Каждый месяц в журнальном зале появляется несколько десятков стихотворных подборок, и часто многие из них остаются непрочитанными. Мне бы хотелось обратить внимание на наиболее интересные и понравившиеся мне подборки марта-апреля 2018 г.
Владимир Гандельсман. «Фехтовальный зал»http://magazines.russ.ru/znamia/2018/3/fehtovalnyj-zal.htmlВ своей подборк «Фехтовальный зал» в журнале «Знамя» Владимир Гандельсман вступает в неравный бой с русской классикой. Даже скорее с таким родом литературы, как лирика, ведь все стихотворения озаглавлены так, чтобы относиться к чему угодно, но только не к рифмованным словам в столбик.
Это и полный библейских аллюзий первый текст подборки «Диалог (по Чехову)», и «Драма «Ты»» — этакий монолог, обращенный к самому себе.
«Повесть «1937»» выполнена в лучших традициях антисоветской прозы, «рассказ «Работник»» можно назвать кафкианским производственным романом о настоящем человеке. Еще в подборке есть «Сказка «В отпуске»», которая построена на игре с Пушкином, как с ученым котом, который бродит по цепи и радует читателя, то песней, то сказкою. Есть и «Роман», который своей строчкой подарил название подборке. И даже «Стихи», которые здесь должны быть квинтэссенцией лирики. По крайней мере, в том виде как ее видит Владимир Гандельсман.
СтихиТайн хранитель, тайну выдай
и из трубочки своей
шар стекла прозрачный выдуй,
в ветвь стиха его извей.
Зимним ливнем, летним градом,
оперением реки,
электрическим разрядом
вдоль искрящейся строки
лень души и разум косный,
бездыханный сон мирской
просквози молниеносной
и вседышащей тоской.
Груша выльется из колбы,
новым деревом взойдёт,
лишь толпою капель шёл бы,
шёл бы точный звездочёт.
Андрей Тавров. «Когда ты прапорщик идёшь через станицу»http://magazines.russ.ru/znamia/2018/3/kogda-ty-praporshik-idyosh-cherez-stanicu.htmlАндрей Тавров сам относит себя к метареалистам, вслед за Парщиковым, Ждановым и Ерёменко. К сожалению, сейчас термин дискредитировал себя. Появилось слишком много авторов, думающих, что они смогут возглавить лагерь актуальной поэзии, написав рядом несколько сложных слов.
Поэтика Таврова принципиально другая. Оба стихотворения пронзают множество внутритекстовых связей и ни одно слово нельзя вытащить из текста безболезненно. Тема подборки «Война и идущая за ней смерть». Приведу здесь стихотворение «Певец», который вступает в диалог со «Снигирем» Г.Державина и «На смерть Жукова» И.Бродского.
Певец Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
Не правда ль в птичьем пенье есть всегда солдаты
один с ружьём и с кивером другой
они идут не спрашиваясь и летят
они штыком остры они крылаты
и машут оперённою рукой
Все «цви» да «цви», все «фьют» да «фиу-фиу»
он дождь, он дождь, он падает всегда в напёрсток
а зуб костра корнями ищет неба
чтоб осветить своё подземное лицо
и скачет конь в свой выпуклый провал
и машет крыльями его убитый всадник
а мост горбатый речкою глубок
как гулким залом театральный задник
Трель надобна, чтоб Марте голубеть
синицам плакать и Марии петь!
Мой лёгкий бог, дай мне и свист и клюв,
а раны во всю грудь не надо, не давай,
пусть под ракитой бьётся сердца ключ
и тополями пусть бежит трамвай
и от остоженки до пятницкой — я жив
я клёну — клюв, я речке — рукава,
я ветру — глаз, я никому — слова
я красный шарик вынутый из жил
порхал шумел свистел мелькал тужил
пел на крови, до смерти ворожил
и лобная кружится голова
Юлия Кокошко. «Сочувствие числу 100»http://magazines.russ.ru/ural/2018/3/sochuvstvie-chislu-100.htmlВслед за своим почти однофамильцем Оскаром Кокошкой, Юлию в чем-то можно назвать поэтическим экспрессионистом. Это и довольно темный колорит, и этакое перетекание смысла из строчку в строчки, на манер волнистых фигур Кокошки. Юлия пишет ассоциативно и иногда в дальнейшем выборе сюжета ориентируется на звук. При чтении стихотворений возникает ощущение, что находишься не в 2018, а где-то в Европе в начале XX века. Возможно тому виной и выбранные слова и реалии: морфий, фильма, депеша, ларь.
