Редактор: Ольга Девш
Две книги о цайтгастах времени, которые позволят нам, плюс-минус, пройти по истории людей в нашей стране чуть ли не от революции и до наших дней. В воспоминаниях, автостопом и на более длительный срок. С остановками в 70-е, 80-е и 90-е – уж точно.ВСЕ СТАЛО ДЫМОМАлексей Смирнов фон Раух. Доска Дионисия. Антикварный роман-житие в десяти клеймах. М.: Индивидуум, 2024. 272 с.Можно понять разразившиеся уже восторги критиков [1] – история с этой книгой под стать остросюжетности в ней. «Потомственный художник, писатель, адепт самопровозглашенного магического символизма и характерный представитель Второго русского авангарда, Алексей Смирнов фон Раух (1937–2009) проявил высокое мастерство в непростом деле ускользания от мира», эпически начинается предисловие. А дальше, как Смирнов (фон Раух, «дым» [2], конечно, было самонаречением) тусовался с Южинским кружком (кто, впрочем, из подпольной богемы тех лет не хаживал в тот дом), потом откололся и от них, вообще ловко не дал себя миру поймать и уехал реставрировать иконы по дальним городам и весям (тоже ход в общем-то стандартный для того времени – так хиппи, мистики и прочие неформалы тянулись к провинциям у моря, балтийского или крымского, или в заброшенные деревни, подальше от ока и длани государевой). При этом писал, рисовал и оставил этот неизданный, разумеется, роман, который, пишут, не был известен до дней последних (а как, кстати, нашелся-обнаружился? Интересно же.). Был глубоко вовлечен в реставраторскую деятельность, даже противостоял черным торговцам «досками». Не эмигрировал, перестройку и последующее не признал так же, как и предыдущее советское (мудро), ввел слово «Эрэфия» (а тут чем гордиться, мне-то кажется, что перевирание названий стран сродни шовинистским наклейкам на нациях, от школьных кличек недалече ушло). «В узких кругах Смирнова почитают как “русского Селина”» (простите опять же за занудство, но можно бы источник, тем более что «узкие»? В конце концов, дифирамб от Мамлеева же процитирован-атрибутировав).
Как после такого не схватиться за книгу? Схватились. И не отложили. Потому что все весьма и весьма бодро. Торговцы «досками» готовы, идут на самые коварные схемы, членовредительства и убийства даже. И то, как описан этот тайный советский эгрегор, а также дела церковные и искусство иконописи, реставрации и фальсификации, очень интересно и ценно, конечно [3]. Противостоит им в их охоте на икону Дионисия женщина-искусствовед. Но все совсем непросто и уходит в дела давние, до революции и после Гражданской войны еще. Тут будут (были, впрочем, тот случай, когда бывших не бывает) монахи-офицеры, дворяне и их слуги, повстанцы-масоны, те и эти силы, сметенные историей с лица земли, но в землю, в тайное ушедшие. Кто-то верит в возрождение церковное, кто-то – в дворянское, все ищут свое противоядие от советской разрухи в умах, нравах и землеустройстве. «Николашку-то убрали, а зверь выполз и адвокатишек слопал, как кроликов, а вместе с адвокатишками и нас, дворян-создателей и хозяев земли русской. Горько. Ох, горько. Коль зверь выполз, его не загнать. Во всяком случае своими силами не загнать. Что мы можем? Безумие! Безумцы! Со шпаженкой воевать с разъяренным мамонтом! Вот если бы столкнуть советы с коалицией всей Европы и бросить миллионов десять с танками, с ипритом, блокировать все порты британским флотом! Но кому это надо? Европа устала от собственной мясорубки и втягиваться в новую не пожелает. Следовательно, надо забираться в норку, как хорьку, и зимовать. Сопротивляться бессмысленно». Обреченность и греховность своих дел понимают в минуты откровения – а их тут много – даже злодеи: «Как он мог пойти на такое страшное дело — тревожить камни? Он решил обойти вокруг монастырской площади. Храмы громоздились опрокинутыми вверх дном нюрнбергскими готическими кубками. Вся их влага впиталась в землю — влага вдовьих слез, влага молений о так никогда и не ниспосланной радости и влага крови. На крови была замешана розоватая известь, кровь была в красной прорыжевшей меди глав, а забутовка фундаментов была на костях и кости мертвой дружины грудились вкруг белого камня стен». Или, как в другой раз суммируется, «все стало осенним дымом».
