Роман Шебалин. СЛАВНЫЕ ДЕНЬКИ

Редактор: Марина Яуре


Из цикла СКАЗКИ И ИСТОРИИ ОЗЕРА ШТАЙНХУДЕР МЕР



Дым частично рассеялся. Бертольд понял, что не попал, но секундную слабость сменил вздох облегчения — тот, в кого он целился, был и без того мёртв. Впрочем (Бертольд вгляделся), нет, почти мёртв. За ворохом ще́пок, гравия и комков грязи сложно было разобрать, в какой именно позе лежит человек. Рук, неестественно протянутых куда-то вверх, не было видно совсем. Губы, обезображенные порезами и землёй, дрогнули.
— Смотришь?
— Я врач, мне нужно…
— Ты вообще умеешь стрелять?
— Стрелять? Ты сказал «стрелять»? Безрукий француз говорит мне «стрелять»! Послушай, я врач, доктор, ты понимаешь по-немецки? Я…
— Мадонна, последним, кого увижу на этой проклятой войне, будет доходяга-коновал с повышенным чувством юмора. Ну что ты там бормочешь и хихикаешь? Стреляй ещё раз.
Умирающий говорил медленно, но чётко. Так, будто он что-то недосказал — и теперь пытается сообщить это хоть кому, пока есть ещё время.
— Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? Я врач!
— Значит, не судьба. Что дальше? Вытащишь, а потом — плен? Вот дерьмо. Жак, ты был почти на небесах, а тебя тащат обратно. Или это просто шанс поболтать перед смертью? Только что же мне рассказать? Славные деньки, парады. Мы тогда вошли в Мюлуз(1), в мой Мюлуз… Площадь, вся в цветах. Жара, оркестр. Ты, коновал, знаешь, что такое любовь?
— Я? Ты сказал — любовь?
— Ты. С твоей постной и скучной физиономией. С таким безвольным подбородком и маленькими глазками труса. Что вы вообще можете знать о любви? Ты вот напьёшься своей кислой мути и будешь орать песни хором с такими же доходягами, как и ты. А потом, к чему ты там приписан? — приказ. И вот ты здесь. И толку от тебя — как от сапога без подошвы. Слышал бы ты наш оркестр! Мы стояли в Мюлузе…
— Мюлуз? Мюль(2), Мюльхаузен! Да-да-да, мой отец брал меня на ярмарку, он покупал обивку для спальни, надо было как-то обживаться, он так и не смог пережить трагедию Лангензальца(3) и тогда перевёз семью из Хагенбурга(4) сюда, в Мюлльхайм(5)…
— Аненбург? Мюль? Не понимаю. Ты тоже из Мюлуза?
— Хагенбург! Это недалеко от Ганновера. Но я прожил всю жизнь здесь, в Эльзасе(6). Ганновер…
— Ну да, Анновре. Это понятно. А то я сперва подумал, как ты — можешь быть из Мюлуза? Вот что вы за люди такие, анноверцы! Вы только и умеете, что жрать вашу пресную капусту и лакать ваше дурное пойло! Что вы за люди, с этими безвольными подбородками, с этими маршами и пушками. Но слышал бы ты, как играет Максимилиан…
Он понимал, что говорит француз, ну… почти понимал. Лето. Любовь. Оркестр. Площадь в цветах. Он дарит Марте букет, бледно-голубые цветы, обрамлённые короной ярких зелёных листьев. Сегодня звучат только самые любимые марши. Сегодня — день рождения великого Кайзера(7). Вот и Марта сегодня удивительно мила и нарядна. Они выпьют кёльша(8) за нашего Вильгельма и, конечно, за здоровье господина фон Веделя. И пойдут гулять на новый мост через Клеммбах(9), Марта, ты помнишь тот мост? Ты помнишь дорогу на Нойенбург(10)? Там теперь война, а тут — ещё нет. Хотя где теперь нет войны?
— Меня зовут Бертольд.
— Имя? На кой мне твоё имя, анноверский коновал? Ты будешь лечить или опять будешь стрелять? Или оставишь меня тут гнить? Сложный выбор, не так ли?
— Имя, имя! У меня, у всех нас есть имена, француз. Но вам, французам, этого не понять. Вот вы живёте в этих маленьких домишках, и вам весело, никчёмный вы народец. Я ненавижу эти ваши домишки, ваши площади, оркестры, ваши оперетки, я ненавижу вашу «Марсельезу», ваших развратных женщин. Ради чего вы воюете? Я знаю: ради проституток! Вы хотите из наших женщин сделать проституток, чтобы они в оперетках дрыгали ногами, мерзость, мерзость! Дай вам волю — мир погрузится в хаос. Зачем вы пришли сюда? Что вам всем здесь надо? Ненавижу.
— Наш анноверский коновал разговорился, Жак, у него кончились патроны, он решил тебя убить своей пламенной речью. Пуля была бы верней, но ты, я вижу, не торопишься? Что ж раньше-то молчал? Эй?
— Не молчи, скажи что-нибудь, Марта. Я же обещал — скоро. И вот вернулся. Не молчи. Ты же хотела девочку. Ты родишь мне девочку, у нас будут ещё дети. Не молчи. Я ничего больше не мог сделать. Я не убийца, Марта, я просто ничего не смог сделать.
