Редактор: Женя Декина
(цикл рассказов)
НАША НАТАШАЯ пришёл на тридцатилетие школьного выпуска. За длинным столом дешёвого кабака собрались мои одноклассники, обезображенные прожитыми годами почти до неузнаваемости.
«Какого х**а, – подумал я, увидев этот паноптикум, – люди собираются на подобные встречи? Чтобы найти кого-нибудь пострашнее себя и успокоиться на время? Зачем я только сюда припёрся?»
Впрочем, не все еще потеряли форму. Например, Наташа, моя школьная любовь, выглядела вполне, что называется, «съедобной». Она на удивление хорошо сохранилась – почти не оплыла и не потускнела. Только взгляд стал какой-то задумчивый.
Я сел рядом с ней, слегка оттолкнув плешивого увальня Мишу Простодонова. В детстве я и Простодонов крепко дружили. Дружили до такой степени, что несколько раз дуэтом приводились в милицию. Теперь же Миша превратился в совершенно незнакомого мне здоровенного мужика, украшенного сединой на затылке, почти деда. Куда девался тот обормот Простодонов, с которым было так весело и интересно? Об этом даже подумать страшно. Миша тоже намеревался занять козырное место рядом с Наташей, но я оказался чуток шустрее. Соперник недовольно засопел и тут же размяк, начав разводить шашни с нашей старостой Тамарой – дородной тёткой в янтарной мишуре.
Пока одноклассники наливались вином и водкой, насыщались всякими тяжелыми закусками и несли, как водится на подобных встречах, кромешный бред, мы с Наташей купались в нежных воспоминаниях.
– Ты был страшным фантазёром, – говорила она. – Я всегда поражалась твоим выдумкам. Однажды ты заявил, что когда-нибудь тебя заберут инопланетяне. И путешествие сие будет только в один конец. Помнишь?
– Чего-то было такое… – я сделал вид, что пытаюсь вспомнить то, о чем говорит Наташа. Хотя, разумеется, ничего не забыл.
– А еще ты выдумал маленькие карманные телевизоры с помощью которых можно общаться с людьми, живущими в самых разных уголках Земного шара.
– Вот такие? – ухмыльнулся я и вытащил из кармана смартфон.
– Именно! – согласилась Наташа. – Над тобой тогда все смеялись. Но ты оказался пророком.
Потом я понёс пургу про стремительно убегающее время, про беспросветность будничной рутины, про невозможность возвратить те светлые чувства, которые мы испытывали когда-то в юности. Говоря про «светлые чувства», я облизывал Наташу умоляющим взглядом пожилого пса, жаждущего кусочка колбаски с хозяйского стола.
Неожиданно Наташа накрыла мою руку своей ладонью и спросила:
– Может прогуляемся немного?
Я поплыл. Тут же вспомнилась тупейшая солдафонская шутка: «Встречи выпускников проводятся для того, чтобы, хе-хе, дать второй и последний шанс трахнуть одноклассницу».
Мы вышли из кабака и побрели по душному парку. Город уже погрузился в липкую темень позднего мая. Шагая, я продолжал звенеть про юность, несбывшиеся мечты, мальчишеские фантазии.
– Так ты не раздумал еще? – перебила меня Наташа.
– Что?
– Улететь отсюда?
– С тобой? Да хоть в самую далёкую галактику, хоть к Альфа-Центавре… – ответил я и глупо хохотнул.
– Ну, тогда полетели!
– Что, прямо здесь?
– Да.
Я неуклюже обнял Наташу, но она, как говорится, «ненавязчиво» отстранилась.
Неожиданно сверху лупанул яркий свет. Я задрал голову и увидел вращающийся на неопределенной высоте диск со светящимися кружками, похожими на самолётные иллюминаторы.
«Как-будто в небо запустили аттракцион из Луна-Парка» – промелькнула в голове шальная мысль.
– Ну? – поторопила Наташа. – Готов?
– Что это за хрень? – проскрипел я, еле ворочая одеревеневшим языком. – Я не понимаю… Я совсем ничего не понимаю… Как это?
– Летим? – напирала Наташа. – Ты же мечтал. Быстрее решайся. Осталось совсем немного времени. Мне пора… Меня ждут.
Я попятился.
– Слушай, я оставил в кафе свою папку. А в ней – все мои документы – паспорт и все такое. Подожди, я быстро, я сейчас! Без документов, куда я полечу? Меня без них просто не выпустят… Сама понимаешь…
Я понесся в сторону кафе.