Действие, нагнетенное этими силами, мчится, звенит заведенной пружиной, готово, кажется, распрямиться и устремиться. Оно – на уровне языка во всяком случае – даже в метафизические дали уходит. «Выцветший желтоватый листок фотографии. Он сам — опавшее желтыми осенними листьями человеческой памяти одинокое, голое, случайно не срубленное дерево. На террасе тогда у всех после чая вечером было шутливое настроение. Аня была особенно мила. Из комнат доносились Плевицкая и Вяльцева. Волга вдалеке манила широким плесом».
Хорошо, даже очень хорошо. Только вот не очень понятно, как все это воспринимать. Потому что здесь как-то причудливо микшируются разные регистры, не то что взаимоисключающие, но как-то не стыкующиеся, ведущие в разные области. Вот прямо советский образ хапуги-попа, ворующего те же самые иконы и все, что плохо в церкви и у прихожан лежит, а вот вставная новелла о Дионисии и возведении храма, прямо как в «Столпах земли» К. Фоллетта. Это провозглашает истинную веру, фиксирует ее современный упадок? Вроде так, а вроде и нет. Вот женщина-следователь с трудноватой судьбой – то ли прямо прозрение феминизма и новых детективов (и сериалов), где жизненные проблемы и характер следователя важнее и интереснее его служебных заслуг, то ли – автор просто мисс Марпл вспомнил. А вот еще и образ настоящего вредителя, этакого противника советской власти затаившегося, что охраняет господский клад и мочит комсомолок и прочих вставших на пути. Дань ли это социалистической писательской традиции, ее постмодернистский ремикс, отображенная реальность или – или? И что вообще все это было? И, главное, к чему. Ради просто буквально как в фильмах Гайдая и прочем советском мейнстриме счастливого конца? Злодеи наказаны, мудрый милиционер немного журит излишне самостоятельных и рисковавших тимуровцев, титры под жизнеутверждающую музыку. Или посыла. Тогда какого, о роли дворянства или духовенства? Или что все суета сует, история разбросала камни, а в русской истории их еще в чевенгурский котлован и в ипатьевский колодец покидали и закопали? Так то даже не дискретно дано…
Итого, для детектива слишком хорошо (впрочем, спорить о высокомерности по отношению к жанрам смысла давно нет, а тот же Несбё – литература более настоящая, чем настоящая). Для программной же книги, которая что-то метко пояснит в советских 1970-х, маловато. Видимо, надо просто читать, начиная не с предисловия с его претензией на сугубую культовость. Хотя что же я так к нему пристал, оно же обо всем предупреждало: «По первому прочтению может показаться, что это жанровая вещь: перехватывающий дыхание детектив, написанный богатым на оттенки слова языком и открывающий тайны предельно законспирированного мира скупки-продажи-подделки церковного искусства…»
КОНСЕРВАЦИЯ И ЕСТЬ ЛЮБОВЬЕвгений Чижов. Самоубийцы и другие шутники. М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2024. 252 с.Евгений Чижов – человек, кажется, частный и тихий. Между тем, один из самых титулованных и премированных. И книги, слава богам литературы (есть, кстати, во Вьетнаме такой храм), выходят регулярно. Не менее регулярно Чижов в них делает реконструкции времени не только со всеми его приметами, но и – вообще мыслит в своем письме о природе времени. Первое – это «Перевод с подстрочника» и «Тёмное прошлое человека будущего», а второе – это «Собиратель рая», где вообще о сохранении времени. Время вывихнуто, вышло из пазов, рассыпалось под ногами – как его собрать?