Интересна и игра с «четвертой стеной», когда поэт, обычно чурающийся строгой формы, в первом стихотворении, которое все же имеет классическую просодию, пишет «Выпутается ли вендетта из регулярной формы, // или сдует фокус личинок, луковиц, формул, // и вокруг разлетятся ее письмена?»
* * *
Кто-то прислышался — или идет за мной
по Малой Сумрачной-Продувной?
Сеет смятенье складок, хрустит депешей,
заплетает ключу бородку, скрипит подарками ортопеда,
но оглянись — ни реющих и ни пеших!
Разве за левым плечом — художественные всходы:
превозмогшие ларь, конторку и сам комод —
несхлопнутым профилем и кругосветной кормой —
набранные рябым голубым песком
из пучеглазых и малахольных
пингвины и пеликаны… возможен феникс.
Выводок морфия или Морфея?
Но вольные ферты с ведьминой фермы
на первое ухо — гонят бойкот.
А за правой полой — линейка
чокнутого садовника, верно, на миг пьянее
бочонка, речных порогов и фон графина,
запилен монотонным равненьем
первого на незваных и вывел наперерез —
не розу, но мелочный и молочный крест,
недужный стоп-кадр оборванной фильмы…
И дотянется ли когда-нибудь
крестный надел, забирающий в ворожбу,
до великого пробужденья —
посреди планерки, всемирного марафона —
или в рощах чужого сна?
Выпутается ли вендетта из регулярной формы,
или сдует фокус личинок, луковиц, формул,
и вокруг разлетятся ее письмена?
С кем же блудный гомон — за мной или с ними?
Кто несет многопалую десницу
с подпорченными шумами?
Может, то растущая неизвестность —
слабовольна и суеверна,
эта крестница клептомана,
рассыпает вчерашние единицы?
Валерий Черешня. «Женщина. Старость. Смерть»http://magazines.russ.ru/nj/2018/290/zhenshina-starost-smert.htmlЦикл Валерия Черешни один из самых щемящих в этой подборке. Особенно интересно как автор работает со сквозными образами. Постепенное умирание и одиночество передается через образы листьев, осени, предметов, загромождающих квартиру и вытесняющих из нее всё живое. Привожу первое стихотворение из цикла.
1
О женщине, снимающей чулок,
чей стылый взгляд напоминает осень
усталостью, напоминает просинь
внезапностью, предутренний гудок
великим одиночеством, когда
она мертва для суеты и лени –
покинутое древнее селенье,
погасшая, но теплая звезда.
Прислушиваясь к скорбному чутью,
разматывает нить далекой пряжи,
и плоть ее, оплыв, являет тяжесть,
что клонит к смерти зрелую листву.
Притянутые тенью тишины
и теплотой дыхания ночного
под тесным сводом маленького крова
собрались неприснившиеся сны
и шепчутся на мертвом языке,
чьи звуки принимают за утрату
последних листьев, принимают за накаты
негромких волн на медленной реке.
Но постепенно, возвращая ум,
она возобновляет связь событий
..........................................
..........................................
Но постепенно, возвращаясь к дню
грядущему, – готова лицемерить,
и степень одиночества измерить
пугаясь, – говорит: «люблю».
Евгений Карасев. «Караульщик аттракционов» и «Дороги, посыпанные солью»http://magazines.russ.ru/arion/2018/1/karaulshik-attrakcionov.htmlhttp://magazines.russ.ru/novyi_mi/2017/7/dorogi-posypannye-solyu.htmlЕвгений Карасев в Журнальном зале представлен двумя подборками в одних из самых уважаемых журналах «Арион» и «Новый Мир». По настроению подборки очень похожи и стихотворения могли бы безболезненно перейти из одной в другую.