Встреча выпускников тем временем перешла в свою кульминационную фазу – народ отплясывал под бессмертный хит, звучащий некогда из каждой форточки:
«Жизнь невозможно повернуть назад! – орала в микрофон пьяная одноклассница, раздирая рот, – и время ни на миг не остановишь!»
Я рухнул на свой стул и налил себе полный фужер водки.
– Ты где был-то? – спросил меня Простодонов.
– Да, вот… с Наташей вышел пройтись. А она решила домой отвалить… Дела какие-то у неё. Срочные.
– С какой Наташей? – уточнил одноклассник.
– С нашей Наташей.
– Хм… В классе нашем не было Наташи, – заявил Простодонов и добавил: – Стихи, ёпти! Давай, накатим?
Одноклассник начал открывать новую бутылку.
– Тамар, – обратился он к бывшей старосте, – разве с нами училась Наташа?
– Нет, – ответила Тамара, – хотя это очень странно. Имя Наташа в то время было повсеместно распространенным. Нынче всё поменялось. Разве можно представить в нашем классе Кристину, Дашу или Варвару с Ульяной? Засмеяли бы. Или Никиту, Матвея, Филиппа, Данилу, прости господи? Нет, у нас были имена попроще – Наташи, Светы, Сережи, Вовы, Миши и Иры. Все, как у людей.
– Давай хряпнем на брудершафт, – предложил Простодонов, – мы же все-таки друзья детства. А такие друзья остаются друзьями на всю жизнь.
Одноклассник положил свою тяжелую руку на моё плечо, и мы хряпнули.
НА САМОМ ДЕЛЕСамуил Львович взял своё любимое старое лукошко и отправился в лес по грибы. Хотя грибы-ягоды его не шибко интересовали. Он просто обожал побродить по живописным местечкам, окружающим его дачу.
Свернув с просёлочной дороги, Самуил Львович углубился в еловую чащу. Где-то неподалёку закуковала кукушка.
«Спросить, что-ли, сколько лет мне осталось?» — неожиданно подумал Самуил Львович и тут же горько ухмыльнулся своей нелепой затее.
Последние годы память Самуила Львовича стала чуток сдавать. Как и многие пожилые люди, он иногда забывал, кто он, откуда и где. К счастью, память отключалась ненадолго.
Поигрывая сжатым искусственными челюстями длинным стебельком, Самуил Львович вышел на небольшую солнечную полянку. Она сияла среди густого леса, словно тонзура на макушке католического монаха. Около ноги путешественника кто-то пошевелился. Заинтересовавшись, старик нагнулся и увидел извивающеюся змею.
«Слово “уж”, — подумал он, — произошло от слова “ужас”. Или наоборот. Не помню уже».
Самуил Львович наклонился и, улыбаясь, погладил лоснящуюся на солнышке рептилию:
— Не бойся меня, ужик…
«Хуюжик!» — прошипел змеёныш на своём змеином языке и ловко ужалил руку старика.
На самом деле это был никакой не уж, а самый настоящий гадёныш, то есть сын ядовитой гадюки.
— А вот **й тебе! — вскрикнул Самуил Львович и захохотал так громко и страшно, что уж в ужасе юркнул в заросли. Старик с восторгом посмотрел на ужаленное место и захохотал ещё пуще.
На самом деле это был никакой не Самуил Львович Шнеерман, профессор и крупнейший специалист по литературе Средневековья и Возрождения, а Агасфер, или по-другому, Вечный жид.
Столетиями этот Агасфер маялся, шатаясь по свету, мечтая умереть, а тут вдруг неожиданно обрадовался своему бессмертию.
«Надо же, — удивлённо подумал Агасфер, — чего это я? Тоже, что ли, умирать не хочу?»
Через пару минут Агасфер вернулся в своё прежнее состояние тоскующего по смерти старого ипохондрика.
Солнышко закатилось за тучную незваную тучу. Послышались дальние раскаты грома. Согбенный тяжестью прожитых веков, Агасфер поплёлся в свою расползшуюся и почерневшую от сырости и табачного дыма профессорскую дачу. В его лукошке болтались три бледные сыроежки.
