Редактор: Родион Мариничев 
Предисловие Родиона Мариничева: эти стихотворения требуют очень неторопливого и вдумчивого прочтения. Петербурженку Дарью Ривер можно назвать одним из современных русских христианских поэтов. И хотя критики любят поспорить о справедливости подобной классификации в целом, религиозная составляющая у Ривер – основа едва ли не каждого стихотворения. Довольно объёмные, порой напоминающие притчи, тексты наполнены той самой энергией, которая и не даёт им быстро остановиться. * * *
Глушь матерей, и отцов, и детей нерождённых.
Камня на камне, и небо сверлит мне висок.
Думали: тусклого света с востока дождёмся,
Думала: будет вертеться зари колесо.
Чахлые дни — по карманам — горстями, горстями —
Сдать – и забыть — за бесценок — в ближайший ломбард.
Ныне унынием, злом и другими гостями
Полнится сердце, а флейта звучит, как труба.
Кормит кобыла Христова, щадит жеребёнка,
Кормит — и плачет: «Куда ты мне — хилый дурак?»
Тайно в густом чернолесье идëт жеребьёвка —
Каждому станет огрызок любви и добра.
За мировой за последней — сквозь боль — мировое.
Тикает без остановки обратный отсчёт.
Смерть нам — не смерть, да и воин отныне — не воин.
Скоро — вот-вот — заживут голова и плечо.
...
Глушь матерей. Но свинцовые — в точку, навылет.
Тело прошито. Поверх — уцелевший хитон.
Крик – из-под ног: травяной, камышовый, ковылий —
Да не придушит его никогда и никто.
...
Ведьминым логовом — сад наш — пустой, Гефсиманский,
Только Иуду давненько не видели здесь.
С мясом прилипла к луне скоморошечья маска,
Гиря на шею — счастливейшей из новостей.
* * *
Соляная баба в печи,
А в обнимку — глянь — еë род:
Всё шушукается, мычит,
Бабе-то кручина кручин —
Огород всполоть, огород
Да кобыле брюхо вспороть:
Не родит младенца никак.
Не сгорает чëрная кровь,
Не сгорает Божия плоть,
Ангел воет на сквозняках.
Свет бурлящий перейду вброд.
Ты ступай-ка, баба, за мной.
Огород забудь, огород.
Жеребёнок — чёртов урод —
Тешится виной смоляной.
На Смоленском кладбище — тишь,
Серафимовское — знобит.
Истечёшь ли жизнью? Кричишь.
Звери в леденящей ночи
Души полагают за бинт.
Отвернусь. Глотну коньяка.
Приобщусь пустым мертвецам.
Тучи. Снег. Апостол Лука.
Жгучая река — велика.
Вербный стон вдали, у крыльца.
Соляная баба, не плачь,
Не рыдай, дитя. Я с тобой.
Станет утро, станет палач
И Целитель — всем врачам Врач.
Отболит пудовая боль.
Будет смерть-кобыла в узде.
Адовы круги по воде.
* * *
Нехристовые ночи, замшелые шпили.
У Казанского выбит резец.
Это брейк, это данс, это Бог в миттельшпиле
Наберёт полоумных друзей,
Чтобы птицами в дни декадансные пели,
Чтоб любили до боли скупой.
Нехристовые ночи, совиные перья.
Из сортира — и мне: «Чадо, пой!»
Брею голову, брею, как падшие жëны.
Брею сердце, что чаща взяла.
Кровь колодцев, проказой и сном заражённых,
Братец чистый, не пей до утра.
Братец Чистый четверг. Новостройки, заводы
Стиснут храм в золотое кольцо.
Вяло очередь — вниз — за портвейном, за водкой,
За снотворным по тыща пятьсот.
Мясорубка прокрутит и войны, и Агнца,
Тег поставит: «Ни шагу назад!»
Это нацик становится богом в двенадцать,
Это сохнет по Богу лоза,
Это сила петли. Да зажарим Иуду
На холодной плите гробовой.
Воскресение — радость, и совесть, и чудо.
Только издали — сдавленный вой.
Мы когда-то издали последнее слово,
Наши души отëрла Нева.
