В издательстве "Эксмо" вышел роман "АВТОБИОГРАФИЯ ИИСУСА ХРИСТА” лауреата премии "НОС” и издателя серии "Уроки русского” Олега Зоберна.
Целый текстовый регион, жанровый подвид, уже сложился, как детские игральные кубики, из альтернативных биографий Иисуса Христа: Эрнест Ренан, "Жизнь Иисуса"; Реза Аслан, "Фанатик: жизнь и времена Иисуса из Назарета"; Барри Уилсон и Симчи Якубович, "Потерянное Евангелие"; Хольгер Керстен, "Иисус жил в Индии"; Жозе Сарамаго, "Евангелие от Иисуса"; Никос Казандзакис, "Последнее искушение"... и за бортом корабля остался еще ряд заметных книг этого направления, из которых в России, пожалуй, наиболее известен текст о. Александра Меня "Сын Человеческий", ну и, разумеется, "книга в книге", некий литературный Ватикан - еретические и неканонические Страсти по Иешуа, что Михаил Булгаков искусно вставил в революционный медный оклад "Мастера и Маргариты". Книга Жозе Сарамаго, беспощадно разруганная рядом ортодоксальных критиков, католических священников и православных иереев (как, впрочем, все книги этого жанра, назовем его для простоты "биография Христа"), тем не менее получила Нобелевскую премию. А роман Никоса Казандзакиса был экранизирован Мартином Скорсезе (фильм "Последнее искушение Христа"), и фильм этот посмотрел весь мир, несмотря на запреты его показа в иных странах.
Эта прелюдия понадобилась для того, чтобы понять - роман Олега Зоберна возник не на пустом месте, у этого явления есть культурные корни и традиции.
В противовес всевозможным идеологическим и религиозным исследованиям текста Зоберна будем рассматривать его, невзирая на сакральность прототипа главного героя, именно как
роман, а роман, будучи презентованным в рамках собственного жанра, не может быть каноническим (или в той или иной степени интерпретировать канон). Это роман, и это жанровое определение исчерпывающее.
Наблюдение первое: колорит. Автор отнюдь не злоупотребляет "местным колоритом" или, казалось бы, необходимыми в вербальной ткани архаизмами, язык романа интонационно скорее тяготеет к гибкостям современно речевого склада, но Зоберну-художнику удается словесно построить вполне правдоподобное здание
того времени; архитектура не шаткая - именно потому, что найден профессиональный, образно плотный ход - тщательное, почти живописное прописывание подробностей, любование ими, даже если они озвучены мимоходом (это сродни лессировкам в живописи!), и одновременно за плотными красочными слоями этих точных наблюдений и верных деталей ни разу не упускается из виду основная романная тема. Каково ее смысловое наполнение? Носителем чего является в романе Иисус, что столь доверительно (если не сказать доверчиво и подробно) рассказывает нам, неведомым, собственную жизнь?
Наблюдение второе: форма. Жанр
жития - такой же древнейший, библейский жанр, как и жанр
видения. Олег Зоберн тайно и хулигански смешивает оба жанра, что называется, в одном флаконе. Ненавязчиво и искусно, как хороший алхимик. Автор несомненно
видит все, происходящее с его Иисусом - с Йесусом Нацерянином. И он укладывает (а у него другого выхода нет, все детерминировано, роковым образом, уже тысячелетиями...) это видение на широко расстеленный ковер общеизвестного святого жития. Святого ли? Ореол внешней святости сознательно снят. Эти сорок вариаций (сорок глав) евангельских сюжетов, только без восторга и благоговения перед ними. Иисус (Йесус), как во всех текстах любых житий, предстает человеком перед людьми; здесь человек автору неизмеримо важнее, чем Бог; и люди, читая роман, понимают: он такой же, как все мы! ("Он мал, как мы, он мерзок, как мы!" - как тут Пушкина не вспомнить). "Вопрос Бога" тут снят безоговорочно.
"Вернувшись из Египта, я перебивался случайными заработками, часто одалживал деньги, не имея возможности их вернуть, жил где придется. Недоедал. Иногда все, что было у меня в дорожном мешке, — это горсть сухих фиников или черствая лепешка, полученная в дар". Интонация, обороты речи рассказчика - узнаваемые, этими почти современными простотой, бытовизмом и непритязательностью неуловимо соединяются времена. Инакость, особость героя не подчеркнуты; автор не отъединяет его от толпы, не поднимает на котурны; нам самим предоставлено сделать это - если, конечно, у нас на это хватит духу: мы, поставленные лицом к лицу с
человеком Йесусом, видим его словно впервые и пока не знаем,
кто он такой.