НЕФОРМАЛЬНОЕ ОБЩЕНИЕ Это был очень странный литературный вечер. И проходил он в уникальном месте. Вход в зрительный зал находился почему-то на сцене, за огромной шторой, свисающей с металлической перекладины. Поэтому все опоздавшие, а опоздавшими были все, сначала появлялись на сцене, рядом с выступающим автором, а потом, слегка смущенные, сутуло спускались в зал. И каждый раз, когда отодвигалась штора и новый гость или новая гостья выходили на сцену, автор на некоторое время прерывал чтение.
Окна в зале почему-то отсутствовали – абсолютно изолированное пространство. Вскоре, появления опоздавших на сцене стали наводить нас на мысль о заранее запланированном шоу. Мы с интересом наблюдали это представление и потихоньку насасывались, принесенными в сумках коньяком и виски.
Все присутствующие на вечере знали друг друга. На литературных мероприятиях так уж водится: собираются только знакомые люди. Ну, или почти знакомые. Поэтому я не увидел ничего удивительного в том, что вскоре входящих начали приветствовать аплодисментами. Никогда, никогда не бывал на таких оригинальных литературных вечерах…
Автору, похоже, самому нравилось происходящее: в какой-то момент он тоже начал аплодировать вместе со всеми.
Входящие, улыбались, кланялись, занимали свободные места и незамедлительно припадали к своим бутылочкам.
В какой-то момент, высокий поэт с фотоаппаратом и самым добрым, вечно улыбающимся лицом, покинул зал. А потом снова вернулся, излучая радиоактивное человеколюбие. Глядя на его раздутую свежими припасами сумку, мы зааплодировали особенно рьяно.
Когда зал полностью заполнился, что тоже было очень необычно для литературного вечера, автор сказал: «Я щас!». Сказал и исчез за занавеской.
Мы подождали несколько минут. Автор не возвращался. Подождали еще немного.
– Эй! – крикнул один из нас, самый модный зритель, известный поэт и издатель, украшенный перстнями и браслетами. – Когда будет продолжение? Мы для чего сюда, вообще, пришли? Чтобы смотреть в пустоту?
Никто не ответил.
Мы поднялись на сцену и зашли за занавеску: дверь исчезла. Помещение заканчивалось сплошной бетонной стеной. Автор тоже пропал. Бесследно.
– Что такое! – крикнул самый модный зритель и щелкнул по пустому черепашьему панцирю, который он любил таскать с собой на литературные вечера. – Как это понять?
Одна дама подошла и легонько постучала сгибом своего изящного пальчика по бетону.
– Без мазы, – констатировал её действия модный поэт с панцирем.
– А Герман принёс из «Магнолии» два пузыря «Киновского», – сообщил кто-то.– Так что пора переходить к неформальному общению.
И мы с каким-то радостным облегчением посмотрели на вечно улыбающегося поэта-фотографа, излучающего радиоактивное человеколюбие.
Постуведомление:Рассказ "Неформальное общение" написан ночью в полубредовом простудном состоянии.СЮСИ-ПУСИКогда Боре исполнилось девять лет, мама решила «отдать его в спорт». В гимнастику высокого, упитанного Борю, разумеется, не приняли. Даже посмеялись над этой нелепой идеей. А в секции легкой атлетики сказали, что готовы его записать, но лишь после прохождения годового курса ОФП, то есть, общей физической подготовки. И Боря покорно принял этот приговор.
Занятия ОФП начались солнечным бабьем летом на большом стадионе. Мальчики и девочки из бориной группы бегали по прорезиненной чёрной дорожке, приседали, прыгали в длину, бросали друг другу мячи, болтались на турнике и отжимались.
Иногда на стадионном поле, покрытом колючим зелёном ворсом, появлялись девочки, играющие в хоккей на траве. Они были гораздо старше Бори – на целых три-четыре года. Наблюдая их странную, запутанную игру, Боря столбенел. В своих коротеньких юбках и гольфах, с дурацкими крючковатыми клюшками, хоккеистки были настолько красивы, что Боря напрочь забывал о важнейших мальчишеских законах. В соответствии с этими законами, ему нормальному третьекласснику полагается восхищаться совсем другими вещами и явлениями, например, маленькими железными танчиками, пластмассовыми индейцами и ковбойцами, пестиками с ленточными пистонами. А глазеть на порхающих в солнечных лучах девчонок со стянутыми в хвосты волосами – позорно.
– А Борька влюбился! – заорал его одногруппник Вова, вихрастый и конопатый задира, – влюбился! Влюбился! Влюбился! Сюси-Пуси!