— Да и чёрт с тобой. Как-нибудь сам сдохну, без твоих скальпелей и бинтов. Ты мне надоел, анноверец. Не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Я буду слушать наш оркестр, вот только закрою глаза… И тогда Максимилиан вернётся и сыграет ещё раз… для меня… Он ведь вернётся ко мне, мой Максимилиан…
Кажется, француз улыбнулся. Эта улыбка показалась Бертольду столь нелепой и неуместной, что он улыбнулся тоже.
— Как же ты давно не улыбалась, Марта. Прости, я виноват перед нами, перед ним. Я торопился и боялся. Он умирал, я боялся за него. Я боялся, что он умрёт, если буду сам оперировать. Но было некому! Я плохой врач, Марта, а как человек — и вовсе никудышный...
Где-то опять ударили орудия. Гул отозвался порывом ветра, будто бы по столбам спалённых деревьев вниз, к подножию гор, пробежала дрожь.
— Помнишь оркестр, Марта? — повторил еле слышно Бертольд.
— Ты всё-таки правильный коновал. Просто мсьё Пургон какой-то(11) … Мне уже просто хорошо от твоего присутствия. Не понимаешь? Вот дерьмо, откуда тебе знать нашего Мольера? Смотри, вернутся ко мне силы, я встану и надеру тебе задницу…
Оркестр в самом деле продолжал греметь так, что его теперь было слышно даже у нового моста через Клеммбах, куда мы сбежали от твоих баварских родственников. На мосту тогда веселились дети, Марта, они просто играли, не сердись. Они же совсем не помешали нам. И среди них его не было. Ты перепутала, Марта. Мы же приходили на этот мост и позже, там не было его, не было. Но умоляю, Марта, не ходи на Клеммбах теперь одна, не надо, пожалуйста. Ты всё испортишь, Марта, тебе опять станет плохо… Это не мост нашего первого поцелуя, это другой мост, там его нет, не ходи туда.
— Это не те ваши вшивые оркестры, которые только и знают, что «бум-бум-бум». Впрочем, теперь все оркестры вшивые. Вот скажи мне, кому нужны вшивые оркестры? Кому нужен вшивый Максимилиан? Кому нужен вшивый безрукий братец Жак?
— Я всю жизнь прожил здесь, в Эльзасе(12), — пробормотал Бертольд, — это мой Клеммбах, мой Мюль, мой Эльзас…
— Он был лучшей трубой нашего оркестра. Он и был оркестром. Он был душой оркестра. Когда он играл — я плакал. Ты, наверное, такое и вообразить не можешь. Эти звуки сами были слезами. Но это были слёзы радости, лета. Наш малыш Огюст тогда славно отличился в стрельбе! Кто теперь назовёт его коротышкой? Оркестр играл в его честь, и Огюст хмурил свои лихие брови, будто пытаясь укрыться ими от нас. Когда его тащили вчера, на носилки порывались пару раз положить кого-то ещё. Я кричал: там же Огюст, наш маленький снайпер Огюст! Они несли его, а потом опять: куда пошли пустые носилки?! А там лежал Огюст. Плохо быть коротышкой, даже если ты лучший стрелок полка. Я хотел плакать тогда, но уже не мог. Я говорил себе: ну же, слёзы — это правильно, а не мог.
— Марта, прошу тебя, не плачь. Я ничего не смог сделать, Марта. Я опоздал! Нельзя быть такой бессердечной, Марта. Тебе уже должно быть достаточно того, что я получил эту должность. У меня будут собственные пациенты. Вся эта история очень плохо сказалась на моей репутации. Тебе не должно быть настолько на меня наплевать, Марта. Не смей молчать, твои нелепые вышивания не нужны теперь никому. Зачем ему кошелёк, расшитый бисером? Ну зачем ему теперь кошелёк, расшитый бисером?!
— Солнце отражалось в меди его трубы. Максимилиан говорил, что это не медь, но он наверняка шутил. Как будто он понимает в меди! Мой отец был кузнецом, пока нам не пришлось убраться сразу после моего рождения из Мюлуза. Я сказал им: мама, я сюда вернусь. Я пройду по улочкам Мюлуза сильными взрослыми ногами — и город будет весь в цветах! И мы пришли сюда, и я шёл домой. Я купил Максимилиану те самые, свои с детства любимые пирожные. Я нёс их через весь город; до начала комендантского часа оставались какие-то минуты, я должен был успеть. Я сказал бы: вот, знаю, ты припас бутылку своего южного вина, милый Максимилиан! Я хотел это сказать. Я должен был это сказать, но не успел. Ты тупой коновал с подбородком вяленой рыбы, я опоздал. Оркестр погрузили в вагоны — и увезли прочь от Мюлуза, от Старого Армана(13). Всех. Вот так. Взяли и увезли. Дерьмо, правда? Это было позавчера. А что было сегодня, мы и так знаем. Сегодня надрали задницу всем. Конечно, полковнику виднее — зачем в горах оркестр? Здесь только дерьмо и дым. Мы стояли в Мазво, и видимо, теперь нам каюк. Кто остался? Ветер и горы трупов в горах. Славные был деньки, деньки моего Мюлуза, когда играл Максимилиан и наш оркестр, а я нёс ему пирожные, где когда-то ещё ребёнком…


