Редактор: Ольга Девш
(О книге: Виталий Сирота. Своими словами. — СПб.: Реноме, 2022.)В петербургском издательстве «Реноме» вышла книга петербургского ученого, предпринимателя, преподавателя Виталия Георгиевича Сироты «Своими словами». Небольшой ладный томик в 330 страниц составили воспоминания «Живое прошедшее» с предисловием литературного критика Никиты Елисеева, мемуарные очерки и путевые заметки, дневниковые записи, социологическое эссе «Советский человек — 2020» о том, как светское прошлое продолжает жить в нашем настоящем, сказки для внучки Евы… Послесловие к книге «Своими словами» написал известный петербургский прозаик и публицист Александр Мелихов. Приводим его с разрешения издательства и автора. Изначально Виталий Сирота поставил перед собой скромную задачу, почти интимную — написать о близких для близких. Обрисовав по возможности и бытовой контекст: «Кто сейчас помнит керосинку и примус, комплексный обед и рыбный день, логарифмическую линейку и таблицы Брадиса, треугольник на работе — администрация, партбюро и профком?»
Иными словами, в изначальном замысле перед нами история повседневности, увиденная через форточку рядового семейства. Однако Россия не та страна, где можно рассмотреть человеческую, семейную историю, в которую бы постоянно не вмешивались надчеловеческие силы Большой Истории.
Как правило, безжалостные.
И это происходит с первых же страниц. Начиная с деда — кубанского казака, едва ли не все предки воюют и в немалом числе погибают. История и будни — это, как правило, война и мир.
Воевал, репрессирован, погиб, воевал, репрессирован, погиб — таков один из лейтмотивов истории России в двадцатом веке. Да и никогда она не была идиллической: по преданию, общий предок, получил земельный надел за героизм в рукопашной схватке.
И детство отца рассказчика пришлось на Гражданскую войну с артобстрелами и захватом заложников. Нечеловеческие силы Истории забрасывают несчастного мальчишку в беспризорники, но тут на его защиту поднимаются силы человеческие — родственная солидарность: его берет к себе семья брата.
Человеческие, семейные силы сопротивления бесчеловечному давлению Истории порождают и движение к мирным профессиям, к науке, к культуре — к театру, к поэзии.
Хотя тогдашняя культура и была очень склонна воспевать войну, семейная закваска оказалась сильнее. Впоследствии мама повествователя много работала на разных целлюлозно‑бумажных комбинатах, куда, однако, тоже заглядывала История — достаточно прочесть эпизод, где жена Молотова таскает бревна в воде.
А уж отца История очень долго не выпускала из своего свирепого внимания. Тоже подбрасывая встречи с историческими личностями: занимаясь эвакуацией детей из Ленинграда, отец увидел усталого и запыленного Ворошилова.
А отец добровольцем отправился в пасть Истории — ушел на Балтийский флот. Но смерть его пощадила, он ни разу не был ранен, «только» тонул на Ладоге. С войны он привез неприязнь к политработникам и особистам, призывающим других к подвигам, но предпочитающим отсиживаться в тылу. Их демагогия, как и все, что спускалось с надчеловеческих высот, воодушевлять не могла. А вот обычная человеческая ответственность перед людьми могла обладать удивительной силой: в предсмертном бреду отец очень беспокоился, накормлены ли часовые.
Надчеловеческие силы разрушили сельскохозяйственную инфраструктуру страны, а человеческая предприимчивость позволила отцу приобрести корову и двух свиней, которых держали в сарае в школьном дворе (отец был директором школы). А на краю школьного двора семейство устроило огород с картошкой.
Но и надчеловеческие силы Истории не дремали — маму уволили с работы, скорее всего в ходе развернувшейся антисемитской кампании.
Хотя и ее брак обеспечила тоже История: если бы не революционная смута, они скорее всего никогда бы не встретились — русский парень и еврейская девушка из Бобруйска, дочь религиозного торговца лесом.
Она уже с детства училась противостоять разрушительным силам Истории. Ее мать Нехама в годы революции возглавляла комитет помощи жертвам погромов, а маленькая дочь по поручению этого комитета разносила по домам пострадавших молоко.
В годы войны мама работала на Урале и даже заработала медаль, но вернуться в Москву из эвакуации ей помогла родственная взаимопомощь: с двумя детьми, причем один грудной, родственники приняли ее чуть ли не в десятиметровую комнатенку и при этом продолжали жить в тесноте, да не в обиде.
А повествователь еще в детской коляске соприкоснулся с Историей, наблюдая знаменитое шествие пленных немцев по Садовому кольцу летом 1944-го.
И среди этого моря ненависти семья хранит бескорыстное доверие друг к другу: «Считалось, что каждый делает все, что может. Надо было требовать с себя и выжимать все из себя».
И во внешнем мире культивировалось то же аристократическое презрение к зажиточности — гордиться можно было только личными доблестями.
Аристократические увлечения наполняли теплом и смыслом холодный советский дом — «чтение тогда было настоящей страстью интеллигенции любого возраста».
Зато эхо Истории преследовало маму до самой смерти — она и на надгробии хотела скрыть свое еврейское происхождение.
А государственный холод ребенок ощущал с детского садика — если его не утепляли добрые воспитательницы.
Притом что биологические параметры отслеживались, как на ферме.
И школа тоже вспоминается как что-то холодно‑казенное.
Но вот у меня, примерно об этих же годах, школьные воспоминания самые светлые — хорошие люди заслонили казенный холод.
А эхо Истории продолжало отзываться и в детских играх (как и в моих) — вечная война, наши, немцы…
Еще одно историческое событие — и человеческая реакция на него: смерть Сталина, фабричные гудки — и равнодушие родителей и соседей. (Яркая деталь — грузовик, наполненный галошами, после похорон Сталина.) На расстрел Берии народ тоже правильно отреагировал — хохмами. Хотя и не весь.
