Редактор: Марина Яуре
ПЛЮС ОДИН– У вас билет или приглашение?
– Да, я в списке. «Плюс один». К Павлу Геннадьевичу.
Охранник ли в гражданском, хостэс ли – недоверчиво посмотрел на чудака с блестящим конвертом. Документы проверять не стал. «Какое-то неуважение». Но и не расшаркался. Даже не предупредил, где гардероб, а где собираются гости. «Сам разберется. Пусть Павел Геннадьевич и показывает».
Павел Геннадьевич, конечно, ничего показывать не собирался. Он – известный дирижер – уже готовился к мероприятию. Статусному. В богатом холле – скрипач и арфистка, пирамида с игристым, стол с брускеттами, живые цветы. Толпа именитых гостей. Все нарядные, причесанные, ароматные.
Приглашенный – мужчина средних лет, лицо – молодое, гладкое, но уже весь седой. Видно, из тех, у кого такая наследственность. Костюм чуть помятый, от этого – выглядел заношенным и не очень чистым. А что делать? Ехать пришлось в плацкарте. Впрочем, друг Павла Геннадьевича сам так захотел. Взял билет на нижнюю полку, чтоб подсаживать гостей для обеда. Любил уступать место. В магазинах, в очереди всегда всех пропускал. А если рядом открывалась вторая касса, не бежал к ней, оставался на месте.
«Быть на своем месте» – абстрактное, не очень понятное, но какое есть – жизненное кредо, стезя и почти девиз – в последнее время не очень подходило старому другу Павла Геннадьевича. Везде он был будто лишний. В этот раз – по дороге на мероприятие – в поезде на него чуть не сели. Вспоминать об этом было неприятно. Но почему-то вспоминалось.
В «четверку» зашел деревенского вида исполин, в оранжевой футболке без рукавов, короткой – как будто женской. Вдоль шеи кудрявилась затылочная челка. Ещё чуть-чуть и можно собирать хвостик. Исполин был громким. Будто могучее тело – эдакий усилитель звука. Его двухметровость грозила неуклюжестью. Так и вышло.
– Извиняюсь, чуть не сел на вас.
– Ничего, я привык.
«Почему я так ответил?», – думал друг Павла Геннадьевича. «Ничего я не привык. Первый раз такое. Да и разве притрешься к этому, притерпишься?» Но затем последовал кармический бонус. Проводница не проверила билет. Впрочем, радости от этого было немного. Деньги за него ведь не вернули. Да и паспорт лишний раз потрепал.
– Как вас зовут? – спросил друг Павла Геннадьевича соседа по вагону.
– Филипп.
– А фамилия?
– Доброхотов. А что?
– Филиппов много. А Филипп Доброхотов – единственный и неповторимый! Подумал, вдруг слышал или родственников ваших знаю.
– Это вряд ли.
Друг Павла Геннадьевича пытался быть вежливым, даже поделился одной из немногих мудростей. Хотел переблагородничать обидчика, который чуть не сел на него. А теперь, получалось, зря. Друг Павла Геннадьевича решил не сдаваться.
– Хотите чай или кофе? У меня и печенье имеется.
– Нет, я пиво. Но у меня мало.
«Ничего-ничего», – думал рано поседевший друг Павла Геннадьевича. Он почувствовал легкий азарт. Невнимание его не трогало. Быть незамеченным – совсем не обидно. Люди от природы очень рассеянны, все в себе. «Вот этот чуть не сел на меня». Но быть замеченным, и не оцененным – горько. Уже не скажешь, что мы просто не знакомы, и он не знает, какой я добрый и умный, какой интересный.
– А я еду в Москву. На мероприятие. К Павлу Геннадьевичу, – разыграл козырную карту.
– А кто это?
Вдох. Выдох. Выдох. Выдох.
– Известный дирижер. Очень знаменитый и популярный.
– А.
