прийти в 6.30. Тот самый рав, что привез мне фридловские бусы.
А я пошла провожать Дину в дом каких-то её знакомых, где была Шани. По дороге, которая уже стала для нас исторической, – мимо прежнего дома Дины с чудесным садом, где мы обсуждали с ней уроки в израильском музее, Швенка, Фридл, Хаима, который вечно лежал у телевизора, и прочих героев наших романов, – в сторону Цомет Пат, то есть перекрёстка под названием Пат, что по-русски сущая бессмыслица. По пути к перекрёстку Пат Дина рассказывала мне про своих подруг, с которыми осталась Шани. Робин и Ширли, лесбиянки-психологини, их мужья гомосеки, от них у Робин и Ширли по ребёнку – Шира и Амнон. Шира – подружка Дининой Шани. Семья лесбиянок и семья гомосеков прекрасно ладят друг с другом. Растят детей вместе, живут, понятно, порознь. Мы доплелись до дома лесбиянок. Ширли, спортивного вида тётка, гладила белые брюки, ее обвисшие груди болтались над утюгом, а толстая Робин в другой комнате читала Шире и Шани книжку. Раскинув толстые ноги в шортах, Робин лежала на большой кровати, а по обе стороны расположились белокурая Ширли и черноволосая Шани, копия Хаима, ничего от Дины. Дина светловолосая, зеленоглазая. Дочь Ширли – Шира похожа в самом деле на Дину, в Шани – на Хаима и Робин. Крепыш Амнон, сын Робин, смотрел мультики по телевизору. Четырёхлетний представитель мужского пола выглядел здесь существом инородным. Может, папы пошли в кино и оставили его на мам?
Ширли закончила глажку, сняла с себя шорты, продела стройные сильные ноги в брючины, втиснула в них большой отвисший живот. Брюки на ней не сидели. Может, на Дине они будут выглядеть лучше? Дина примерила – тоже не сидят. Обо мне и речи не было – я бы в них утопла.
Распрощавшись с милым семейством, я вышла на улицу. Над ночным Иерусалимом висел тоненький месяц, рядом с ним мерцала мелкая, с пшённое зерно, звездочка. Света от них было с гулькин нос, но небесная экономия Иерусалиму не мешает. С наступлением тьмы он обвешивается с ног до головы ожерельями лампочек, светло почти как днем, и тьмы, как говорится, днем с огнём не сыскать. Но зачем она мне? А вот зачем. Наш туалет весь день был занят, в лесбиянском доме я забылась, и теперь мне срочно нужно было найти какое-то место. В глубине сада, или в тёмной аллее. Ничего подобного. К счастью, по дороге, было кафе. Пустое. Я заказала кофе и на законном основании посетила туалет. За стойкой стояла милая девушка с обритой головой и большими зелеными глазами. Похожа на Дину. Может, из Южной Африки? Нет, из Парижа. У нее был смешной акцент на иврите. Чего она тут делает? Учится на ветеринара. А летом подрабатывает на учёбу. Я вспомнила про несчастную француженку, официантку из Тель Авивского бара, которая погибла в теракте. Та просто так приехала и осталась. Очень ей понравилось здесь. В то же время режиссёр телекомпании Би-Би-Си получил задание снять израильскую молодёжь, он побродил по Тель-Авиву, и остановил свой выбор на кафе, где работала эта француженка, его заинтересовал охранник – красавиц эфиоп, отплясывающий брейк-данс, и хозяин кафе, рыжий пират, веснушчатый увалень с косынкой на голове, и, конечно же, красавица официантка, в маечке на голое тело, с прекрасными плечами и дивной походкой. А потом, прямо во время съёмок, кафе взлетело в воздух, француженка погибла, эфиоп остался без рук и ног, кинорежиссёр и оператор неделю провели в реанимации. Вот такая была история. Я спросила у девушки, слышала ли она об этом. Она кивнула. «Это была моя сестра». Я чуть со стула не упала. Так зачем же тогда... «Здесь я могу общаться с друзьями Жаклин, и, может быть, скоро мы с Алоном поженимся. Но всё-таки я предпочитаю работать в Иерусалиме». Алон – и был тот самый рыжий пират, который влюбился в Жаклин с первого взгляда и принял её на работу. Мы перешли на английский, иврит ей явно не давался. Она сказала, что англичане выздоровели, но история с фильмом заглохла. Жаль!