Нехристовые ночи, где снова и снова
Догорает живая трава.
* * *
По коже моей бесприютной — и реки, и время.
Ловись же, форель золотая: тебя я не трону.
Здесь Дикс, озираясь, замыслил шедевр похоронный,
Здесь Божия Матерь оставила каменный гребень.
Здесь — Иова плач, только голову — в чьи бы ладони?
У края, у Ладоги — дед неусыпный, Успенский.
С нас лето за летом смывали иконы да фрески,
Но кожа, доныне терпя, не горит и не тонет.
Здесь — чучело, пугало, ярмарка, святки и чудо.
Ловись же, форель, из-под сердца, отваливай камень.
Кто ночью побудет моими большими руками?
О чадо — любимое, но бездыханное — чадо,
О счастье по горло. Ни вздоха, ни света, ни тени.
Лежу и смеюсь без стыда, ибо слëзы иссякли.
Ждала зимородка, но здесь — только филин и зяблик,
И дым от земли в небо чëрное тянет-потянет.
Червонные реки, где мама меня искупала,
Как только за нами захлопнулись двери роддома,
Но стала с годами я ветхим и ржавым Адамом,
Блудила с отцом — и полжизни грехи искупала.
Заместо креста на могиле — сухой подорожник,
И музыка боли цветёт на заре с криком: «Действуй!»
В меня по зиме заверните чужого младенца.
Форель золотая на блюде — до дрожи, до дрожи.
* * *
Не стало резчика Олëхи... (Николай Клюев, «Погорельщина»)Кто Одигитрию, Коленька, в эту ночь
Нам сотворит? Сорок дней без Олëхи бдим.
Тянется облако, дальше — зловонный дым.
Пламенный скотч
Губы сковал. Я — Захария, я — пророк.
Тело немеет, а Божия Матерь — где?
Пламенный скотч, ты — мой саван, ты мя одел.
Свора дорог,
Денных путей паутина — ищи-свищи,
Где потерялись любимые и Господь.
Хочется спать, без болезни, по-детски, спать.
Кислые щи,
Сладкая каша. Помянем Олëху днесь.
Всех, всех помянем — и тех, кто доселе жив.
Божию Матерь под голову положить,
Треснувший крест.
Земли отвергнутых, пустоши, Вавилон.
Сами уйдём, но веселия не вернëм.
Мыли покойников днём воскресенья, днём.
Ночи — поклон.
Мыли покойников. Плакала трын-трава,
С горем сгорая на проклятой на горе.
Видели зрелище полчища фонарей,
Свет наш — едва ль.
Кто Одигитрию, Коленька, кто — Христа?
Помни — не помни, не слушай, не говори.
Избы железные, скотские, а внутри —
В небо врата.
* * *
Песни сионские. Песни последнего дня.
Учит им ворон слепых, Фоминых воронят.
Солнце сгорает в субботнем, Пасхальном, огне.
Пепельной вьюгой к вечерне Петрополь объят.
Ветер седлает коней.
Это конец, если двинула в баню любовь,
Если открытая дверь, если крыши гробов
Не отнимали с Поста, не входили дитëм
В полупустое жилище, в придел голубой.
Жалкой крапивой растëм.
Дочь Вавилона, здесь матерь убита твоя.
Крыса болотная, сторожевая змея.
Травы зелëную кровь превращают в вино.
Дочь Вавилона, прореха, прицельный изъян.
Каждому жало дано.
Бабушка, бабушка! Внуки — заливистый снег.
Дай не погибнуть в идущей на запад весне,
Дай не погибнуть, когда отдохнëшь от пути.
Спит самарянка — и ночи считает во сне.
Боже, возьми и веди.
Ворон, как песня сладка и на диво светла!
Так, что Иуде не встанется из-за стола.
Мне саламандра свечой негасимой горит.
Утро щемящее, пепел, зола да зола...
Боже, забудь и твори.
* * *
Постою у ларька, что при Грозном — собор,
Песню бравую в души святых проору.
Обесчещенной Евой текла здесь река,
Из роддома рвалась заскучавшая смерть.
Как за ротой маньяков в ночи уследить?
Предстою у ларька, забываю отцов.