Больше ничего интересного в друге Павла Геннадьевича не было. Впрочем, и друзей у него больше не было, даже совсем бездарных или просто не признанных. Была женщина – старше его на одиннадцать лет, очень крупная массажистка Валентина, которую он немного стеснялся. Она любила выпить, а потом много пела – хрипло, с завываниями, но искренне. Зато с работой справлялась хорошо. Он и сам ходил к ней на массаж. Правда, один раз перед приемом она красила ногти, и в кабине очень пахло ацетоном. В другой раз застал ее за бритьем ног. «А если бы не я, а кто-то другой пришел?». О ней неповторимому Филиппу Доброхотову он решил не рассказывать.
Сосед по нижней полке слушал музыку в белых проводных наушниках и пил пиво из банки. Друг Павла Геннадьевича не знал, где его – соседа – место. Может, сверху, может, по диагонали или даже напротив. Намекать было неудобно. Но и рядом сидеть – неуютно. Музыку из наушников было немного слышно. «Какой-то плохой деревенский рэп. Возможно, он сам это и сочинил».
«А где мое место?», – думал друг Павла Геннадьевича. «Конечно, рядом с моим дорогим и известным дирижером. Надо его поддержать!»
Раньше – в детстве – он определялся другом мальчика Паши, лучшим другом. Они жили в одной комнате, вместе учились играть на скрипке. Вместе играли в казаков-разбойников и всегда прятались в одном тайнике. А если выпадало быть ведущими (или в
одами)– то и там они составляли пару.
Когда у мальчика Паши плохо получалась та или иная композиция, его друг старался меньше тренироваться. «Чтобы не обгонять товарища, не вызывать в нем чувства зависти». «Наверное, поэтому я ничего в жизни и не добился», – думал поседевший из-за генетической предрасположенности взрослый друг Павла Геннадьевича. «Кем я вообще работаю? Где я живу?… Кто я?».
– Эй, дядя, – Филипп Доброхотов толкнул задумчивого соседа. – Я курить. За вещами глянете?
– Конечно!
Друг Павла Геннадьевича не сразу понял, что уже доехал до Москвы. Это была его станция. Пора выходить. Поезд останавливался всего на десять минут. А он уже радушно согласился сторожить рюкзак своего обидчика, даже почти врага. Очень непростая ситуация. «Может, из окна ему помахать?». Но в окнах Филипп Доброхотов не виднелся. Собрав саквояж и накинув пиджак, друг Павла Геннадьевича готовился в любой момент выбежать из вагона. Это были одни из самых тяжелых десяти минут в его жизни. Успел.
«Мог бы и спасибо сказать! – ворчал про себя седой, как снег, друг Павла Геннадьевича. – А нечего было навязываться! А нечего было на меня садиться!».
В автобусе проводницы, которая могла бы о нем забыть, не случилось. Даже кондуктора. Москва. Все делает техника.
Обошлось без попутчиков. Свободных мест было много, несмотря на вечер пятницы. «Гуляют, наверное! Лето, погода замечательная!». Примерно такая была в последний раз, когда друг Павла Геннадьевича виделся со своим детским товарищем и соседом по комнате – тогда уже первой скрипкой Московского симфонического оркестра – Павлом Рябовым.
Павел Рябов гулял по парку Горького со своей девушкой, еще не невестой. Предложения он пока не делал, но собирался. Неизбежность свадьбы добавляла солидности их паре в глазах друзей и родителей. Девушка – ее звали Наташа – сейчас Наталья Борисовна – была легкая, смешливая, волосы – светлые, как и мысли, как и вся она. Другу Павла Рябова она тоже нравилась.
Друг Павла Рябова плелся чуть позади. Старался не подслушивать, но будто угадывал, о чем говорят влюбленные. Их шутливого щебета он не помнил, чувствовал только, как Павел Рябов старается говорить тише, как оглядывается на него – не для того, чтобы посмотреть, а будто пытаясь удержать на расстоянии.
