Юлия Подлубнова
в е д у щ а я к о л о н к и
Поэт, литературный критик, кандидат филологических наук, заведующая музеем "Литературная жизнь Урала ХХ века", доцент кафедры русского языка Уральского федерального университета. Публиковалась в журналах "Урал", "Октябрь", "Новый мир", "Новая реальность", "Новые облака" и других. Автор сборника стихов "Экспертиза" (Екатеринбург, 2007). Живёт и работает в Екатеринбурге. |
Поэтическое книгоиздание 2014-го года в Екатеринбурге и за его пределами, если иметь в виду книги поэтов, связанных с городом, оказалось интенсивным и вполне даже репрезентативным. Так, например, в первой половине года Виталием Кальпиди и челябинским издателем Мариной Волковой был запущен культутрегерский проект «ГУЛ» (30 книг уральских поэтов, среди которых ощутимо много екатеринбургских авторов) – по праву, самое крупное, самое медийное событие на Урале, связанное с поэзией. Во второй половине года вышли «Верные. Смешные. Немногие» Александра Костарева («Воймега»), «Слова как органические соединения» Елены Баянгуловой («Русский Гулливер»), «Парад рыб» Руслана Комадея («Айлурос»), сборники, отражающие направления эстетических поисков молодежи. Вторая половина года порадовала также несколькими поэтическими сборниками, возможно, не столь заметными на фоне уже названных, поскольку изданы они непосредственно в регионе, но для екатеринбургской поэзии знаковыми, а также одним избранным.
Семенцул Владислав. Рождение естественным путем. Екатеринбург: Полифем, 2014.
Ни одно упоминание Владислава Семенцула не обходится без маркеров «обэриуты», «балканская поэзия», «славянский фольклор», «религиозная образность», – отмечу, вполне справедливых, что не раз доказано отдельными публикациями и – теперь еще – вышедшим сборником. Однако всякий раз неопределенные в своей определенности и определенные в своей неопределенности маркеры хочется дополнить и расширить. Да, в поэзии Семенцула отчетливы обэриуты, особенно Хармс, но и без второй волны авангарда здесь не обошлось, равно и как без концептуализма. Общий для авангарда абсурдизм дополняется нередкой для авангарда же эстетизацией темной стороны жизни, насилия. Все эти «перфомансы насилия», ко всему прочему, напоминают опыты куртуазных маньеристов:
Я стоял и молчал у кровати
Ну а после пошел в коридор
В коридоре лежала ты в платье
Обнимала так нежно топор
Почему ты лежишь в коридоре?
Обнимаешь так нежно топор
Коридор не кровать – априори
В коридоре нет окон и штор
Справедливым является и тезис о фольклорности поэзии Семенцула, выражающейся, порой, в образном строе, но чаще в сильном песенном начале. Впрочем, и песенность здесь имеет различные истоки: фольклор, псалмы, и вплоть до романса и Земфиры.
Что касается религиозности, то ее специфика также обусловлена общей авангардистской интенцией автора, деконструирующего стереотипы. Герой «религиозного» блока текстов Семенцула – юродивый, распевающий «псалмы псов» «во славу православия / славия / вия / я».
Сама поделенность сборника и – шире поэзии Семенцула – на тематические блоки заставляет вспомнить приговские циклизации, хотя екатеринбургский поэт, в отличие от гуру концептуализма, оставляет за собой право не только на игру, но и на пространство частной жизни, на судьбу.
Александрова Нина. Небесное погребение. Екатеринбург: Уральский меридиан, 2014.
Небесное погребение или джха-тор – тибетский обряд похорон, когда тело умершего скармливается птицам, от человека остаются лишь кости. Очень жестокое зрелище, подчеркивающее временность всего земного, телесного. Книга Нины Александровой собственно о том же, но без экстремизма тибетского обряда. Смерть как самая большая тайна жизни в поэзии Александровой всегда где-то рядом, она остро ощущаема и даже переживаема, но все-таки остается тайной, загадкой, остается на уровне интуиций и откровений. Отсюда мифологические проекции, наполняющие книгу. По большому счету, не так важно – буддийские ли они по своей природе, традиционно-фольклорные или литературные, из области авторской мифологии. Это все – предчувствие ужасного, которое приближается. И приближается медленно, степенно, так, что пока оно приближается, автор располагает достаточным временем, чтобы ворожить словами, пытаясь заворожить неминуемое. Подобные медитации могут быть бесконечны, и Нина Александрова, на мой взгляд, более убедительна в длинных формах, потому как письмо ее не афористично и не метафорично, а склонно к фиксации потока сознания, спонтанных образов, маркирующих многочисленные переходы между сном и явью, реальностью и воображаемым пространством мифа.
