Алексей Масалов. CARNIS ET MACHINA

Редактор: Максим Дрёмов


(О книге: Павел Заруцкий. Единица. СПб.: Ночные травы, 2021. 16 с.)



В современной поэзии возникает множество творческих стратегий, связанных с электронным медиумом: от поэзии дорвеев и нейросетей до генеративных поэтик или машинного мимесиса. Как считает Кирилл Корчагин, «в электронной поэзии линейные элементы — слова и конструкции — распределяются по поверхности экрана, подчиняясь пространственной логике, а не логике последовательного чтения, навязывающей определенную точку зрения, готовую концепцию субъекта» (1).

Так и Павел Заруцкий в дебютной книге «Единица» через медиум печатной машинки создает напряжение между «доцифровыми» техническими средствами и заэкранным пространством, где сочетание плоти и машины – это способ анализа «коммуникации и самоидентификации человека в “цифровой” реальности» (2). Такой подход к проблеме подкрепляется как чисто графическими техниками, так и изображениями, инсталляциями и самим пространством листа, организовывающим семантику цифрового пространства, работающего как «строительство загробного царства из информации», как в тексте «ЭКРАН».

Но прежде чем перейти к собственно обзору книги Павла Заруцкого, стоит обговорить генезис такого подхода. Во-первых, это визуальная поэзия машинописного самиздата 70-80-х годов («Стихограммы» Д.А. Пригова, эксперименты Ры Никоновой и прочее), отсылка к которому возникает и в рамках нумерованной печати книги в авторском издательстве «Ночные Травы» без ISBN и прочих маркеров издательского рынка. Во-вторых, это опыт современной зарубежной визуальной поэзии, создаваемой на печатных машинках (Сия Ринне, Дани Спиноза и т.д.), которую Павел Заруцкий показывал на выставке «Словомеханизмы». И наконец, это греческая неконвенциональная поэзия, в частности – «некоммуникативное» письмо Андреаса Пагулатоса. На пересечении этих линий и возникает особая техника Павла Заруцкого, осмысляющая физическую и цифровую реальности, а также способы коммуникации между Я и Другим-за-экраном.

Эта коммуникация проблематизируется в произведении «НЕ-МАШИНА», в котором конфликтность плоти и машины и их же синтез возникает еще в заголовке, шифрующем еще и противоречие he – she, усугубляющееся в перераспределении ролей во фразах «вижу ли я / когда я вижу Тобой», «Ты творишь мной» и т.п. При этом не вполне ясно (и не должно быть ясно), от чьего лица идет речь – субъекта или машины. Так и фраза «синие провода внутри моих рук / попытаются нас обмануть», обнажает не только коммуникативный провал, но и гибридизированную телесность, что усиливается финалом, открывающем один из глубинных вопросов книги: «как найти слово что сможет отделить плоть от машины?».

Гибридизированная телесность – это одно из центральных смысловых полей книги, когда органика и кибернетика вступают в непосредственный контакт не только через метафорику, но и при помощи материальных объектов, входящих в структуру произведений: будь то окровавленная марля с торчащими проводами или деталь внутри прорванной кожи. Кстати говоря, гибриды человека и машины, киборги, уже давно стали не только персонажами научной фантастики, но и проблемной зоной актуальной философии от нечеловеческих акторов Бруно Латура до манифестов Киберфеминизма, где киборг становится частью новой, постгендерной модели общества.
Но именно о том, что границы и способы коммуникации между субъектом и машиной проблематичны, и говорят тексты Павла Заруцкого, остраняющие цифровую реальность через призму печатной машинки. И как в тексте «НЕ-МАШИНА» возникает семантика троицы – «человек/машина/киборг», так и сама археология медиума построена на тринитарной системе «речь/цифровой медиум/печатная машинка». Религиозная подоплека «загробного царства из информации» в книге Заруцкого не случайна, и возникает еще в ряде переходящих из текста в текст сюжетах и мотивах.

Взаимосвязь дигитального и божественного описывается сейчас во многих теориях, в русскоязычной культуре один из первых подступов к этому делает Михаил Куртов в «теологии кода», считающий, что «Модель, Представление и Контроллер гомологичны «следам» Отца, Сына и Духа в августиновской интерпретации» (3). Так и библейские отсылки в структуре книги от тринитарного взаимоотношения между медиумами до образов «слепое триединство / я – самозванец – имя», «одноликая троица» или «ребенок / испуганный бог / доречевая вечность» утрачивают однозначное религиозное содержание, трансформируя опыт коммуникации и дискоммуникации между физическим и цифровым мирами. Так и в тексте «2=3» переплетение доречевой вечности и двоичного кода («там где один I / другой всегда 0»), логическая ошибка «2=3», которую можно интерпретировать и как переосмысление триединства «1=3», и являются тем, в чем «человек не машина», когда «третий [по всей видимости, заэкранный гибрид – А.М.] неизбережен».