Уже вечером, в квартире, случился их последний разговор. Вспоминать об этом было еще неприятнее, чем об инциденте в плацкарте, но друг Павла Геннадьевича все время вспоминал. Это был самый тяжелый разговор в его жизни. Самые-самые тяжелые десять минут.
– Я так больше не могу. Уходи! Уходи!!!
– Но как? Но куда?
– Это уже шизофрения какая-то! Тебя нет, понимаешь! Я с ума схожу. Это ужас. Это начали замечать!
– Но я ведь…
– Я не псих. Я не псих. Я не… – Павел Рябов с силой, даже несколько драматично, рухнул на итальянскую козетку и закрыл лицо руками.
– Сейчас я открою глаза, а тебя нет, – он осторожно посмотрел сквозь пальцы. – Черт! Черт! Черт!
Павел Рябов, не глядя на друга, забежал в ванную, умылся ледяной водой и пристально посмотрел на себя в зеркало.
– Я – нормальный. Я – нормальный. Всё нормально. Я справлюсь.
Он открыл ванный шкаф с зеркалом, достал бутылек с таблетками и, взвесив горсть в руках, с усилием проглотил. Запил водой из-под крана, будто из школьного фонтанчика.
– Слушай, – начал Павел Рябов, вернувшись в комнату. На растерянного друга он старался не смотреть. – Ты. Ты – это ведь я. Я с собой говорю. Да? Ну, так вот. Мне было одиноко. Школа, вся эта музыка. Я просто хотел иметь друга. Я придумал тебя. Придумал, – первая скрипка Московского симфонического оркестра упорно смотрел в пол.
– Я не понимаю, как так вышло. В детстве... родители… Ну или не замечали, или зачем-то поощряли. Но потом… Они, видимо, как-то объяснили, почему я прошу включать в списки несуществующего человека. Почему одно место в первом ряду всегда должно быть пустым… Но… Вчера… Она тебя видела! Она меня спрашивала! Это же п***ец!
– Я не понимаю. Мы же всегда…
– Это
я не понимаю! Как ты можешь что-то вообще думать? Ты же… Ты же... Фантом, тульпа, воображаемый друг! Чудовище, которое я создал, и которое разрушает мою жизнь. Я женюсь на ней. Ты что, будешь жить с нами? Нет. Уходи. Уходи уже!
Павел Рябов подошел к стеклянному комоду ручной работы, достал полупустую бутылку джина и сделал глоток из горла.
– Я убью тебя. Если ты не исчезнешь, я убью тебя. Или себя, то есть нас обоих! Ты слышишь? – Он запустил в друга пустой уже бутылкой.
От этого воспоминания, сердце седого друга Павла Геннадьевича сжалось, как изюм, курага, как любой спелый фрукт от палящего жара.
«Прошло семнадцать лет, – думал друг Павла Геннадьевича. –Что я делал все эти годы? Хорошо, что он, наконец, решил свои проблемы и позвал меня». Впрочем, как позвал. Приглашение – бумажное – пришло на почту – настоящую, в блестящем конверте. Там был адрес, дата и визовка: «Скажи, что ты ко мне “Плюс один”».
Так он и сказал охраннику в гражданском. Или хостэс? Мужчина-хостэс? Непонятно. Друг Павла Геннадьевича давно не бывал на мероприятиях.
– А что здесь будет за мероприятие, вы не знаете? – к другу Павла Геннадьевича подошел ветхий старичок. Весь в цепях: одна – от песне, другая – от карманных часов.
– Не знаю, я как-то не подумал… Мой друг – Павел Геннадьевич – позвал меня. Поддержать. Как и всегда. Я – «Плюс один».
– Ох, дорогой! Простите, за такое обращение. Не смущайтесь. Я – друг Аркадия Семеновича. Он известный режиссер, очень популярный и знаменитый.