запыхавшись, просыпаешься посреди ночи, в серебряной полутьме
в комнате пахнет снегом, дело идет к зиме
сотни твоих тропинок закоченели во льду
в этом больном, холодном, бесконечном году
мы затаимся, сядем неслышно как корабли на мель
главное это дождаться, чтобы утихла метель
тропки из снов засыпал липкий, пушистый снег
между сном и предсоньем прячется человек
Вавилов Александр. Темные уровни. Екатеринбург: Изд-во «Пинта ветра», 2014.
Сколько бы ни убеждали меня, что Александр Вавилов – прямой наследник Бориса Поплавского, а его поэтика сюрреалистична, ничего подобного никогда у него не наблюдала, и в книге этого встретить не удалось. Согласна, в текстах Вавилова попадаются нарочито манифестированные «сюрреализм», «кубизм», но при внимательном прочтении частотность этих слов уступает «абстракции» и «звукоряду». В общем, если все расставлять на свои места, перед нами вовсе не сюрреализм, а поэзия, использующая возможности музыкальности и интонационности русского стиха. С этого начинал ранний Бродский, наиболее отчетливый предтеча уральского молодого автора, убедительно совмещавший предметность и абстрактность, хотя и более склонный к метафизическим конструкциям. «Горбунов и Горчаков», кстати, делают факультативными «больничные» тексты Александра Вавилова, равно как и тексты об измененном сознании. Вавилов, силен, скорее, в другом – в особой пронзительности интонации, как бы заменяющей все прозрачные и непрозрачные смыслы сказанного, и, порой, в остроумии.
Темнота выходила боком и по углам
Танцевала, как Терпсихора внутри Афин.
И, разбрасывая по комнатам всякий хлам,
Что-то страшное наполняло собой графин.
Что-то страшное улыбалось во всю длину,
Если в окна снаружи каркало воронье…
И, розетку приняв за сломанную луну,
Доберманчики хором плакали на нее.
Отрицая все виды жизни, как дважды два,
Не единожды умирало, как дважды три,
Что-то страшное, номинируя на слова
Темноту, изначально жившую – изнутри.
Рябоконь Дмитрий. Русская песня. Стихи 1998–2013 годов. Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2014.
Пятнадцатилетние итоги знаменитого персонажа знаменитых текстов Бориса Рыжего и апокрифов свердловской поэтической жизни конца ХХ столетия, снабженные предисловием Олега Дозморова, объясняющего феномен «отвратительного Димона». Это как в случае Зощенко: есть рассказчик, он же герой, и есть автор, а вот отождествлять их не следовало бы, сколько бы ни провоцировал сам автор на подобное отождествление. Поэт Дмитрий Рябоконь пишет довольно просто, но за мнимой простотой находится внушительный бэкграунд, о существовании которого можно догадаться по разнообразию метрико-ритмических конструкций или пластам интертекста. А вот герой этих стихотворений – тот самый Димон – обыватель, пошляк – не так прост, как кажется. За ним мощная традиция – от точно упомянутого Дозморовым Александра Тинякова до приговских обывательских масок. Избранное так и составлено: туда вошло самое «димоновское», самое игровое, что было у Рябоконя. Отмечу, что тексты другой направленности, которые у этого поэта есть, по-прежнему ждут своего избранного.
Плохо, если нет работы,
Плохо, если денег нет, –
Нету денег на квартплату,
Нету денег на обед.
Плохо, если есть работа,
Если даже деньги есть, –
Напрягаться – неохота,
Напрягаться – это жесть.
Как разрушить эти стены,
Разомкнуть порочный круг?.. –
Можно перерезать вены
Острой бритвой, милый друг…
скачать dle 12.1