Начинается же книга примерно с тех времен, на которых закончился роман Смирнова фон Рауха. 80-е, время страны под названием СССР подходит к концу, об этом никто не догадывается, но что-то такое висит в воздухе, добавляет тревожные нотки к цайтгасту. Как перед грозой. Первый рассказ «Автостоп – 1984» – где-то между кино-дилогией «Шапито-шоу» и русским Керуаком. Подхипповывающий студент отправляется в странствие по стране. Прибалтика, Белоруссия, Украина… Громоздкое слово «подхиповывающий» тут уместно – и он не полностью в «системе», и он такой же наблюдатель, каких будет здесь много. О(т)странение удваивается за счет диалога с ним автора с высоты/глубины/поверхности своих лет, дескать, что ж ты делаешь, она тебя бросит и будет больно, зачем ты пробуешь те вещества, что пробуешь, ты не слышал об овердозе. Но он хочет попробовать не столько даже свободу, сколько – разные пути, их возможность и запараллеленность (ты хочешь быть одновременно хиппи и студентом юрфака, нудит «душнила», как сейчас бы сказали, пожилой рассказчик). А он действительно хочет.
Будут дальше и бросания, и эти самые овердозы («Алина. Памяти 90-х»). Темы вообще рифмуются, перекликиваются, как потерявшаяся было героиня рассказа «Последний» со своим провожатым в дальнем лесу. Только в роли Вергилия – деревенский бобыль, убийца и сиделец. В роли ведомого Данте же – женщина, что смертельно устала от людей, семьи, всех и всего, каждый год мечтает вырваться летом на дачу в одиночество, сейчас же конкретно мечтает, чтобы ее грибной гид ее зарезал.
Рифмуется и это. В рассказе «Боль» – написанном о самых последних наших исторических событиях, тем и самый уязвимый, – присутствует еще один бобыль. Летом в старом доме предков, а особенно зимой, когда все дачники уезжают, остается пара домов и тишина. Он поселился туда что-то сочинять, но постепенно понял, что это и не нужно, не может никак сравниться с этой тишиной, с этими деревьями, их движениями в танце ветра… «Чем больше он вглядывался в жизнь деревьев, кошек и птиц, в смену освещения, маневры облаков и неслышное скольжение теней, тем менее нужными и даже просто нелепыми представлялись ему его усилия добавить что-то свое, искусственно сконструированное, к этому безупречному, в мельчайших деталях согласованному миру».
И сама структура рассказа блестяще демонстрирует, что ни жизни, ни попыткам ее изменения, ни ее фиксации невозможно конкурировать с этой великой тишиной природы. Герой «Боли» непрерывно смотрит новости о войне – и утрачивает способность ощущать физическую боль. Вернувшийся с войны его сосед и друг детства, наоборот, непрерывно страдает от боли после ранения – и от ПТСР. И впоследствии – нарочно ли, случайно ли – убивает героя. Дисгармония людей так видна на фоне того, что просто за окном.
Боль буквально царит в соседнем рассказе «Ревность» о буднях в больнице случайных людей («напрасно случившихся» в чьей-то жизни, как сказано в другом рассказе). Тишина – в еще одной одинокой деревне-даче в «Последнем». К людям – не тянет, они – отталкивают: «А к кому меня должно тянуть? К этим, что ли, что на лето приезжают? С машинами своими, бабами, детьми, газонокосилками? Да я жду не дождусь, когда снова осень, потом зима, и духу ихнего тут не останется! Снова тишина, снег, как будто и не было никого. Зимой тут, я бы сказал, земля от людей отдыхает. Ей ведь тоже отдых нужен. А я, бывает, иду зимой по полю на лыжах, и оттого, что ни души кругом, прямо петь хочется. Я и пою иногда, во весь голос. А что мне? Все равно никто не слышит» [4].