– Слышал, кажется…
– Идемте в банкетный зал. Там все уже собираются. Познакомлю вас с подругой Ольги Николаевны – очень статусной особы. Вся такая светская, все о ней говорят.
Друг Павла Геннадьевича безвольно поплелся за новым знакомым.
– Представляете! – громко рассказывала молодая женщина с крашеными рыжими волосами, – Уже две недели замечаю одинаковое время на часах. Ну, когда одиннадцать-одиннадцать, семнадцать-семнадцать. Должно же это что-то значить? Как вы думаете? Какой-то это знак?
– Мой друг – Альберт Васильевич – известный ученый нашел бы, что вам ответить. Но пока почему-то его не вижу. Я, кстати, с ним – «Плюс один». Приятно познакомиться. – Невысокий блондин в джинсах поцеловал ей руку.
– Это та самая подруга Ольги Николаевны, – шепнул старичок другу Павла Геннадьевича. – Представляете, сколько здесь интересных людей!
– Да… Даже подозрительно... Не находите?
– Ну что вы! Мы с моим другом, известным режиссером Аркадием Семеновичем, не общались почти двадцать лет. И вот, наконец, он вспомнил обо мне. Даже не представляю, что я делал все эти годы. А он как? Кто же смотрел все его фильмы, кто ходил на все премьеры? Ума не приложу! – старичок всплеснул руками, засмеялся, затрясся до звона золоченых цепей.
– Да… А что все-таки это за мероприятие?
– Какое-то очень важное! Посмотрите, сколько здесь замечательных, талантливых людей, – легкомысленно, но с толикой гордости, бросила подруга Ольги Николаевны. – Что-то благотворительное, я думаю.
Друг Павла Геннадьевича испуганно огляделся. В зал стекались тени разного возраста, а то и отблески настоящих «звезд».
– Мне нужно в уборную, – буркнул друг Павла Геннадьевича. «Боже, надо же было сказать: “Сейчас приду”. Что стало с моими манерами!» Эта мысль чуть развеселила седовласого плюсодина, но тревога не унималась. Он рассматривал зал и не мог найти ни одной открытой двери. Их как будто и не было. Не очевидное архитекторское решение. «Чувствую себя запертым в музыкальной шкатулке. Интересно, из чего сделаны эти стены? И что это за странный запах? Откуда это...?»
Друг Павла Геннадьевича почувствовал легкое головокружение. А следом – сильное, штормовое. Взгляд не фокусировался. Чье-то тело справа от него рухнуло на пол, постанывая и позвякивая. Кажется, выключили свет. «Или это темнеет в глазах? Да что же это такое?» – только и успел подумать друг Павла Геннадьевича. И это было последнее, о чем он подумал в своей тяжелой жизни. Единственное, о чем он подумал в свои самые последние десять минут.
***
Охранник в гражданском ли, хостэс ли устало зевал возле турникетов. Гости расходились медленно, небольшими группами.
– Павел Геннадьевич, ну как? – спросил темноволосый, пожилой мужчина известного дирижера.
– Минус один, Аркадий Семенович, минус один.
Знаменитый и популярный режиссер только мрачно хмыкнул и помог надеть пальто молодой, ярко накрашенной женщине.
– Будете теперь спокойно спать, Ольга Николаевна.
– Ой, да. Наконец-то. Может, поедем выпьем? Можно и ко мне. Кажется, я теперь живу одна. Совсем-совсем одна. Да.
– Да, – тихо кивнул самому себе Павел Геннадьевич и, закрыв глаза, втянул носом немного летнего, ночного воздуха.
ПАСХА«Почему так тихо?»Дядя Миша прислушался.
«Ох, конечно». Песня закончилась, и теперь игла лениво карябала винил.
Сегодня он решил закрыть магазин пораньше. Воскресенье. Пасха. Никого. Пыль покачивалась в солнечных волнах и мягко опускалась на конверты с пластинками. Дядя Миша провел пальцами по корешкам, будто хотел опрокинуть их, как костяшки домино.