Такова была поступь Истории — очередное безумство.
А мальчишки обживали казенный дом увлекательными и опасными играми.
Большой мир, правда, проникал и в детские отношения антисемитскими разговорчиками. Я тоже это помню. Но если ты веселый, щедрый, смелый, еврейская стигма быстро забывалось.
Хрущев и анекдоты о нем. «Как мне казалось, чем демократичнее был Хрущёв, тем меньше народ его уважал…» Мне, правда, кажется, ироническое отношение к «Никите» вызывалось все-таки больше его экстравагантными выходками, чем демократичностью. Но кто знает.
Поход в баню требовал больших временны́х затрат, но люди умели и этот ритуал превращать в приятное событие.
Как и казенщину «демонстраций», завершавшихся салютом, «на который мы обязательно бегали».
Из очередей тоже можно было извлечь какую-то пользу — заработать на мороженое.
А иронией обесценить казенный пафос: «Ну вот, теперь квартиру дадут» — брат по поводу приема в пионеры.
Маленькие радости люди умели себе устраивать в большом количестве, даже из путешествий в плацкартном вагоне.
А на коллективном, государственном «отдыхе» бывало и тоскливо — если не найдется хорошей компании. Но взвешивали в пионерлагерях регулярно.
Примет времени в книге огромное количество: стиляги, джаз, «Голос Америки», главную силу которому придавала тупость советской власти: она так последовательно душила самые невинные увлечения, что «Голос Америки» становился голосом вечного праздника.
А спорт создавал стремление к личностному росту.
«Я любил, чтобы каждый день приносил какое‑то развитие, чтобы сегодня было «дальше, выше, сильнее»».
Притом что повествователь ничуть не склонен прихвастывать своими способностями.
И все-таки под влиянием брата был выбран физический факультет, где было очень хорошо поставлено обучение наукам и очень плохо гуманитарное образование. Гуманитарная компонента удушалась вполне сознательно: философский кружок, невинные импрессионисты считались крамолой.
Хорошо изображены поездки «на картошку», где люди исправляли провалы государства.
На чем и стоял советский дом.
Да еще на стремлении людей к высокой культуре: «Больше всего книг в университетской библиотеке брали физики, на концертах классической музыки, в хоре, на спортивных соревнованиях наблюдалась похожая картина».
Подтверждаю. Хотя мы, математики, по части гуманитарных увлечений физикам не уступали. В гимне матмеха, где я учился, были такие слова: и физики, младшие братья, нам громкую славу поют.
Популярные лекторы, политические иллюзии, диссиденты, художники-нонконформисты, Бульдозерная выставка, аресты, сломанные судьбы — эта скромная семейная история без всякого пафоса перерастает в настоящую энциклопедию советской жизни.
Которую очень оживлял еще и спорт.
А картина семейного счастья в «шалаше», осененная научными и спортивными радостями, прямо-таки поэтична и трогательна.
Вторжение в Чехословакию, рождение сына Егора — снова война и мир.
Творчество, казенщина, энтузиазм, демагогия, продовольственный дефицит, продовольственная взаимопомощь, автомобили-гаражи, перестройка, эмиграция — это очень увлекательное и познавательное чтение.
И поучительное. Это история человеческого сопротивления разрушительному ходу Истории.
Таково, пожалуй, публицистическое резюме. А поэтические картины, которых в книге множество, комментировать незачем, их нужно читать и наслаждаться. С отрадой, многим незнакомой, повествователь рисует и многочисленные «ростки нового» на русском Севере, он отнюдь не злопыхатель.
И не беспомощный «интель», он сумел создать успешный кооператив «Экспресс-почта». Это еще одна увлекательнейшая эпопея.
И опасная. Но повествователь и здесь выстоял. Снова захватывающая история сопротивления Истории.
А потом смертельно опасная болезнь. И все медицинские мытарства снова изображены с полной объективностью — да, повествователь человек редкого мужества.
О реабилитационных процедурах читаешь, затаив дыхание, хотя повествователь ни на миг не впадает в пафос. И все-таки больничная эпопея настоящий гимн американской медицине, борющейся уже с природой.
Пожалуй, такую старость можно назвать одним из высших жизненных достижений в борьбе личности с Историей!
«С 2008 года я не работаю и много времени провожу за границей. Я жадно прислушиваюсь к изменениям в себе и в моем окружении, к острым новостям из быстро меняющейся России. Новая жизнь оказалась не менее интересной, но о ней уже не в этой книге…»
Новая жизнь, сколько можно понять, позволила больше времени отдавать литературным занятиям. В этой книге намечены несколько направлений развития авторского потенциала. Помимо воспоминаний, ставших ядром книги, которую вы держите в руках, Виталий Сирота пробует себя в разных жанрах: путевые очерки, социологические размышления, основанные на беседах с людьми своего поколения; обстоятельные наставительные и вместе с тем живые, лишенные назидательного занудства письма сыну; дневниковые записи и небольшие заметки, очевидно жанрово наследующие «опавшим листьям» Розанова, запискам в книги «Ни дня без строчки» Олеши и другим «запискам и выпискам»; сказки для внучки, вызывающие в памяти произведения Андерсена… В этих «периферийных» жанрах, как и в воспоминаниях, автор подчеркнуто, почти демонстративно, традиционен, он рассказывает «о времени и о себе» языком своего века, не пытаясь поразить читателя авангардистскими кунштюками, формальными новациями. Он как бы говорит: «Я один из вас». Как было сказано у классика, «это же брат твой».
Может, поэтому его настоящее и прошедшее, если вспомнить, название его мемуаров, оказывается — живым.
скачать dle 12.1