Мотив дискоммуникации, обмана («я – самозванец – имя») также вплетается в телесность образной ткани визуальных текстов Заруцкого. В произведении «ЗНАК» возникает «попытка обмануть вседержителя воображения / с лицом тюремщика», подкрепляемая не только цифрой «3» на месте условного зрачка, но и в практически стертом шрифте некоторых слов. При этом изменение плоти через речь также связано с цифровым медиумом возникающем в метафорах «нарушение работы имени» и «ошибка в системах смерти».

Телесность самой речи важна и в тексте «ИЗ/РЕЧЁННОЕ», где «моллюски внеязыковых вод / облепляют слизистую», причем последняя фраза изображает процесс облепления иконически – лексема «слизистую» напечатана на некоем язычке, а «облепляют» – побуквенно окружает этот язычок. В этом произведении особую функцию выполняет бесцветная печать, посредством которой возникает двоякое прочтение со взаимоисключающими смыслами: «изречённых зеркал» и «из речи извлечённых зеркал» – такие столкновения во многом создают семантические конфликты внутри текстов, ставя под вопрос возможность коммуникации между Я и Другим-за-экраном.
Еще одним образом, обнаруживающим эту диссоциацию, является память. В тексте «ЗАМЫКАНИЕ» это возникает и через способ «определить себя как замыкание в чужом теле», где замыкание – это понятие в программировании, функция внутри другой функции, которая пересоздается каждый раз, когда запускается основная функция. Такая пропозиция делает возможным проживать «/переменные памяти/» как осколки цифровой среды, где «воссоздание» – это уже «акт неповиновения образу», и воплощение «я-тогда» уравнивает «творца» и «разрушение». Можно сказать, что этот образный ряд зацикливает память подобно компьютерной программе, проводя её через смерть, воссоздание, разрушение и творение.

Проблематизация памяти между физической и цифровой реальностями возникает и в заглавном тексте «ЕДИНИЦА», где «соль внешней памяти» – метафора, синтезирующая человеческую память с внешними накопителями, – подкрепляется и бесцветной печатью фразы «выцветает подобие», и материальным объектом – зеркалом – и отраженным в нём глазе, что воплощает дискоммуникацию, когда «мы предаем всё в чём больше не отражаемся», оборачивающуюся попыткой «присвоить ускользающее». Подобная ситуация выражается и в тексте с одноименным названием «ПАМЯТЬ», где собственно память предстает как разорванная, фрагментированная, как «забытые образы утопленные внутри тела».

В этом плане финальный текст книги «ТОЧКА РАЗРЫВА» аккумулирует эту проблематику разрозненной памяти субъекта, когда сама сборка субъективности остается «в пространствах памяти», «где я еще будто бы я / но точка / разрыва / обнуляет прикосновение». Иными словами, восприятие не поспевает за событием, «жизнь не тождественна присутствию». Метафора графика здесь снова выступает как способ натяжения между физическим пространством и пространством памяти, становящимся заэкранным пространством.
Итак, сама структура книги (оглавление на первой странице в виде созвездия Тельца, пустая 12-я страница как символ принципиальной незавершенности любой книги), ее материальный облик и машинописная графика определяют специфику ее восприятия как особого медиума, проблематизирующего и сборку субъективности из обрывков памяти, и взаимоотношение телесного и речевого, телесного и кибернетического, речевого и цифрового.

Медиальное дистанцирование посредством печатной машинки становится археологическим скачком в область анализа восприятия субъектом экрана, когда новый медиум и кибернетизация остраняются и интерпретируются «доцифровыми» средствами. Не случайно при этом, что журнальная публикация некоторых из этих текстов в «Носороге» была осуществлена через адаптацию: были использованы шрифт для программирования и командная строка (4).

Сейчас, как считает Анна Родионова, «остается открытым вопрос, как поэзия может действовать в современной техно-информационной среде, имея с ней дело в ее материальной данности» (5). Именно эти вопросы актуализирует подход Павла Заруцкого, обновляющий арсенал русскоязычной визуальной поэзии и тринитарной структурой отношений между медиумами «речь/цифровой медиум/печатная машинка», и сомнением в существовании целостного Я как перед экраном, так и за ним.

 

______________
1. Коргачин К. В поисках тотальности. Статьи о новейшей русской поэзии. Москва – Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2020. С. 376.
2. Заруцкий П. Словомеханизмы // Грёза: https://greza.space/slovomehanizmy/ (дата обращения: 05.06.2020).
3. Куртов М. Генезис пользовательского графического интерфейса. К теологии кода. СПб.: [Транслит], 2014. С. 70.
4. См.: Носорог. № 10. 2018.
5. Родионова А.А. Место современной поэзии в техно-информационном окружении как теоретическая проблема (на примере статей А. Скидана и С. Огурцова): от мультимедиа к постмедиальности и дискурсивным практикам // «Вакансия поэта»-2: материалы двух конференций / Под ред. А.А. Житенева и М.В. Павловца. Воронеж: АО «Воронежская областная типография», 2020. С. 283.скачать dle 12.1