Обзор поэтических подборок «Журнального Зала»

Ирина Котова «Горячие точки»

http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2018_9/Content/Publication6_6999/Default.aspx

Говоришь «Горячие точки» и сознание сразу же рисует разрушенные дома, плачущих детей и корреспондентов, произносящих на камеру «Здесь мы имеем дело с затяжным военным конфликтом». Количество смертей достигло такой-то отметки». И хотя сами точки упоминаются только в одном верлибре «Горячие точки замороженных наследников», ощущение человеческой трагедии есть везде. Даже названия отсылают читателя к смерти, которая всегда разная: в «Ковчеге страха» старая и одинокая, в «Круглом черепе цирка» смеющиеся Бахтинским смехом, в «Свободном делении незрелого» метастазами разлетающаяся по телу мира. И «то что останется» после этого уже не разглядеть колбочками-палочками глазного дна.


горячие точки замороженных наследников

входит в моду
перед отъездом в горячую точку
вместо оргии под гармонь
оставлять замороженную сперму
для этого нужно
встать напротив любимой женщины —
белой стены лаборатории
зажав пробирку в одной руке
и пытаться обмануть войну
динамичными движениями другой
в этой пробирке спрятано твоё кладбище —
стадо белых барашков в облаках
замороженные сталактиты и сталагмиты генов памяти
вначале их разморозят
потом — поместят в тело чужой женщины
(такой запах пота тебе не нравился)
потом — у них отпадут хвосты
они пойдут в школу и секцию баскетбола
матери будут обнюхивать их пальцы —
ругать за курение
называть безотцовщиной
когда замороженные вырастут
создадут нанофермы клонов —
одинаковых лиц привычек мыслей
фамилий под номерами
так и будут воевать



Глеб Михалев «Писать стихи — становятся войной...»

http://magazines.russ.ru/interpoezia/2018/3/pisat-stihi-stanovitsya-vojnoj.html

В предисловию к подборке «Писать стихи — становится войной» Лилия Газизова пишет, что Глеб Михалев называет простые вещи обычными именами, но получается у него почему-то более убедительно, чем у других. Это может служить ключом к пониманию поэта. Скудный, в духе Георгия Иванова, словарь, афористичные концовки, и легкая дрожь, когда вчитываешься в этот простой классический ямб.


очень маленькая кухонная поэма

1.

вот чайник маленький лопочет о любви
сковорода ему, уверенная, вторит
на этой кухоньке кого ни назови
все о любви теперь, наивные, гуторят
и кран ворчащий, и картина над столом,
и полка старая, и самый гнутый вертел –
на этой кухоньке, напоенной теплом
все – о любви теперь
и только я – о смерти

2.

там, за окном – Борис и Глеб
и улица дождем умыта
а здесь, на кухне – рис и хлеб
и прочие приметы быта
и если форточку открыть
ворвется в комнаты цветущий
прохладный май. и может быть
проветрит этот дом, где – тучи
где черен чай и черен хлеб
а белый рис и белый сахар
еще теряются во мгле
наполненной полночным страхом…

3.

однажды почувствуешь остро
так, словно под ребрами – нож:
как суп из пакетика – просто
и очень невкусно живешь
а жизнь (хоть сравнениям грубым
ты сопротивлялся всегда)
уходит по фановым трубам
как всякая, впрочем, еда
и хмуришься, высоколобый
от мысли, что это – твой крест:
жить словно лапша из столовой
пока тебя время не съест…

4.

…отыскивая потаенный смысл
в неторопливой чайной церемонии
как ложечкой чаинку ловишь мысль –
«стихи в поэте – косточки в лимоне» и
глядишь, как зайчик солнечный дрожит
придавленный тяжелым подстаканником
и тает жизнь – попробуй удержи –
как струйка пара над кипящим чайником…

5.

вот хлеб и чай
и чайник греется
и лук зеленый на окне
весною всё на всё надеется
а осенью, обычно – не
но если снова зиму прожили
сними уныние с лица
раз на окне рисуешь рожицы
и чай заваривается

6.