У входной двери зазвенели колокольчики. Музыка ветра. Кто-то несмело заглянул внутрь.
– Вы еще работаете?– Уже заканчиваем. Дядя Миша поднял глаза и увидел высокого мужчину в сером тренче. Гость сутулился, явно стесняясь избыточного роста. Сморщился – сейчас чихнет. Нет. Справился. В руках незнакомец держал квадратный конверт.
– Мы не покупаем новодел, – дядя Миша недовольно подошел к проигрывателю и поднял тонарм. Тишина – без мягкого треска – сразу стала неловкой.
– А я и не продаю. Но оставлю, если вам понравится. К дяде Мише ни разу не приносили раритеты. Его салон – старинный, с крупнейшей коллекцией винила – был музыкальной Меккой для десятков поколений, им владели его отец, дед и прадед. На «ты» к нему обращалась вся страна. Почти сорок лет в деле. Жиденький хвост седых волос. Жесткая косуха с эмблемой «Ночных волков». Не так давно начал носить очки. Вот и сейчас, изучая старенькую пластинку, поправил их на переносице.
–
Алексей Басов? – дядя Миша вскинул брови и еще раз взглянул на гостя.
– Не слышал... Ооо… «Мелодия». Да этой штучке сто двадцать лет. Дядя Миша бережно достал пластинку из конверта и положил на опорный диск. Песни шли по порядку: «Родная», «Мой город», «Четвертый рубеж». Дядя Миша молча кивал, потом сел на стул рядом с проигрывателем, сложил руки замком и прикрыл глаза.
Гость мялся возле входа. Старался не шуметь. Мельком, без интереса оглядывал стеллажи. Даже не пытаясь запомнить. Музыку он как будто не слушал. Когда дядя Миша заговорил, незнакомец замер и выпрямил спину.
– Очень неплохо. Пробирает. Какая-то ностальгия даже. По прошлому. Но спроса, конечно, не будет, так что…Дядя Миша осекся. Сначала почувствовал, а после встретил напористый взгляд гостя. Решил не дожидаться, пока его перебьют.
– Вы можете иногда ставить её в вашем магазине. Просто включать для покупателей. Хотя бы раз в год. Если вам понравилось, конечно. Если нет, я заберу.Незнакомец сделал шаг вперед. Он выглядел напряженным, даже воинственным.
«А еще усталым», – подумал дядя Миша.
– Эта вещь вам дорога?– Да, она принадлежит моему другу. Дядя Миша пожал плечами, осторожно убрал пластинку в конверт. Опустил пылезащитную крышку проигрывателя– теперь уже до понедельника, и пошел к кассе за ключами от салона.
– Повторить через год? Почему бы и нет! Кстати на счет...Он лукаво обернулся, но никого не увидел. Магазин был пуст. Музыка ветра беззвучно сверкала на солнце.
* * *
Василий Степанович Бельский был хорошим человеком. Честным. Даже слишком – начальство его недолюбливало. Всю жизнь проработал бухгалтером в управляющей компании ЖКХ. Ездил на курсы, но карьеру не строил. Рутина его успокаивала. Жил в пригороде, в частном доме. Летом – занимался огородом, зимой – мастерил игрушки из дерева на крытой террасе. Вечерами они с женой слушали музыку и по очереди читали вслух. Когда она заболела – читал один.
После ее смерти Василий Степанович начал сдавать – путаться в датах, месяцах, годах. Забыл имена друзей. Забросил хозяйство, почти ничего не ел. Деменция вытаскивала из памяти воспоминания, как дощечки из башни Дженга.
Василий Степанович не знал, как обязан ему поэт Андрей Краснов. Не знал, что подарил малоизвестному литератору лишних полвека в бессмертии. И поэтому очень удивился, когда морозным осенним утром в его дверь постучал неприлично высокий мужчина в сером тренче. С квадратным конвертом в руках.
