Редактор: Евгений Никитин
Комментарий Евгения Никитина:Три главные темы Евгения Сухарева —
рождение, смерть, воскрешение, сквозь которые человек, несмотря на метаморфозы, проносит чувство собственного ничтожества. Бродский, имея в виду Достоевского и Цветаеву, называл такие тексты «кальвинистскими»: «это весьма жёсткие счёты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием» —
так он формулирует в беседе с Соломоном Волковым. Эта характеристика полностью применима и к стихам Евгения Сухарева, точным и беспощадным к субъекту речи. Прозвучать им стоило в девяностые и в начале двухтысячных. Самый близкий из ныне работающих авторов —
Михаил Айзенберг. Но я верю, что свой черёд, пусть с опозданием, для этих стихотворений ещё настанет, должен настать. Они догонят читателя —
своим ходом, когда всё временное забудется, ненадёжное осыпется, нестойкое —
треснет под жестоким солнцем культурного истощения. А эти стихи своими медленными шажками продолжат идти через пустыню. Почему я так думаю? Некоторые из них я читал пятнадцать лет назад, когда был совершенно другим человеком —
и вот, составляя подборку, я обнаруживаю что помню каждое слово. Не то, чтобы наизусть, но при чтении они сразу встают в полный рост, звучат в памяти твёрдо и ясно, как таблица умножения.МЛАДЕНЦУНе ходи: там тебя убьют.
Не смотри туда.
Там песок раскалён, как трут,
И горит вода.
Там торчат остриями вверх
Камни да кусты.
И меж ними — собачий брех,
Вой до хрипоты.
Там заброшенный стадион,
Жестяная ржавь
Добредут до конца времён
Посуху и вплавь.
И земля там разделена
На дворы и рвы,
И затаптывает стена
Стебельки травы.
За стеною той — еще три,
А над ними — жесть.
Дом такой, как наш — посмотри.
Даже люди есть.
Каждый взял себе по стене,
Распахнул окно.
А во рву, на песчаном дне —
Глухо и темно.
Там живут, кто найти не смог
Ни стены, ни окна.
Им не нужен ни ты, ни Бог,
Чтоб глядеть со дна
На лопух, лебеду, вьюнок,
На жестяной уют —
Туда, где выживешь, мой сынок,
Или тебя убьют.
СПРОСОНОКОживает ребенок
В жаркой дрёме белья,
Воспаряя спросонок
Над волной забытья.
Воздух страха и хвори —
Каменист и тяжёл –
От недельной неволи,
Как стена, отошёл,
Вместе с комнатной пылью
Уплывая во тьму,
Дав свободу — усилью,
Проясненье — уму.
Сквозь февральский анамнез
Его беглый петит,
Детский этот анапест,
Как снежок, шелестит.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ На даче спят.
Б. Л. П.Сквозь раскосые ставни сеется в окна свет,
По сухим углам сгребая июльский жар.
Кроме света, рядом в комнате никого.
Спи, взрослей, спасайся от детских бед,
От крапивы, коклюша, школы и прочих кар.
Это летний сон, невинное воровство.
Пусть придет, обмирая, сюда земляная мышь,
Сядет — уши торчком, пистолетом хвост — посреди.
Слышишь, как она шелестит золотым зерном?
Как она семенит по дому, пока ты спишь
На правом, потом на левом, с ладошкою на груди,
Жарким, июльским, солоноватым сном?
Под ветхой дощатой твердью, в её тени,
Глянет вверх, туда, где лампочка на шнуре,
А вокруг черно от осиных жал,
Скажет: «Мальчик мой, взгляни на меня, взгляни,
Я ловлю спасенье твоё, я уже в игре,
Покажи кулачок, что к себе прижал.
И тогда из твоей ладони в мою ладонь,
Словно в подпол по жёлобу меж камней,
Молоко взросления потечёт.
Это будет общая наша бронь
До конца, до самой старости дней,
Пусть моих осталось наперечёт…»
Вот он спит, уткнувшись в белую простыню,
То ли отрок, то ли белое божество,
На своей немыслимой высоте.
Мышь глядит вослед июльскому дню,
Словно нет и не было ничего,
Только небо, чуемое везде.