***

— Бертольд! Эй, старина! Ты оглох, ослеп? Я тебе кричу. Что ты делаешь?
— Да, Франц, это я. Я оглох и ослеп. Мне больно, Франц, я устал.
— А, проклятые французы! — Франц понимающе ухмыльнулся в сторону лежащего в куче щепок, гравия и грязи собеседника Бертольда. — Идём, нам здесь уже делать нечего.
— А этого в лазарет?
— Ты действительно устал, Бертольд. Он мёртв. Идём, сегодня ещё много работы.

Никогда, ты слышишь, никогда твой Максимилиан не сыграет на своей дурацкой трубе в моём городе. Никогда славные деньки не омрачатся твоими пошлыми песенками, француз. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Ты ещё смеешь рассуждать о любви! Что ты мне суёшь эту любовь? Грязная французская свинья! Почему я должен тебя слушать? Зачем я должен тебя понимать? Кто ты вообще такой? Почему ты всегда всё поворачиваешь так, будто я должен тебя слушать? Нет-нет-нет, я не желаю. Ты невыносима, Марта. Мне надоели твои причитания и вопли. И я приказываю, да, приказываю тебе… Сейчас тебя отвезут домой, а я вернусь к работе. Он умер, он мёртв. А ты будешь ждать меня дома! Ты поняла, женщина? Дома. Тихая и дома.
— Да, Бертольд.
— Повтори.
— Да, Бертольд. Мёртв, тихая, дома, как скажешь.
— Ты… ты же видишь, я сделал всё, что мог. Он не выжил бы в любом случае. Ты не имеешь право меня обвинять в его смерти! Он не виноват, я не виноват, никто не виноват. Он просто не выжил. Он просто упал с моста, у него просто было разбито всё…
— Йохан. Нашего сына зовут Йохан, у него есть имя. Почему ты теперь не разговариваешь с ним?
— Марта, это была просто игра. Не надо винить себя, Марта. Не надо винить племянника господина фон Веделя! Это очень уважаемые люди. Послушай, мы должны просто всё забыть. А потом ты родишь… Ну, после победы, потом. Ты ведь хотела девочку? Ты вышьешь для неё красивый… что обычно вышивают для девочек? Надо отдать в починку часы и ещё раз переговорить с мясником. Возможно, меня переведут, наш госпиталь будет эвакуирован. Марта, ты меня не слушаешь, но ведь прошло уже больше полугода! Конечно, я сам переговорю с мясником и отнесу господину Штайну часы, но это должна делать ты! Я не могу утром копаться в солдатских кишках, а вечером — отправляться на Обердорф и выяснять с господином Бронком, сколько мы задолжали за этот или даже прошлый месяц! Марта, ну послушай меня, Марта, не нужно уже никому ничего вышивать! Мы не поедем этой весной к моей тётушке на Штайнхудер Мер! Мы вообще никуда не поедем. У меня нет ни отдыха, ничего. Я должен, это ты можешь понять? Завтра мы выдвигаемся в сторону Хартманнсвиллера, на передовые позиции. Ты помнишь дорогу на Мюль и Вителшем? Теперь там война. Там теперь всюду смерть и война, даже в горах. Посмотри на меня, Марта, пожалуйста.
— Бертольд, Бертольд, ну что ты делаешь, Бертольд, я рассыпала все бусины, ты такой неуклюжий, Бертольд, кого ты спас или убил сегодня, ты даже не смог спасти нашего Йохана, Бертольд, ты такой глупый, вы, мужчины, такие глупые, вот и Йохан был глупым, правда, глупый-глупый Йохан?