– Вы – Бельский? Улица Гороховая, дом четырнадцать?В тот день голова Василия Степановича была ясной, как небо. Он не перепутал незваного гостя с ушедшим из семьи отцом или с погибшим в аварии сыном, школьным учителем или коллегой из бухгалтерии. Он знал, что никогда-никогда не видел этого человека.
– Да, это я, – уверенно ответил Бельский.
– Чем могу помочь? –
Я… Вы, конечно, простите. Я не думал, что… Я… Андрей Краснов. Помните? У меня было стихотворение, которое вам нравилось... Я просто… Простите, так неловко… Я просто хотел убедиться, что с вами все в порядке… Ведь вы… – Краснов… Краснов… Что-то знакомое…. Знаете, проходите. Чаю? Я недавно заварил. Еще свежий. Услышав фамилию гостя, Василий Степанович успокоился. Она напомнила ему о чем-то печальном, но родном. Будто слышишь в толпе знакомый запах, но не помнишь чей. Или когда выпадает первый снег. Воспоминания ушли, но осталась память о памяти – черная вода по пленочкой льда.
Он семенил по бревенчатому дому, опустив голову. Поднял – совершенно спонтанно – напротив застекленной рамки. Вместо фотографии в ней хранилась вырезка из «Литературной газеты». Номер четыре за тысяча девятьсот девяносто восьмой год. Номер, вышедший почти девяносто лет назад.
* * *
Андрей Краснов не заслуживал бессмертия и всегда об этом знал. Он и поэтом себя не называл. Стеснялся. Говорил: пишу стихи, а то и «стишки». Было, правда, одно стихотворение… Но это когда... За последние шестьдесят лет – ни строчки. Не писалось и остальным резидентам. Говорили, Чехов первые несколько лет пытался начать большой роман. Безуспешно.
Тут были все – художники, музыканты, актеры и режиссеры. Все, кто оставил уникальный отпечаток на запотевшем стекле вечности. Ее – вечность – в награду и получили. Почти бессрочно, на время, пока их помнили – цитировали, читали, слушали. А когда переставали – включался обратный отсчет. Сроком в год. Дальше – забвение.
Андрей Краснов внимательно следил за рейтингом. Первые десять лет шкала стабильно держалась на отметке в двадцать-тридцать уникумов. Помог бывший школьный учитель. Рассказывал классу о талантливом выпускнике. Даже повесил на видном месте вырезку со стихотворением. А потом умер. Вырезку забрал ученик – Василий. Иногда показывал друзьям. Но в основном – стабильные один-два просмотра обеспечивал сам вместе с женой. Пока она не заболела...
– Ты это, захватишь мою пластинку? Вдруг твоему последнему понравится? – Алексей Басов – не очень успешный бард и посмертный друг Андрея – протянул ему квадратный конверт.
День отъезда. Приятели сидели на пустой детской площадке. Тихо. Только поскрипывали качели. Не от ветра, от ржавости. Погода была теплой, как в конце мая. Впрочем, в бессмертии холодов и не случалось.
В том, что это не рай, Андрей убедился быстро. Слишком томился. Не ад ли? Сомневался до сих пор. Уж очень привычная была маета. Земная. Да и место – приятное, спокойное. Каменный город на берегу моря. Вечная весна. Эклектика эпох. Ландшафтная, архитектурная какофония. Много зелени, цветов. Безвременье.
Свой угол был и у Краснова. Уютная комнатка в общежитие – будто воссозданная по студенческим фото. Низковатый стол, стул без обивки. Прозрачные занавески. Солнечно. Только здесь он не чувствовал себя лишним. Иногда.