во мне однажды кончится завод
и мой матрас меня переживет
и я уйду. и шторы на окне
прощаясь, из окна помашут мне
стакану, умывальнику, игле
пускай легко живется на земле
обидно только – всякая фигня
намного долговечнее меня



Сергей Шестаков «Семь стихотворений»

http://magazines.russ.ru/bereg/2018/63/sem-stihotvorenij.html

У Арсения Тарковского есть две замечательные строчки, которые я очень люблю и постоянно бубню себе под нос: «На белом свете чуда нет, есть только ожиданье чуда». Сергей Шестаков дарит мне еще одну бубнилку, говоря «и мир не чудом был, а тем, что за...». Для меня за чудом скрывается поэзия. Ну что там еще может быть.

 
сонет

всю ночь лил дождь, и карие глаза
побронзовели от небесной влаги,
впитав до дна зелёные овраги,
вобрав дотла окрестные леса,
гроза резвилась, тёплая слеза,
скатившись, остывала на бумаге,
а утром разом все волхвы и маги
вмешались, и такая бирюза
наполнила воздушные баклаги,
как будто это млечная лоза
себя сполна им отдала во благе,
а ты спала, и щурилась роса
на склонах, словно там кутили скряги,
и мир не чудом был, а тем, что за...



Анна Цветкова «Молчание про простое»

http://magazines.russ.ru/bereg/2018/63/molchanie-pro-prostoe.html

С некоторыми людьми хорошо говорить, с некоторыми — молчать. Обычно вторые — это надежные и уютные, как старые джинсы,  друзья. Подборка Анны Цветковой тоже напоминает этакого старого друга. Мир её стихов — это мир родившихся в восьмидесятые. Это одинаковые бетонные многоэтажки, бабушки с половичками, и ты с приятелем, курящие на балконе и в середине жизни. Вы уже перестали «казаться», а просто живете да молчите порой про простое.


* * *

к середине жизни человек перестает казаться
и когда его спрашивают – вам двадцать? – он отвечает – нет не двадцать
пластырь носит не пряча на закуску берет
с сыром обычный бутерброд
одевается так только как ему удобно
не поддерживает разговора если что это за разговор
– может выпьете? – нет я уже все пробовал
даже если не пробовал до сих пор
женщина же меньше доверяет словам становясь недоступной
– ну ее – думает казанова – эту ведьму в ступе
злится идет к очередной а сам
словно прикасается к ее волосам


* * *

уставшая женщина вечером ест хурму
думает как все-таки лучше – по сердцу или же по уму
ничего не может придумать пришивает оторванную пуговицу
выходит на улицу
а на улице все то же самое снег зима зима
деревья протягивают ей ветки а она – да я сама
и идет себе вглубь аллеи
тишина лучше всякой музыки в плеере
в телефон украдкой глядит там висят сообщения
улыбается но этого не видит никто
так и живет – от прощения до прощения
главное что пуговицы все на пальто



Елена Жамболова «Калёное железо»

http://magazines.russ.ru/znamia/2018/9/kalyonoe-zhelezo.html

В современной драматургии есть такой формат «вербатим» — пьеса, которая записана с помощью монологов или диалогов реальных людей. Текст роли, записанный со всеми неуклюжестями устной речи, но звучащей за счет этого более правдоподобно. Когда я читаю Елену Жамбалову, я тоже как будто заглядываю в чью-то частную маленькую жизнь. Звучит крайне нервных монолог, и обращен он к тому, кто хорошо знает автора. Он знает, что за жена, та другая, с кем автор стоит, как две вороны и кто в конце дает спину, как каменную стену. Мы же можем лишь стоять прохожим, наблюдать за этим миром и о чем-то смутно догадываться.


ПОХОРОНЫ
 
1. Дом забили, сделалась тишина. Мы стояли рядом как две вороны.
Из-под снега лезли одеколоны, торопились сеятеля пожинать.
Мама не приехала, и жена, та, другая, тоже. Дорога в лужах.
Я была беременна, неуклюжа, и от слёз не видела ни хрена.
Хоронили папу. Была весна.
 
2. Хоронили папу, была весна. Говорили мало, на лицах жалость.
Помянули, вздрогнули, разбежались. Пара собутыльников да родня.
Пожалейте бедненькую меня. У меня отец дал в канаве дуба.
Мне теперь об этом годами думать. Извините, нервное. Извинят.
Слышишь? колокола звенят.
 