Такого оскорбления Боря стерпеть не смог. Он пустился за Вовой, размахивая кулаками. Но конопатый оказался шустрым малым. Он не собирался драпать от крупного Бори. Зная о его неповоротливости, он просто отбегал от преследователя на несколько шагов и продолжал дразнить. Когда Боря его настигал, Вова ловко изворачивался и отскакивал в сторону. И вся группа хохотала, наблюдая это представление. В конце концов Боря зарыдал и поклялся себе больше никогда не смотреть на всяких глупых девчонок.
Но прошла неделя, и он снова оказался в плену удивительного зрелища. Боря стоял с блаженной полуулыбочкой, глядел на летающих по полю девочек и думал невесть о чём.
Где-то через месяц-полтора после начала занятий в секции ОФП, мама Бори от греха подальше перевела своего мальчика в музыкальную школу.
– Спорт – хорошо, – объяснила она Боре, – а искусство еще лучше. Надо воспитывать душу. А тело уж как-нибудь само…
Педагоги обычной и музыкальной школ заметили, что Боря периодически, не очень часто, но всегда неожиданно впадает в какую-то сияющую отрешенность.
– Понимаете, – жаловалась бориной маме молоденькая учительница по сольфеджио, – он словно куда-то улетает. И в этот момент у него такое выражение лица, такое… Даже не знаю, какое… Будто он видит то, что никто не видит. И то, что он видит, это… В общем, он меня смущает и сбивает с мысли своими э-э-э… улётами.
Мама прекрасно понимала о чём толкует сольфеджиха. Она и сама неоднократно наблюдала эти «улёты». Но что она могла сделать? Да и должна ли она была что-то делать? «Может, быть мальчик просто обладает богатым воображением, – думала она, – может быть, он – гений? А может быть, это – какая-то возрастная особенность. И с годами она растворится в рутине и заботах?»
Не растворилась. Вернее, растворилась, но не сразу. Борис «улетал» бóльшую часть жизни. Правда, с каждым годом всё реже и реже. Кроме того, он научился маскировать свои «просветления». Но, тем не менее, они время от времени обволакивали Борю ореолом сияющего счастья.
– Чему ты сейчас радуешься? – спросила его однажды жена. – Откуда эта идиотская улыбочка?
Боря пожал плечами и кротко ответил: – Не знаю.
– Может быть, ты счастлив от любви? Ко мне, например? – сердито наступала супруга.
– Может быть, – согласился Борис, не прекращая монализно улыбаться.
«Придурок», – ругнулась про себя борина жена и больше своему мужу подобных вопросов не задавала. Она была мудрой женщиной и понимала, что у каждого мужика есть застарелая смурь, которую лучше не теребить.
Постепенно смурь Бориса рассеялась. Последние двадцать лет своей жизни, он совсем не «зависал». И получилось так, что внуки Бориса Ивановича уже не знали о причуде дедушки, а дети о ней просто забыли. Супруга же помнила всё и всех. Но она покинула бренный мир лет на пятнадцать раньше Бориса. После ее ухода свидетелей бориного заскока не осталось. А на излёте своей жизни, которая прошмыгнула шустрой мышкой в чёрную норку, Борис Иванович и сам забыл про свою особенность.
В последний день Боря, восьмидесятивосьмилетний старик, лежал на кровати и остекленело смотрел в потолок. Вокруг него стояли родственники и шепотом переговаривались. Кто-то уже тихо плакал. Вдруг его лицо засияло, глаза ожили, рот растянула лучистая улыбка.
– Господи! – одна из внучек, очень умная, образованная женщина в очках, всплеснула руками. – Какой же он удивительный человек. Он как будто говорит нам: «Не печальтесь, я с вами, я никуда не ухожу». Эта улыбка отражает самое счастливое мгновение его жизни.
– А какое мгновение у него было самым счастливым? – вдруг спросил свою маму, ту самую серьезную женщину, её сын, мальчик Боря, удивительно похожий на своего прадеда Бориса Ивановича в детстве.
– Не задавай глупых вопросов, – шикнула на него родительница. – Иди лучше книжку почитай.
КИНОВСКИЙЯ – бездарный и пьющий студент консерватории, позор класса ударных инструментов. Я знаю, что меня скоро отчислят. Поэтому с бухлом особенно не церемонюсь, пью даже на репетиции оркестра.
Сейчас мы разбираем симфонию Шостаковича. Музыка замороченная, но к нотам я даже не притрагивался. А сложную партию литавр, между прочим, следовало заранее детально изучить. Но эти ноты я вижу впервые. Уже с первых тактов я теряюсь.