Андрей молча забрал у Басова квадратный конверт и положил на колени. Он понимал. При жизни бард успел записать пару песен, но почти все пластинки разошлись по родным и знакомым. В последние годы рейтинг колебался от пяти до семи. Переживал. Ему нравилось в бессмертии. Всё повторял: «Не нажился я»
– и подмигивал, выворачивая карманы. Веселый, бритый наголо, с медной бородой. Умер в пятьдесят четыре. Упал с крыши дачного дома, сломал шею. Не мучился. Краснову было пятьдесят два. Он тоже не мучился. Разорвался тромб.
Приятели молчали. Алексей потянулся за сигаретой.
– А разве можно? Детская площадка все-таки.– Тут никого. Никогда... В общем. Не парься.Снова заскрипели качели-весы. Глядя на них, Андрей спросил:
– А знаешь, никогда не видел, чтобы эти качели стояли ровно. Всегда одна сторона перевешивает. В чем же тогда смысл? Если они такие неточные. – А нет никакого смысла. Поймешь еще. – Ой, только не дыми на меня…Андрея Краснова некому было вспоминать. Мать умерла, когда ему было двадцать. Отца никогда не видел. Жена? Развелись раньше, чем окончили университет. Детей не случилось. От коллег с работы поэтические старания скрывал. В академической среде признания не добился. В молодости Краснов ездил на семинары и фестивали, выступал сольно и в компании, участвовал в конкурсах. Но каждая неудача больно била по мотивации. Так и оставил после себя одну публикацию в «Литературной газете». В тематической подборке.
– Всё будет. Но ты это. Если твоему не понравятся песни, верни мне. Не хочу вот так. Андрей Краснов серьезно посмотрел на друга.
– А вдруг не вернусь? Куда ее? – Расскажу по дороге. * * *
Путь к небесному фуникулеру занимал четыре часа из любой точки бессмертия. Сначала по городу, от «Англетера» направо, по Ла Рампла, оттуда к набережной, возле Девичьей Башни – сворачиваешь в хвойный лес, потом через поле.
– Это что, Пушкин был?– Ага, – кивнул Басов, пожевывая травинку.
– Ни разу его тут не видел. Вообще не таким представлял.– А каким?– Ну, таким, веселым, наглым, самодовольным, гением гениев!– Ааа... Я его тоже таким не застал. Андрей Краснов запрыгнул на кресельный подъемник, опустил на живот стальной ремень безопасности. Оглянулся и махнул конвертом Басову. Предстоял долгий путь вниз.
«Как же так? Прожил в бессмертии почти шестьдесят лет. Ничего не написал. Ничего не сделал. Столько людей интересных. Ни с кем не поговорил. Лев Толстой. Столько вопросов, а я…»Всю дорогу Андрей провел в сожалениях. Только раз видел Гоголя. Издалека. Писатель прогуливался в закрытом парке возле реабилитационного центра. Худой, мрачный. А как-то ночью, проходя мимо летнего кафе, Андрей подслушал разговор Достоевского с неопознанным литератором:
«Не это ли подлинный ад? Вечность на покаяние без надежды на искупление». «Может, он и прав». И поежился на фуникулере.
В самый первый день Басов рассказывал: раньше – перед отправкой в забвение – ждали век, а то и два. Из-за гениев, которых открывали после смерти. Но вечность оказалась не резиновой. Плюс: великие резиденты постоянно жаловались. К залетным любителям тут относились с презрением. Тот же Бунин.
«Да, действительно. А как бы я с ними познакомился?» Краснов и при жизни не гнул спины, писал для себя и, как ему казалось, вечности. Вот она и приняла в свои чертоги его – самозванца. Или нет? Критерии гениальности менялись. Басов объяснял: раньше произведения оценивало компетентное жюри. Позже стали ориентироваться на отклики в сердцах публики, а потом на их – откликов – регулярность.
«Может, и хорошо, и даже лучше, когда тебя не помнят. А может, и самому лучше ничего не помнить». Андрей Краснов шаркнул ботинками по асфальту. Кресельный подъемник медленно двигался вдоль заброшенного вокзального тупика.