Марта рассеянно смотрит в окно, потом на рассыпанные бусины. Что она с ними делает — Марта теперь и сама не знает. Иногда ей кажется, что она просто перебирает их, иногда, что разделяет по цвету и размеру, иногда, что продумывает новую красивую вышивку. Там будет и Бертольд, и их сын Йохан. Найдётся там место и для их тихого домика в Мюлльхайме, и, конечно, для императора Фридриха Вильгельма. Бусины будут переливаться всеми цветами радуги, и каждый, кто ни посмотрит на эту вышивку, — обязательно улыбнётся и скажет: а славные были деньки в нашем Эльзасе! Но дальше Марта опять не знает, что делать и о чём думать. Она слушает гул канонады с гор, улыбается и ждёт мужа.



_________________
(1) Мюлуз (франц.) или Мюльхаузен, Мюль (немец.) — город Франции в регионе Гранд-Эст (Эльзас-Лотарингия). 4 августа 1914 года французская армия получила приказ выдвинуться на территорию Эльзаса, чтобы занять долины и крупные города. Мюлуз был занят 8 августа, на следующий день сдан и снова взят 17-го. 25 км к северу от Рейна.
(2) После Франко-прусской войны 1870−71 гг. до 1914 года Мюльхаузен (сокр. Мюль) входил в состав Германской империи, с 1919 года — вновь в составе французского государства.
(3) 27−29 июня 1866 года при Бад-Лангензальца прусская армия разбила союзную австрийцам ганноверскую армию в «Семинедельной» Австро-прусско-итальянской войне.
(4) Хагенбург — городок в Германии, в земле Нижняя Саксония, к югу от озера Штайнхудер Мер, близ Ганновера.
(5) Мюлльхайм (нем. Müllheim) — город в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, столица Маркгрефлерланда. 5 км к югу от Рейна, 30 км от Мюлуза.
(6) Эльзас-Лотарингия — «имперская земля» Германской империи, расположенная на территории современной Восточной Франции.
(7) Вильгельм I Фридрих Людвиг (22 марта 1797 — 9 марта 1888) — германский император (кайзер), первый правитель объединённой Германии.
(8) Кёльш — название светлого пива из Кёльна.
(9) Клеммбах — небольшая река (полуискусственного происхождения), приток Рейна, пересекает город Мюлльхайм.
(10) Нойенбург-ам-Райн (нем. Neuenburg am Rhein) — город в Германии, в земле Баден-Вюртемберг.
(11) Господин Пургон — лекарь, персонаж пьесы Мольера «Мнимый больной».
(12) После франко-прусской войны 1870−1871 годов значительная часть Лотарингии и почти весь Эльзас были переданы Германии.
(13) Старый Арман или Хартманнсвиллер, Хартманнсвиллеркопф (нем. Hartmannswillerkopf) — гора в Эльзасе на границе Германии и Франции, где в течение 1915−1918 годов проходили тяжелые бои между немецкими и французскими войсками (более 30 000 погибших с обеих сторон).







_________________________________________

Об авторе:  РОМАН ШЕБАЛИН

Шебалин Роман Димитриевич (род. 25 октября 1970, Москва, РСФСР, СССР) — российский литератор, музыкант, художник, кино-архивариус. Внук композитора В. Я. Шебалина; сын музыканта Д. В. Шебалина. С 1994 по 1999 год учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Диплом — автобиографическое интертекстуальное произведение «Кое-что из дневниковых записок Романа Шебалина, ангела» — 1999 г. 1994 год – повесть «Александріна», цикл пьес «Вивисекция». 1996 г. — книга стихов и прозы «Пустой Город». 2002–2005 г. — циклы статей и диалогов о современной культуре (журналы «Р-клуб», «Осколки», газеты «Загубленное детство», «День литературы», «Территория культуры»). 1991 г. — по настоящее время: работает в документальном и игровом кинематографе в качестве редактора, историка и кино-архивариуса («Великий мистификатор: Параджанов», «Играем Шекспира», «Ликвидация», «Концлагеря: Дорога в ад», «Проект Владимира Познера и Ивана Урганта», «Пограничники. Воины Великой Победы», «Вечная Отечественная», «Speer Goes to Hollywood», «Штетл / Shtetlers» и пр.).скачать dle 12.1