Наблюдение третье: смещение времен.Уже в первой главе автор дает нам яркую временну́ю вспышку: рассуждением о мертвой гниющей плоти нам напоминают не столько об ужасе смерти для любого смертного, сколько о позорной (по традиционной евангельской легенде) смерти предателя Иуды, когда он удавился и его бросили в ров с дохлыми животными. Но эта вспышка в начале романа обманчива. Как умрет Иуда? И будет ли распят Йесус? Пройдя до конца весь путь Йесуса, мы понимаем, почему автор сразу, с ходу, говорит нам про ветхий и смертный мир, что в нем "смерти нет". Это заявление не оправдывается ни "чудесами" Йесуса, ни его собственной судьбою, но разгадка впереди.
"Наверное, никакая беда не соответствует тому позору, когда ты умер и открыто гниешь под забором. Впрочем, свободу от этого могут подарить дикие животные, например шакалы, которые придут на запах разложения и спасут тебя. Да, шакалы — лучшие в этом деле, проводники из нашего зыбкого царства смерти в мир, где смерти нет".
Вся беда (или все удивление, на выбор) романа в том, что в тексте смещаются не только времена, но и судьбы.
Наблюдение четвертое: смещение судеб. Меняются местами люди и их жизни, и соответственно, на наших глазах меняется чувство бесспорного сакрала евангельской истории и чувство преклонения перед уже застолбленными в культуре символами. Йесус воскрешает Лазаря, но это воскрешение нимало не настоящее (а значит, изначально святое!), а скорее колдовское, каббалистическое: Йесус вылепляет куклу из глины (из земли, из праха, уподобляясь в этом деянии демиургу, Богу-Творцу, и уподобление это веселое, почти цирковое), и кукольная комедия вызывает бешеный восторг у "публики" - кукла-Лазарь оживает, говорит и идет, а Йесус совершенно серьезно советует, чтобы глина прожила не две недели, а дольше, смачивать ее водой. Колдовские и мистериальные вещи часто оказываются просто-напросто врачебной практикой Йесуса - да перед нами, оказывается, всего лишь античный врач, лекарь, подобный Галену или будущим средневековым Везалию и Нострадамию, и кого-то еще вызывают в памяти его врачебные подвиги: а, да, верно, Лавра из одноименного романа Евгения Водолазкина! Йесус может запросто переселяться в рыбу, что подают на блюде на стол православным (грядущим!) иереям, подслушивает, на блюде лежа, их разговоры о том, о сем, на непонятном (русском) языке. Он переселяется в ворона, что выклевывает глаза распятому на Лысой Горе. И вот она, мегаподмена, мегасмещение - Иуда приносит Йесусу тревожной ночью женское платье, краски и притирания, чтобы он мог предстать женщиной и уйти от преследования римских солдат.
Наблюдение пятое: чудеса поэзии и прозы.Ткань этой дерзкой прозы почти парчовая. Емкий лаконизм сплетен с чудесами лиричности. Жестокие приговоры меняются песенным складом. Язвительная ирония соседствует с раблезианской живописностью. Вот пассаж от лица птицы - ворона, что ищет поживиться человечиной на Голгофе:
"В сумерках я поднимался выше и выше, пока не увидел весь Иерусалим, границы которого были очерчены огнями. Черные холмы подпирали желтый закат. Я возвращался домой, и подо мной плыл город, построенный на костях людей и птиц". Еще немного, и Булгаков. Нет, это Зоберн: более жесткий и упругий, более беспощадный.
Наблюдение шестое и последнее: "вроде бы". Вроде бы врач:
"Я снимал проклятия, мог исцелить от столбняка и заложенности носа, принимал роды, а также производил отторжение плода с помощью трав и пессария, если это было необходимо.". Вроде бы артист, любимый народом:
"Я был всеукротителем и хитрым затейником, имеющим ключи от сердец и небольших городов. Иной раз отъявленные негодяи и душегубы склоняли передо мной головы, в знак раскаяния отдавая мне серебро, которое еще не было как следует отмыто от крови.". Вроде бы будущий политик:
"Я чувствовал, что мой дар ритора значительно усилился, я готов был сразиться в споре со всем Синедрионом сразу. Мне казалось, что прошло то время, когда мне следовало прятаться. Я хотел служить истине в ином масштабе — вместе с царем и римской властью". Вроде бы мыслящий человек, и думает:
"Думаю, любви вообще нет. Есть только желание избавиться от страха и скуки, хотя некоторые создания настолько глупы, что не знают скуки, им остаются только неутомимая деятельность (какое-нибудь бесконечное рытье нор) и страх".
Вроде бы - тут ключевое слово. Йесус у Зоберна не более чем фантом, симулякр подлинного Иисуса. Но кто поручится в том, что Иисус не миф? Бог и есть Миф. Логос, Мифос и Пафос неразъемны. Не будем уходить от романной ткани в богословские пещеры. Посмотрим правде прозы в глаза.