3. Я не знаю, что это за сторона, там со стороны, говорят, виднее.
Я так, к сожалению, не умею, опытным путём дохожу до дна.
Папа, я дрейфующий космонавт. У меня есть руки, да толку мало,
У меня есть ноги — и я шагала. Дайте спину, требуется спина.
Та, что типа «каменная стена».
 
4.  — На.



Дарья Христовская «Купюры неизвестного номинала»

http://magazines.russ.ru/arion/2018/3/kupyury-neizvestnogo-nominala.html

Тексты Дарьи Христовской напоминают европейский старый кинематограф, в котором синие туареги останавливаются в фильме Бертолуччи, а успешные белые, но наполненные экзистенциальной тоской всё время куда-то едут. А если не едут, то сидят в 1913 году во время автопробега Лиссабон-Париж, курят да ждут конца света, который из-за пробок всё время опаздывает.
 

СИНИЕ ЛЮДИ

1.

если выйти на край пустыни,
где режет ноги сухая, как нож, трава,
сесть на белого одногорбого иноходца,
исполненного очей,
и скакать семь горячих дней
и семь полулунных ночей,
шаг верблюда станет тяжел, как у щенной суки,
и хорошо, если на седьмые сутки
удастся отряхнуть песок с рукава.

2.

народ покрывала обитает в самом сердце ее, где сухо и голо,
и по ночам завыванье ветра как вой скопца;
мальчики туарегов не различают пола,
женщины туарегов не закрывают себе лица.
полотнище, всухую крашенное индиго,
осыпается на кожу, как бабочка, сжатая в кулаке.
кто-то сильной рукой снимает с плеча поклажу, говорит: иди-ка,
дитя мое,
налегке.

3.

у черной женщины на длинной шее ни ключика, ни мониста.
жесткие пальцы знают цену поводьям, ниткам и медякам;
эбонитовый мальчик, трепетный, как рояль
под рукой умелого пианиста,
разливает воду по бурдюкам.
наливает и мне (подставляй ладони!), но чуть приникни —
вся вода не заполнит выеденного яйца.
седая старуха сердито спрашивает, почему я при них не
закрываю платком лица.
в пустыне времени нет; скажем, три дня в пути не потеря
для легкой ноги и впалого живота;
в пустыне ценится сила, музыка и умение идти по ней, не потея,
но прежде всего — вода.

4.

от близости соляного прииска слюденеет нёбо, белеет небо,
приобретая странный оттенок, сразу и раскаленный и ледяной,
так что впрок не идет ломоть отдающего пеплом хлеба,
плохо размоченного слюной.
караван снимается с якоря только на третьи сутки
кораблем песка, неподвластным парусу и весла´м,
и трясется неведомой грамотой в его подседельной сумке
наизнанку вывернутый ислам.


 ОТКРОВЕНИЕ ИОАННА БОГОСЛОВА, 1913

Автопробег «Лиссабон-Париж» начинается ревом
иерихонской
трубы.
Железные кони подняты на дыбы,
механик Фуко лиловую семечку сплевывает с губы.
Газетчики вьются, свистят на тысяче языков,
толкаешь в толпе незнакомца — кто ты таков —
здесь полно аристократов и простаков.
Кого я вижу в них? Пятиглавую Тиамат?
Пахнет горячим железом. Восхитительный аромат.
Юноши, стройные, нервные и кудрявые как один,
дамы с глазами жизелей, русалок, мавок, вилис, ундин,
автомобили: рено, де дион, фиат —
в этом сезоне в моде «Звезда Полынь», сумасшедший запах,
горький, как хина, душный, как опиат.
Солнце, белый прожектор, горит. От земли парит,
что придает картине дымчатый колорит.
Немцы, все в белом, морщатся, сквозь их тарабарщину: sonne, sonne.
Русская княжна, высокая, статная, в летном комбинезоне,
и ее спутница, с бисерными кистями, очами лани во все стороны поводя,
укрываются под тентом, как от дождя.
Шоферы пахнут горячей кожей,
механики нервничают, заводя.
Четыре автомобиля
открывают исход.
Все повторяют их имена как заклинания.
О, их зовут:
белоснежный «Рено»,
алый рычащий «Пежо»,
громадный, черный «Де дион-бутон»
и перламутровый «Бенц».