ПОЧВАМимо ключа, что почти заглох,
По тропочкам травяным
Ползет живой муравьиный мох,
Значит, и мы за ним –
По солнцу, в зените его, в дымке
От почвы, пыльцы, грибниц –
Готовы стайкой взмыть налегке
И вовсе пластаться ниц.
На зное за нами зудит комар,
Кузнечик вовсю снуёт,
Медянка варит крапивный взвар
И пчёлка готовит мёд.
А тому ключу скоро триста лет,
И столько же нужно ждать,
Чтоб сошел сюда галилейский свет,
Разлилась его благодать.
Но того и хватит, что нас левей —
Камыш, осока, вода,
Сетчатка гнезд, глухота ветвей,
И, кажется, навсегда.
Триста лет назад, триста лет вперёд
И триста шагов окрест.
Это в нас не выстынет, не замрёт —
Мы сами из здешних мест.
НАЙДЁНЫШСмуглый найдёныш, каштанчик-жучок
Приоткрывает холодный зрачок
В чёрной коробке кармана.
Он бы взлетел из ладони твоей
В ближнее небо стволов и ветвей,
В синюю высь без изъяна.
Он бы, конечно, расстался с тобой,
Крылья бы выправил под скорлупой,
Хрупкие после паденья.
Пусть бы забыл о карманном тепле,
След оставляя в воздушной смоле
Вмятинкой, ранкою, тенью.
Что же, скажи, ты шепнула ему,
Если он волен остаться в дому
Нашем, в предзимнем раздрае?
Тайну какую ты знаешь о нём,
Словно ребёнок, играя с огнём
И обо всем забывая?
СОРНАЯ СКАЗКАНадышалась крапива озоном,
К человечьим перстам подалась,
Зажила по неверным законам,
То росу утирая, то грязь,
Там, где крепнут людские побеги
Род за родом, стена за стеной...
. . . . . . . . . . . .
«Этой ночью на вашем ночлеге
С тем я лягу, кто ляжет со мной».
«Ты — крапива, крапива, крапива.
Не бывать тебе наших кровей,
Не любить у крутого обрыва
Благородных людских сыновей.
И не трать свое сорное лоно
На проказы — хоть об стену лбом.
Сколь ни жгуча твоя оборона,
Мы тебя приласкаем серпом!»
«Как приходит изгнанник оттуда,
Где лишь солнце к полудню растёт,
В зелень мира, с надеждой на чудо,
Под шумящий дождем небосвод,
Так и я теплокровье людское
И ночное дыханье родства,
Плодоносное семя мужское
Выбираю, покуда жива...»
«Вся любовь твоя — жёлтая глина,
Злые брызги болотного мха.
Не тверди, что от века невинна
Средь осота, вьюнка, лопуха.
Мы не верим тебе ни на стёртый,
Ни на ржавый, на ломаный грош.
Ткнись в траву беспородною мордой
И скажи, сколько за ночь берёшь!»
«Я беру эту землю, в которой
Вязкий сонм рыболовных червей,
Свет окна с виноградною шторой,
Где живет домовой-котофей,
Где родник свою песню стрекочет
И сверчок повторяет мотив,
И выводит свой нитяный почерк
Шелкопряд, кружева распустив...»
«Ты — в стенах травяных и древесных,
Мы — в обители из кирпича.
Не ищи утешений телесных
У руки твоего палача.
Потому-то, пусть лучше, пусть хуже,
Грех чужой на себя не бери.
От чего ты бежала снаружи,
То и нас убивает внутри».
«Неужели — из темени в темень,
Только это, и выхода нет?
Для чего ж белый свет был затеян?..»
. . . . . . . . . . . .
Ни единого слова в ответ.
УРОКИ СЛОВЕСНОСТИ Сергею СлепухинуБлок ужаснулся в старости пожарищу мятежей.
Гумилев написал мемуары о службе в РККА.
Есенин послал к чертям любовниц и корешей
И вышел на пенсию директором ЦДК.
Мандельштам в Переделкине
позабыл пересыльных вшей,
А Маяковский — вспотевшую сталь курка.
И какую кому статью ни подбирай, ни шей,
«Правда» печатает «Доктора Живаго» и Пильняка,
«Рабочая газета» — «Коломийцева в полный рост».