На этом месте пришлось прерваться. Позвонила Рахель, мама Тамарин, из Клиля, что на севере страны, попросила привезти Тамарин лекарство и рис. Тамарин страдает от боли, что-то с животом. Мы с Серёжей купили лекарство, взяли пакет риса и в знойный полдень, истекая потом, поехали в Эйн-Карем, что в переводе с арабского «Виноградная лоза». С крыши домика Тамарин свисали огромные грозди созревающего тёмно-фиолетового винограда. Я вошла, дверь была не заперта, и увидела бедную Тамарин, невесту нашего сына. Она сидела, положив голову на высокую спинку дивана, глаза закрыты, персиковые щёки горят. По ее указанию я натерла на тёрке корень «джинджера», по нашему имбиря, дала ей таблетку, поставила воду, чтобы сварить рис, и вышла на улицу. Сережа спал в машине, а я залезла на забор – сорвать спелый инжир с дерева. И вспомнила то, что думала или сочиняла в уме вчера, после того, как ушла из кафе.
С полными руками инжира я вернулась в дом, высыпала рис в кипящую воду, вытерла стол и села. Тамарин уснула сидя. На стене висела белая Федина шляпа, под столом стояли его ботинки. Будь здесь Федя, он бы сам ухаживал за своей невестой, а я бы писала о том, что мне пришло в голову вчера вечером. Но Федя в Нью-Йорке, утром я получила от него одну строчку: «Снились сны. Проснулся, и всё хорошо». То есть сны ему снились тревожные. Может от того, что заболела Тамарин?
Рис сварился, Тамарин сказала, что ей лучше, и мы уехали.
Наконец-то, если ничего сейчас не произойдёт, я смогу написать то, о чём думала, или что сочиняла вчера по дороге домой.
Я не успеваю за жизнью. Раньше как-то выходило – жизнь была жизнью, литература – литературой. То, что происходит, происходило, и это никак не влияло на развитие сюжета в романе. Если бы жизнь и литература поравнялись, встали рядком, и дали бы мне хоть секунду на размышления. Праздные размышления, размышления ни о чём, бесцельные, как сама жизнь. И я ведь не плетусь у неё в хвосте, я забегаю вперёд, отбегаю назад, кружусь и спотыкаюсь, и никак не могу попасть в ритм, шагать в ногу. Ты здесь, жизнь, я пытаюсь написать твой портрет, перестань вертеться, посиди смирно, а в перерывах между сеансами делай, что хочешь. Не выходит. Значит, я сама должна остановиться. Пусть она крутится, мне бы только выбрать правильную позу и застыть на часок другой. Так и надо сделать. Но не тут-то было! Звонит Франческо! Беллисимо! Грация! Они уже рядом с нами, вот-вот войдут. Они улетают, мы должны попрощаться. Кто сказал, что писатель должен выбирать между жизнью и литературой? Может, кто-то и сказал, но у меня нет времени вспомнить автора данного поучения. Но ещё что-то крутилось в моей башке, когда я вчера шла домой... А, вот что! Если писать всё, как есть – люди узнают себя и многие обидятся. Просто за разглашение тайны. Значит, чтобы никого не обидеть, нужно дождаться, чтобы все умерли, а уж потом написать. Но эта мысль ещё более чудовищная. Пережидать – и писать. А если всё завуалировать, назвать всех иначе, и всё, что с тобой здесь происходило, представить в виде метафоры – тогда зачем это? И эта мысль, помню, примерила меня с недостижимостью недосягаемого, и, подымаясь по лестнице на второй с половиной этаж, я решила не описывать жизнь, а жить ею. Так что приход Франчески и Грации можно считать избавлением. Грация, Мольто Белле!

13 Григорий Корин, «Муза и автопортрет», ОГИ, 2005.


Продолжение >




________________________________________

См. также: Инна Лиснянская. Письма к дочери, 2001 г. Лиterraтура №№ 77, 78, 79. Часть I | Часть II | Часть III. Письма к дочери. 2002-2003 г. Лиterraтура №№ 83, 84. Часть I | Часть II. – Прим. ред.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 136
Опубликовано 21 ноя 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