«Приехали». * * *
Первое время Андрей боялся погони. Сбегать на землю, чтобы приумножить мирскую славу – запрещалось. Великих резидентов никогда не выпускали. Хотя Боуи, Элвис, Цой – делали вылазки. Но что с них взять?
Краснов не пытался никому понравиться. Его беспокоил последний читатель: полвека вспоминал, а тут резко потерял интерес. Хотя и был жив.
Он быстро нашел Василия Степановича. В информационной службе бессмертия вели учет уникальных поклонников. Там и адрес был записан.
После первого же чаепития Краснов решил остаться. Понял, что он – автор – у читателя тоже один и последний.
Андрей ходил в магазин, готовил, убирался в доме. Водил читателя гулять. А вечерами ставил пластинку Алексея. Благо, проигрыватель у Бельского имелся.
Андрей Краснов читал стихотворение – сначала по просьбе Василия Степановича, потом по сложившейся традиции. Последние несколько месяцев Бельский лежал и почти не реагировал на речь. Правда, однажды вечером – беззвучно шевелил губами, пытаясь повторить вслед за автором вторую строфу.
Когда он умер, Краснов позвонил в ритуальную службу. Завесил зеркала, положил пластинку в конверт и снял со стены рамку с вырезкой из газеты.
На поминальном обеде выступал давний и очень постаревший друг Василия Степановича. Рассказывал, что тот всегда любил и часто перечитывал одно плохое стихотворение. Которое хоть и было грустным, но всегда его выручало. И он бы процитировал его сейчас, да память подводит. Помнил только название: «Пасха».
«Вот и сегодня этот светлый праздник. Удивительное совпадение». Андрей Краснов ничем себя не выдал. Еще на прощании он молча положил застекленную рамку в гроб.
«Кто знает, что понадобится ему там, в забвении? Да и мне уже пора...» После похорон он сел отдохнуть на детской площадке. Было шумно. Дети катались с горки спиной вперед. Кричали, падали. Ветер вытянул ленту из косы девочки в желтом платье. На качелях-весах сидели два школьника. Пытаясь найти баланс, раскинули руки в стороны. Почти получилось. Но справа был перевес. Тогда более тяжелый мальчик бросил второму свой портфель. Правда, не закрыв. Оттуда выпал сборник со сказкам Пушкина.
«Бедный Александр Сергеевич», – подумал Краснов. Он встал, запахнул серый тренч и побрел искать виниловый салон. О нем – по дороге к небесному фуникулеру – ему рассказал Алексей Басов.
Андрей чувствовал себя неважно. Догадывался, что его бессмертный лимит почти исчерпан. Но уж очень хотел пристроить пластинку.
Начиналась весна. Было солнечно, легко и тихо. Из головы никак не выходили строчки. Его строчки:
Звонкий пасхальный свет.
Лужица возле храма.
Но если смерти нет,
Где же моя мама?
Тот, кто в псалмах воспет,
Землю обнимет тихо.
Но если смерти нет,
Где же тогда выход?
_________________________________________
Об авторе:
ЕКАТЕРИНА ЗИНУРОВАРодилась в 1993 году во Владимире. В 2015 окончила Владимирский государственный университет по специальности «Журналистика». В 2019 – аспирантуру филологического факультета РУДН. Кандидат филологических наук. Живет и работает в Москве. Автор двух поэтических сборников: «Испытание зеркалом» (2014) и «На щите» (2019). Член Союза российских писателей с 2015-го года. Публиковалась в альманахе «Вестник» по итогам Международного совещания молодых писателей в Переделкино (2011), альманахах «Клязьма», «Владимир», на порталах «Мегалит», «Поэтоград», «45 параллель», «Литературная Россия», «Формаслов». Участница региональных и всероссийских семинаров для молодых писателей.
скачать dle 12.1
