Шамиль Диди. ИЗРЕКАЯ

Редактор: Юрий Серебрянский


(рассказ)



Gonna see the river man, gonna tell him all I can
                                      Ник Дрейк

Подойди сюда, сынодочь, взгляни на эту реку, вслушайся в то, что она говорит, пусть тебя не пугают ни тёмные руки оголившихся деревьев, ни ночные шорохи зверей, крадущихся в листве, ни небо, мерцающее ядовитым красным цветом, ни человек с ружьём, переходящий по мосту, забудь о страхе, река настаивает, чтобы ты о нём забыл, с горных вершин она течёт сюда, не останавливаясь ни на минуту, разбухая от дождей и лунного пламени, сквозь года и километры, разделяя города и сёла, слепо, но не бездумно, чтобы втечь затем в великое море хазар, наши тени провожают её в этот дальний путь, или только твоя тень, или тень этого дерева, что легла бездвижно на водной глади, распластана холодным светом башенных кранов, выглядит немного страшно, но ты забудь о страхе, вместо этого вспомни слова, что река никогда не бывает одной и той же, ну а как же тень на ней, постоянна ли она, каждый вечер простираясь здесь, то совсем голая, то покрытая платьями листьев, послушай, что река говорит, прикасаясь к ней, и хоть шорохи кажутся всё громче и ближе, ты послушай, нет, это не должны быть слова, они не знают слов, это и не истома соприкасающихся тел, нет, это только то, что ты слышишь, сейчас ты можешь услышать лишь страх, твоё ухо разбухло им, это ведь тоже важно, впусти его в себя, не закрывай уши, он уже глубоко внутри, если считаешь, что тебе нужно уйти, то уходи, но помни, что завтра может не наступить, только эта мысль спасает меня от страха, да, когда-то я боялся намного больше твоего, помню лишь своё постоянное бегство, как горько пил я тогда, пытаясь утопить свой страх в вине, но оно лишь орошало его, давая прорастать его побегам в моём сердце, что я мог поделать, кроме того как пить ещё больше, так продолжалось долго, пока уходили дни вместе с деньгами на вино, и так продолжалось, пока река не вышла из берегов, гонимая половодьями, родившимися таянием ледников в горах, помнится, я по обыкновению проснулся перед рассветом от жажды, взглянул в окно, где никогда не менявшаяся, всегда привычная, ни о чём не говорящая, кажущаяся вечной улица была залита водой, что в душных летних сумерках отливала алым цветом, словно вино, хлынувшее в мнимую бессмертной печень, так река говорила со мной, и слово её было о том, что мне нужно свыкнуться со страхом, иначе я не буду слышать ничего другого, и после сказанного ею слова, податливая почва стала влажной и хлипкой, как мой собственный язык, коим я облизываю свои растрескавшиеся губы, застывшие посреди рассказа, почуяв сомнение в правдивости истории, слетаемой с них, будто язык мой копошится в грязи, или это цветочная пыльца, что напоминает мне о женщине, которую я любил, о женщине, живущей за тем мостом, от которого не осталось ничего, кроме тени этого моста, возможно о женщине, которой и не было никогда, а были всего-навсего эти две стороны реки, что могли прикоснуться друг к другу, лишь иссушив живительную воду между ними, а значит то не было бы настоящим соприкосновением, по крайней мере об этом говорит вороньё, облепившее ветви, эти чёрные плоды беспокойства, эти запятые в ночном бдении реки в промежутке между пределами, а на той стороне, посреди листвы кричат безумные дети, пародируя твой внутренний плач, утки слетают с воды, испуганные этими воплями, но ты всё же должен стоять, будто слушаешь себя со стороны, даже если не веришь в то, что река рассказывает здесь, ты видишь, что река рассказывает это тебе, ведь ты должен научиться, сынодочь, что если нечто и утрачено тобой, то только тебе и подвластно отыскать это обратно, нет, ничего тебе не подвластно, да, я знаю как это нелегко, слушать кого-то, всякий раз как мне доводится слушать кого-то, мне хочется плюнуть ему в лицо, выдавить глаза, втоптать его голову в землю, мне и самому случалось вести речи, которые, я знал, вызывают отторжение, ведь благосклонность ко мне проявляли одни лишь шлюхи и пропащие пьяницы, поэтому я решил, что не буду слушать никого, включая себя, а только саму реку, ведь она безразлична к тому как я отнесусь к её речи, стану ли я уважать её, или уйду выказав насмешку, для меня река безгранична, это абсолютная тотальность, но так было не всегда, поначалу я вёл себя глупо, нависая перед её бурным течением как вот эта утка, силясь показать бог весть кому своё превосходство, но затем я отплыл к заводи, чтобы замереть и смотреть на её течение со стороны, так я проводил множество бессонных ночей, вглядываясь по обе стороны реки, всегда стараясь вызвать такое напряжение, чтобы зрение моё расплылось, сбив меня с толку, иначе я не смог бы обрести предвкушение, возникающее в те щемящие моменты, когда не знаешь с какой стороны реки взойдёт солнце, а с какой — повиснет низко, угасая, тем не менее, мне было хорошо известно откуда оно встанет и куда оно спустится, но всякий раз я надеялся на иной ход событий, чувствуя время каждой клеткой своего измождённого тела, всякий раз