Дирижер, человек ироничный и беспощадный, видит, что я плыву, но оркестр не останавливает. Ему хочется поиздеваться надо мной. Я прекращаю попытки поймать нить музыки, сажусь на стул и складываю палочки. Мой коллега по классу ударных инструментов – ботан и сволочь. Он ни за что мне не поможет, не покажет в нотах, где мы находимся.
Наконец, музыка прекращается. Студенты смеются. Сначала сдавленно, потом в голос. Наверное, дирижер что-то молча перед ними разыгрывает, показывая на меня. Он у нас – паяц и пошляк. Как он кривляется я не вижу, потому что сижу, опустив голову. Мой подбородок покоится на сложенных лотосом ладонях.
Вдруг становится тихо. Я не знаю, что происходит. И не хочу знать.
Между тем профессор тихо подходит ко мне, берёт бутылец, стоящий на полу у ножки литавры, высоко поднимает его и восклицает: «Киновский». Оркестр взрывается хохотом. Тутти…
– Вы хоть бы пили нормальный, качественный коньяк, – говорит профессор, – а не эту дрянь… Вон отсюда!
Я покидаю концертный зал. Сажусь на подоконник и прикладываюсь к своей бутылочке.
Репетиция заканчивается одновременно с моей фляжкой. Но у меня есть еще одна.
Оркестранты вываливают из зала и разбредаются по коридору. Профессор не спеша идёт в курилку.
«Хватит, – думаю я. – Пора закрыть эту тему».
В курилке стоит вся элита консерватории, включая ректора и дирижера оркестра. Всего собралось человек десять. Не сбавляя скорости шага, я врезаюсь в компанию профессоров и доцентов. Почтенные, титулованные музыканты ошарашенно расступаются. Я подхожу к дирижеру и, указав на него пальцем, говорю:
– Тебе никогда не стать великим.
Внутри моей головы раздаётся вопль: «Черт! Что я делаю? Мало того, что я оскорбляю авторитета, так я еще оскорбляю его на «ты»!»
Седовласый мэтр опускает глаза, но не предпринимает никаких ответных действий. Видимо, он давно ожидал этого разговора-приговора.
Профессора и доценты скорбно следят за происходящим. Кажется, они тоже много лет, а может быть и десятилетий, ждали эту развязку.
– Потому что, – объясняю я громко, – у тебя нет ни сердца, ни искры Божией. Ты – обычный ремесленник.
Консерваторские авторитеты тупятся. Дирижер бледнеет. Но никто не пытается мне возразить. Никто не кричит: «Да что это сопляк себе позволяет?! Позовите охрану!»
– Сегодня меня выгонят, – продолжаю я, – а ты до конца дней своих будешь махать палочкой в этом пыльном зале. Вот и все.
Коллеги дирижера избавляются от окурков и быстро уходят. Никто не вмешивается в разборку.
– У тебя есть еще? – спрашивает меня оскорбленный старик
– Чекушка дрянного коньяка, – отвечаю я.
– Пойдем отсюда.
И мы с пожилым дирижером уверенно топаем к выходу из консерватории по совершенно пустому коридору.
Постуведомление:Рассказ «Киновский», на самом деле, – обычный пятиминутный утренний сон, который мне удалось запомнить и быстро записать. Борхес как-то заметил, что первым литературным произведением, созданным человечеством, был сон. Я бы дополнил, что и первым кинофильмом был тоже сон._________________________________________
Об авторе:
ВЛАДИМИР ГУГА Родился в конце XXвека в московской провинции Зюзино. В юности переехал в другую московскую даль – Солнцево. Быт и бытие этих двух местечек в каком-то смысле сформировали его творческий язык. Сменил более десятка профессий, между делом закончив музыкальное училище имени С.С. Прокофьева и литературный институт имени А.М. Горького. Публикуется в электронных и «бумажных» литературных журналах, экспериментирует в жанре наивной карикатуры. Лауреат литературных премий: «XXI фестиваля литературы и культуры «Cлавянские традиции-2020» в Праге, литературной премии международного литературно-художественного журнала «Этажи» за 2020 год. Автор сборников короткой прозы «Мама нас точно убьёт» /М.: Лиterraтура, 2019/; «Путь пса» /М.: Русский Гулливер, 2022/; художественно-публицистической книги «Фаина Раневская. Великая и непредсказуемая» /М.: Эксмо, 2016/.
скачать dle 12.1