"Вроде бы" - почти сравнение, еще немного, и "как будто". И при ближайшем, внимательном рассмотрении - чем же становится фигура как будто Иисуса? Рвется к власти, но кишка тонка. Излечивает, но ему далеко до истинно человеческого, утешительного врачевания выдуманного Лавра и реальных Нострадамуса, доктора Гааза, Луки Войно-Ясенецкого. Совершает чудеса, а они на деле - актерские фокусы, какие на арене показывают гистрионы. Сцены совокупления со знаменитой на все древнее Средиземноморье грешницей - еще одно доказательство того, что евангельские персонажи и евангельские сюжеты - всего лишь повод, чтобы показать не бесконкретную вселенскую любовь, а конкретное, минутное земное наслаждение, торжество физиологии.
Меня когда-то обвиняли в том, что я в "Серафиме" изобразила (весьма неприглядно) смерть патриарха, а в "Тибетском Евангелии" (весьма фантазийно) - встречу путешествующего по Азии мальчика Иссы и смуглого автохтона, юноши Кришны. Мои работы - детские сказки в сравнении с романом Зоберна. Этот роман сравним с печью Освенцима, в которой зло и страшно сгорает сам христианский миф, что питал своим молоком, вином Причастия, два миллениума. Жалко Йесуса. Мы прекрасно видим, кто это на самом деле. Он умеет колдовать. Не лезет за словом в карман. Живет свободной жизнью. Не умеет и не хочет любить. Делает вид, что не боится смерти (ее повсеместный вид привычен), а на самом деле жутко боится ее. Идет на риск. Иной раз и хулиганит. Человек, одним словом, живой человек, да еще и грешник! Ну как тут не вспомнить огненные эти слова: "Не к праведникам Я пришел, но к грешникам!". Жаль его, грешника великого, смешного обманщика, правда! К нему бы участливо наклонился Мишель де Нотр-Дам, заботливо погладил его по руке: дай я вылечу тебя от гордыни! И от безлюбья! А он бы заспорил: да нет, ты просто не понял меня, я-то на самом деле истинно люблю всех, а вы все только притворяетесь, что любите, лицемеры!
О нет, дорогой бродячий лекарь и ловкий гистрион Йесус, позволь тебе не поверить. Любовь, ее видно и слышно издалека, и, самое смешное, ее чувствуешь. Бедный Йесус - квинтэссенция попытки любви к жизни. Правильная попытка, хорошая, ничего не скажешь.
"Я хочу иметь одну любимую жену, а не сотни диких восторженных женщин, которые у меня были прежде, хочу поселиться в кедровом лесу, в доме у ручья, хочу устроить на солнечной террасе небольшой сад с целебными растениями, а Царство Израиля пусть заботится о себе само, ведь оно (сколько времени ушло, чтобы понять!) не Божье дитя, молящее о спасении, а химера, которая преследует свои нечеловеческие цели". Реминисценция о политическом месте Израиля не только на древней, но и на современной геополитической карте налицо. И естественное желание любого человека налицо.
Жить хорошо - ну разве это плохо?
"Легенда о Великом Инквизиторе" и "Бесы" незабвенного Федора Михайловича просто-таки отдыхают. Никакому Достоевскому не пришло бы в голову так безжалостно развенчать Бога и так беззастенчиво подменить его человеком, чтобы в Него, под впечатлением романа, брезгливо перестали верить даже те, кто вчера готов был взойти за Него на костер. Что это за художественный жест, если рассмотреть его иррационально? Может быть, это результат, следствие оголтелого безбожия революции, наложившего первобытную львиную лапу на всю нашу культуру на сто лет вперед? Или это изящный художественный прием чистой воды - "от противного": не верьте мне, люди, это я специально, чтобы в вас вызвать обостренное чувство единственности вашего Бога Живого? "Не бойса, дьетотшка, ето я наротшно", - шептал на ухо русской Дездемоне Отелло, чернокожий американский актер Айра Олдридж, когда душил ее на сцене.
Оттолкнувшись от образа Бога и хорошенько (литературно) разбежавшись, Олег Зоберн написал, кого хотел: человека и героя. Или античеловека и антигероя. Или даже так: антибога и совсем не героя. Удивительно, но это финальное, нами уже не видимое переодевание Йесуса, чтобы ему спастись от римской казни, в женские наряды и торопливое раскрашивание его лица женскими румянами неуловимо ассоциируется и с нынешним гендерным жонглерством.
Здесь есть над чем подумать: на роман нападут за вочеловечившегося, очередной раз, Бога и над ним в свое удовольствие потешатся, наблюдая в нем приключения и похождения обожествленного человека. По сути, это классический плутовской роман. Герой выходит сухим из воды даже тогда, когда трагедия неизбежна. Это его, лично им обретенное веселое бессмертие. Но к настоящему бессмертию, сиречь, настоящей памяти людей (цивилизации, культуры), оно не имеет отношения. Споры об этом романе бесполезны. Дело сделано.
Елена Крюковаскачать dle 12.1