Более всего они напоминают короткие зарисовки о человеке, который вслед за Цветаевой может вскрикнуть «Прохожий остановись!» или вслед за Гете попросить и мгновение остановиться, потому что среди обыденности провинциального города иногда случается что-то, что всё меняет. Где-то внутри.
Картинка с улицы Вы когда-нибудь видели едущие по городу
грузовики с наращёнными из досок бортами,
и в них — лошади.
Загнанные в кузов батогами
молодцами дошлыми.
Коняг везли на мясокомбинат.
Не знаю, чуяли ли бедолаги свою участь,
но не ржут тревожно, копытами не стучат,
в тряском фургоне мучась.
В автомобильных пробках сквозь крупные щели
или оторванную доску
можно было разглядеть глаза несчастных —
мир целый,
жуткую нагоняющий тоску.
Иногда какая-то лошадь взбрыкивала,
будто задетая зарядом соли.
Что было в её крике —
никто не понимал лошадиной боли.
Подобные сцены превращали
все прочие встряски в ересь.
Я смотрел вслед безысходному транспорту,
как изваяние каменное.
И почему-то представил евреев
перед газовой камерой.
Вадим Жук. «Небесные весы»http://magazines.russ.ru/interpoezia/2017/4/nebesnye-vesy.htmlВадим Жук любит игру, но не переигрывает. Возможно, именно поэтому подборка называется «Небесные весы». Это одновременно, и весы св.Петра, на котором взвешивает человеческие грехи, и небесная гармония, в которой пафос уравновешен юмором и игрой с реминисценциями.
Даже самое страшное стихотворение подборки «Сегодня день памяти жертв ленинградской блокады», в котором умерли все: клен, сад, кот, мышь, собака, заканчивается всё же не трупами, а санками, которые ассоциируются с детством и игрой.
* * *
Своя в полдневной перепалке,
где паровоз и соловей,
на полустанке, в полушалке,
где вой гудков и плеск ветвей.
Где вдруг могильная ограда,
с пятном бумажного цветка,
где прихотливую шараду
загадывают облака.
Где русский дух, где русью пахнет
из продуктового ларька,
где, двери распахнув, с размаху
руке ответствует рука,
где нет намеренно часов,
чтоб без зацепок дни летели,
где автор «Алых парусов»
гуляет с автором «Шинели».
Где в золотой ныряет квас
из злой лазури солнце злое...
Там я впервые встретил вас
и стало будущим былое.
СЕГОДНЯ ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ЛЕНИНГРАДСКОЙ БЛОКАДЫПодземный шепот и подземный гуд,
замерзших гроздья.
Полгорода на кладбище везут,
визжат полозья.
Мертв клен, мертв сад, и кот, и мышь,
мертва собака.
Не надо плакать – говоришь.
А как не плакать?
Среди дворцов, в длину оград,
повдоль Фонтанки
скрипят, скрипят, скрипят, скрипят
по снегу санки.
Татьяна Вольтская (присвоен статус «иностранного агента»). «В доме, которого нет»http://magazines.russ.ru/interpoezia/2017/4/v-dome-kotorogo-net.htmlТатьяна Вольтская
(присвоен статус «иностранного агента») в своей подборке продолжает традицию русского эмигрантского экзистенциализма в духе Георгия Иванова и позднего Владислава Ходасевича. Классическая просодия, классические кубики катренов и почти в каждом стихотворении — смерть, простая, бытовая, настигающая всех рано или поздно.
* * *
Что-то сердце защемило –
Город там или двойник
Мягкой тьмой из кашемира
К шее ласково приник?
Что-то зренье помутилось –
Вместо строчек на листы
Пятнами ложится сырость
И бессвязные следы.
Что-то голос – незнакомый,
С непривычной хрипотцой,
Словно в горле сбились комом
Двор, парадная, крыльцо,
Горстка воробьиных перьев,
Фонарей дрожащих нить,
Жизнь, застывшая у двери,
Не решаясь позвонить.
* * *
Вдыхая смерть, глотая ложь,
Спеша, оглядываясь, маясь,
Вдруг понимаешь, что идешь
Не на автобус, а в Эммаус.
Беретик чей-то голубой,
Старик запыхавшийся грузный,
И снег, смешавшийся с толпой,
Идет по улице, не узнан.