Хармсу больше не снятся страшные сны.
Рожденные бурей не грабят дворянских гнёзд,
Вникая в литературу третьей волны.
Цветаева видит в московских сумерках Карлов мост.
Незвал подносит Гавелу ветку пражской весны.
Целан в Париже помнит отсветы жёлтых звезд.
Словом, живые — живы. Мёртвые — погребены.
Но поздно, поздно. Скоро уже рассвет.
Когда я проснусь окончательно, то пойму —
Все это пришло из полузабытых лет,
Из каких-то бессвязных споров в дурном дыму
О том, что свободы нет и литературы нет,
О том, что вышла ошибка и мы ни к чему.
А теперь на подушке останется слёзный след,
Соляной, мне ведомый одному.
Взамен доживших до старости — век иной.
Поэты не умирают, рукописи не горят
И не живут меж каторгой и войной.
Добро пожаловать в лёгкий ад,
Такой привычный и только мой,
Как возраст, агония и распад,
Не образующий общий строй
Или тем паче единый ряд.
ЖИЛЕЦПо мотивам Бертольта БрехтаВоскрес какой-то человек
И стал ни плоть, ни дух,
Ни звук, ни знак, ни имярек,
Ни зрение, ни слух.
Погас, остыл, возник, воскрес
Из тех, кто не смогли,
Кого не спас господь небес,
Не спас господь земли.
Он так и умер — без лица,
Без губ, без глаз, без век,
Жилец с повадкой пришлеца,
Воскресший человек.
Сперва оплакали его,
Зажгли огонь свечей.
И скорбным было торжество
Молитвенных речей.
Вдова, и чада, и друзья
Глядели вслед ему,
Свои взамен глаза слезя,
В обманчивую тьму,
Где он когда-то умирал
Взаправду, как живой,
Свинцовый слушая хорал,
Хорал пороховой.
Он выжил сам, но выжил так,
Что оболгал иных —
Тех, кто ходили с ним во мрак,
И мёртвых, и живых.
И вот сейчас, ни жив ни мёртв,
Сочтя за правду ложь,
Он воскресеньем сбит и стёрт,
Как самый медный грош.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ЗАБЫЛИЧеловек, которого забыли,
От всего, чем жил он, вдалеке,
Сивой смесью воздуха и пыли
Делает пометку в дневнике —
Левая и правая граница,
Почерка связующая нить —
Чтобы как-то с кем-то объясниться
И себе хоть что-то объяснить,
Самому, быть может, оправдаться
Или же забывших оправдать…
За окном привычная прохладца,
Сумерек сырая благодать.
Вот он смотрит, будто из колодца,
На сторонней жизни торжество.
Большего ему не остаётся.
Кроме эха — больше ничего.
ЭПИТАФИЯВот живёт себе человек,
Одинокий, как человек.
Никуда его не зовут,
Не берут его никуда.
– Вот я тут…
– А зачем ты тут?
– Тут мой стол,
Табурет,
Еда.
– Ты зачем, человек, живёшь,
Ходишь мимо нас, человек?
– Чем же я вам так нехорош?
– Просто ты живёшь, человек.
Просто ходишь ты мимо нас
Или рядом в лифте стоишь.
Лишний свет берёшь,
Лишний газ,
По паркету скребёшь, как мышь...
– Ну простите — я виноват,
Столько зим прошло,
Столько лет.
Никому я ни сват, ни брат.
Я живой ещё или нет?
Просто я ходил мимо вас,
Долго-долго, видать, ходил,
Никого от себя не спас
Да конфоркой пустой чадил.
Позабудьте мой рост и вес,
Не зовите меня никак.
Я на самом краю небес
Усмиряю мышиный шаг.
_________________________________________
Об авторе:
ЕВГЕНИЙ СУХАРЕВЕвгений Сухарев родился 2 октября 1959 года в Харькове. Окончил режиссёрское отделение Харьковского государственного института культуры (1980). Автор пяти изданных на родине книг: «Дом ко дню» (1996), «Сага» (1998), «Седьмой трамвай» (2002), «Комментарий» (2005), «Октябрёнок» (2020). Лауреат Чичибабинской премии (2005). Публиковался в периодике Украины, России, Германии.
скачать dle 12.1