Тянет – к прошлому. Ведь мы, как сказано Чижовым, состоим из него на 95 % [5]. Даже скорее к людям из прошлого. Вот и еще один одиночка из «Алины» влюблен в нее, в нее времен давнего сквота, молодых художников и их безумных экспериментов. Она не изменилась, более того, привозит ему, возникнув из прошлого внезапно, как ассоциация-воспоминания, некий наркотик памяти. И он хочет нырнуть – в воспоминания и прошлое больше, чем в сам наркотик. Герои эти, выходит, законсервировались даже не в прошлом, но в своем стремлении вспять? Как у Цветаевой, про идущих вперед с вывернутыми назад головами?
В этом прошлом, впрочем, была любовь. Сейчас она – как муха в янтаре или же в старой склянке из-под духов. «Она видела, что муж беспокоится о ней и заботится, как может, но уж лучше бы он этого не делал, потому что любая его забота была настолько неловкой и неуместной, будто, прожив с ней больше десяти лет, он все эти годы принимал ее за совсем другого человека. Он дарил ей украшения, которые ей не шли, и духи, которые она не выносила, и Мария всякий раз устало удивлялась его способности к безупречно неверному выбору, худшему из возможных. Может, она и любила эти духи десять лет назад, когда они только познакомились, но с тех пор ее вкусы изменились так, что она даже не могла толком вспомнить себя тогдашнюю, а муж будто законсервировался в том первом году их совместной жизни, и хотя она догадывалась, что эта консервация и есть его любовь, все равно не могла себя заставить увидеть в ней ничего, кроме слепоты и тупости…»
Или же героев тянет к себе самому тогдашнему, прошлому и прошедшему? Тому, что мчался тем хипповским автостопом по стране, которой тоже нет?
«Страна которой нет» – так сейчас называется в меру гламурный ресторан от модного ресторатора в самом центре Москвы, между Кремлем и Большим театром, напротив Думы.
____________
1. Так, известный своей часто декларируемой любовью к годам так называемого застоя И. Гулин сопровождает републикацию своей рецензии в «Коммерсанте» бложьим признанием, что это «его новая любовь», а издавший в том же издательстве свою биографию Мамлеева Э. Лукоянов «настоятельно рекомендует» книгу в «Горьком» в качестве «замечательного образца пессимистического направления русской литературы». Что это за направление, в залихватском тексте про актера Безрукова не поясняется, но примерные координаты приводятся в отклике Гулина (возможно, обе рецензии следует читать дуплетом): «У “Доски Дионисия” есть два прямых предшественника. Это мамлеевские “Шатуны” и знаменитое “Чего же ты хочешь?” Всеволода Кочетова. Все три романа принадлежат к одной линии “позднесоветской достоевщины”; все они представляют современный авторам СССР как территорию, заселенную всевозможными монстрами, гадами, пожирающими друг друга и мечтающими о более крупной пище».
Гулин И. Спас на бреду // Коммерсант. 2024. 2 февраля.
2. Встречающийся перевод «из дыма» вряд ли корректен с точки зрения немецкой грамматики.
3. Из недавнего тут можно посоветовать работы Елены Осокиной, выходившие в «НЛО», о том, как складывался рынок иконописи.
4. Как мы помним, «самым непроизвольным выражением страсти или, как говорил тот же Гегель, внутренней жизни субъекта является пение, дело ясное».
Лаку-Лабарт Ф. Musica Ficta (Фигуры Вагнера) / Пер. с фр. Е. Лапицкого. СПб.: Аксиома; Азбука, 1999. С. 34.
5.
Чижов Е. «Мы на 95% состоим из прошлого». Интервью Е. Апполонову // Юность. 2021. 17 февраля (https://unost.org/authors/egor-appolonov/evgenij-chizhov-my-na-95-sostoim-iz-proshlogo/).
скачать dle 12.1