я надеялся забыть этот очевиднейший из фактов — небесный порядок, ибо если мне удалось бы такое, то я смог бы обзавестись именем, памятью, предназначением и любовью, продиктованными одной только рекой, так она сделалась бы моей матерью, ведь ничто мыслящее не может быть моей матерью, как в известном смысле ничто сочувственное не может быть моим отцом, так принесло бы меня переродившегося к берегу, своей спиной я ощутил бы каменистую отмель, прополз бы — если необходимо — по заброшенной просёлочной дороге, измазавшись весь в холодной грязи, до покосившихся руин, к костру, оставленному безумными детьми, и всё моё прошлое — как в известном смысле и всё моё будущее — пронизанное ложью, горечью, страхом, виною, смертью, фальшью, сиротством, ленью, et cetera, исчезло бы вмиг, словно погасли бы навсегда башенные краны, создающие одну и ту же жуткую тень дерева на водной глади, и поглотилась бы она навеки касанием бурного потока, мы заликовали бы тогда: покой свет никаких воспоминаний никаких надежд а только слепящая белизна и тьма упраздняющая видимость, ну а сейчас, посмотри, сынодочь, сколько огоньков горят в окнах, кажется, будто бы все они зажжены против тьмы, но как им невдомёк, что по этим самым огонькам убийцы, воры и прочие ночные твари вроде меня узнают о домах, где есть чем поживиться, взрезая им горла, кишки, гениталии, сперва лишая их начисто имущества, затем их благополучной жизни, а если не жизни, то хотя бы пола, чтобы они подобно мне лишившись всего доковыляли до реки, где мерно вслушавшись в неё, истекая кровью, издали один протяжный стон и крик, что доберётся до всего мироздания, пошатнув его, изменив порядок солнца и луны, дав всему миру быть передиктованным этой могучей рекой, где будет лишь покой свет никаких воспоминаний никаких надежд а только слепящая белизна и тьма упраздняющая видимость, и нет в нас нужды, чтобы при этом произносились наши имена, ведь в сущности ни у кого из нас нет имени, незачем нам и чьё-либо сочувствие, ибо никому из нас оно не известно, не ждём мы понимания ни от кого, так как никогда не понимаем себя сами, а только лишь говорим и говорим без умолку, не хотим мы научиться или научить чему-либо, поскольку никто из нас не имеет пользы ни для чего, мы хотим лишь того, чтобы единственно река говорила сквозь нас, стать не чем иным, как этим желанием, но мы как желание — это желание, которое может быть удовлетворено лишь смертью, поэтому что же нам остаётся кроме того, как пасть вниз безучастно под крики моста, мимо зелёного жёсткого знамени моста, благословляющего человека с ружьём, переходящего по нему, по всей видимости направляющегося к нам, обеспокоенный моим лепетом, смешавшимся с безумными воплями детей по ту сторону реки, и всё же мы скорее стечём в неё своей кровью, чем он доберётся до нас, скорее чем я закончу свой восторженный бред, скорее чем прибудут сюда полицейские машины и кареты скорой помощи, чьи мигающие световые фонари уже переливаются тревожным синим цветом по твоему лицу, сухому от слёз, никакого другого пути у нас нет, терпи, сынодочь: чересчур далеко всё зашло, и наготове уже звери в своих ночных глаголах, ставших оглушительно явными, пока замёрзший узором рассвет тянется, приближая час, когда будут единовременно нажаты смывные клавиши на каждом унитазе Грозного, неся вдоль канализационных труб испражнения всех грозных отцов и грёзных матерей, что захлестнут собою реку, уже вобравшую в себя нас, нашедших в своём конце — начало, нас, рождённых между фекалиями и мочой, но останемся всё же дальноводными, в конечном итоге река нас сделает другими, как делает она и со всеми остальными сквозь года и километры и языки и культуры и всемирную сеть, изрекая, чтобы мы воспарили в едва заметное кровавое облачко, назад к границам, или же вперёд к границам, что в принципе одно и то же, где мы предстанем взору некого горемыки или человека успешного, на самом деле горестного вдвойне, в ясном уме или в тёмной подпамяти, блуждающего средь гигантских допослеисторических папоротников, твёрдо убеждённого в том, что земля и небо стали окончательно падалью, оттого пришедшего в безумие, стоя под покосившейся сосной и готовясь к тому, чтобы отсечь себе половые органы или грудь, в то время как едва заметное кровавое облачко, неторопливо плывущее над ним, возведёт в голове ассоциацию с цветущей струпьями рукой или мерцающим леопардом, или причудливым бежевым листком, перед которым он поднимет свою дрожащую руку, из которой выскользнула бритва, приставит её ко лбу, заслоняя глаза от слепящих лучей оледенелого солнца, чтобы прочесть слова, заключившие в себе его жуткие страхи, и будто река, прокладывающая себе русло, окрепнет его голос, нашедший в себе силы изречь дальше это письмо.







_________________________________________

Об авторе:  ШАМИЛЬ ДИДИ

Родился в Грозном. Переводил поэзию Рафала Воячека, Эдварда Стахуры, Анджея Бурсы и Хулио Кортасара. Окончил ГГНТУ по специальности "Государственное и муниципальное управление". Стихи публиковались в журнале "Полутона".скачать dle 12.1