Это сажа бела, это совесть бела,
У Христа вечно сажа бела.
Гавриил, Гавриил, в сон мой зыбкий зачем
Ты являлся звездой, ну а после — пропал?
И пропал — глупо, без вести, вряд ли найдут.
И без вести, без радостной вести пропал.
Немота, немота крышку гроба скребëт,
А в ларьке — ни хрена: грязь, бардак, прусаки.
Уплывает краснеющий облак на юг,
Оплывает свеча в животе грудничка —
Как болит, помогите, треклятый живот!
Далеко ли святитель Лука, далеко ль?
Это друг мой, но другу — жена и постель.
И змея за змеëй по проспекту ползут,
Забывая детей, матерей и отцов.
Только мат, заменяющий мать и отца.
Дорогая страна, а живот всë болит.
Уходи, я тебя не боюсь.
Скоро новое небо. Олива в саду.
Приснопамятной смерти замученный храп.
Никогда я с младенцем сюда не приду.
Придушили не ту вы в бреду и в аду.
На Голгофе — блистающий храм.
* * *
Каждый корень векового дерева превращается в человека,
Каждый лист — в райскую птицу.
Выжженный ствол. Дереву — во чреве Марии не поместиться,
Сердце его — между Петрополем и Увеком.
Человеки выходят из лесу с копьями да мечами,
Птицы поют псалмы, свадебные песни, заплачки.
Небо — облачение невесты и детский саван. На обоих — заплатки
Дольнего мира. Вкопаны по грудь свечи — поминальные и венчальные.
Человеки выходят — корявые ноги, корявые руки.
Впереди — я, несущая неугасимый светильник.
Как забраться на стены объемлющей нас вселенской коптильни?
Дереву плодоносящему — свой Эдем и свой Бруклин.
Каждая птица долбится в полюбившееся человечье горло.
Я не чувствую боли, не чувствую боли.
Любой, рождëнный деревом, выпавшей из гнезда долей доволен.
Мы идём вперëд — уверенно, гордо.
Дерево, дерево, мельница ночи нас, как родных, подымет,
Госпиталь Господа врата заржавелые приоткроет.
Отпрыски векового дерева — сплошь герои,
Забывшие крестильное имя.
Райская птица, забери мой голос,
Разнеси им стены коптильни — до горящего до престола.
Мы идём — земля омертвевшая стонет.
Кто заглянет в палату к себе, убиенному? Чей утолю я голод?
Корни врастают в живую плоть безжалостными гвоздями.
Гроб и Крест, колыбель и могила.
Было время — Мария нагими нас по тверди водила.
Стало время — черти душу распнут, растянут.
Госпиталь — молчаливый монах — невыносимо.
Вековое дерево — безлицым хирургом.
Догорают красной зарëй хоругви,
Кровь стекает по ним просроченным керосином.
* * *
Снегирь мне — Харон на Карповке.
Плыви же скорей, плыви!
В жерло твоей лодки канули
Расстрелянный херувим,
Дурак, за бабло повешенный,
И каждый, кто был таков,
Но память моя кромешная —
Помощница дураков.
А ты, херувим, с младенчества
Застенки познал и ложь.
Зри: имя, что зрело в вечности,
Теперь изрекает нож,
И матерний пепел, солнышко,
Развеян над снегирëм:
«Я стала землëю, Золушкой:
Спаситель не уберëг.
Я стала, о сын возлюбленный,
Законной женой твоей.
С главой Иоанна блюдо мне
От Иродов-голубей
Несут, задыхаясь, призраки».
Ответь, херувим, ответь:
Не я ли — Господней присказкой,
Лучом — на сухую ветвь,
Которая стонет, корчится
И всё же — мироточит?
...
Но дремлет на дне пророчество.
Зима. Погребальный чин.
_________________________________________
Об авторе:
ДАРЬЯ РИВЕРРодилась в 1985 году. Окончила СПбГПУ, по образованию редактор. Участница ЛитО «Пиитер». Публиковалась в журналах «Эмигрантская лира», «Зинзивер», «Тропы», интернет-альманахе «45 параллель». Автор книги стихов. Живёт в Санкт-Петербурге.
скачать dle 12.1
