ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Обзор журнальной прозы от 28.12.17

Обзор журнальной прозы от 28.12.17


Анна Жучкова

в е д у щ а я    к о л о н к и


Кандидат филологических наук, литературный критик, доцент кафедры русской и зарубежной литературы филологического факультета РУДН. Сфера научных интересов - современная литература, русская и зарубежная литература ХХ века, семантическая поэзия, психопоэтика. Автор книги «Магия поэтики О. Мандельштама» (2009) и примерно 100 научных публикаций в журналах.
Главные романы 2017 года в толстых журналах


Сергей Кузнецов. Учитель Дымов // Октябрь, № 5-6

«Учитель Дымов» С. Кузнецова – новый роман об истории России: 1947 –2017. Недавно вышел роман А. Слаповского «Неизвестность» с очень похожей темой: 1917-2017. ХХ веку посвящены «Заххок» В. Медведева, «Номах» И. Малышева, «Июнь» Д. Быкова, «Ленин» Л. Данилкина. 
Мне кажется, чтобы разомкнуть круг исторической тематики, нужно преодолеть трагическую вину и отыскать в истории ХХ века «добрые чувства». Этим и занят Сергей Кузнецов в «Учителе Дымове», несомненное достоинство которого – выход из исторической закапсулированности в сегодняшний день.

Листая поколение за поколением, писатель встраивает каждого следующего из поколения Дымовых в контекст его эпохи. Так, подъём советской науки отражается в исследовательской карьере Дымова-старшего, накренившаяся идеология 80-х – в увлечении оккультизмом среднего, хаотичность нулевых – в журналистских метаниях младшего. Кузнецов создаёт достоверные картины частной жизни, и узнаваемые мелочи нашего общего прошлого рождают ощущение, что книга написана «про тебя». Таков и есть вектор романного действия: от общественного к интимному. Все Дымовы отказываются от значимых социальных ролей ради скромного учительствования. Персонажи женского пола не меняют своей судьбы (кажется, автор не считает женщин способными к этому), но встроены в ту же парадигму. Галерея дымовских жен (Маша, Оля, Ира) – череда эгоистичных красавиц, увлечённых светской жизнью и собой. Им противостоит образ верно и безответно любящей Жени, ничьей и общей «жены».

Месседж романа сформулирован стилистически примитивно и вообще не по-русски: «think global, act local», что вызывает сомнения в его истинности. Фамилия героев также смущает ассоциацией с призрачностью и мнимостью.
Что происходит в романе?

Первый Дымов уходит из науки в преподавание: «Володя не захотел быть химиком, точно так же как до этого не захотел менять мир. Он отказался и от политической, и от научной карьеры, <…>, чтобы, не дай Бог, не попасть в лагерь или в шарашку <…> он решил просто учить людей». И, каким бы «честным и ответственным» его ни называли, его подлинная жизнь – с разлюбившей женой Олей и любящей, но не любимой Женей – ложь.
Дымов-второй, учитель оккультизма, сексуально использует женщин-адептов, заглушая ими жжение нереализованных амбиций. Дымов-младший идёт работать в школу, потому что тоже не находит ответа на вопрос, как жить «в большом мире». (Маленькая деталь – в школу он устраивается по протекции.)

Автор словно лепит из человеческих жизней архетипы: учитель, жена, любовница. Но не реализует их: мужчины не меняют мир к лучшему, потому что трусят. Женщины не вдохновляют их, потому что не способны любить. Все герои Кузнецова не принадлежат себе, от себя убегают.

Володя все время переезжал – из Питера в Москву, из Москвы – в Куйбышев, оттуда – в Грекополь, в Энск, а потом – обратно в Москву.
…пока мы живем в такой большой стране, у нас не может быть безвыходных ситуаций. Из любой можно найти выход, потому что можно уехать в другое место...

Это летопись поколений, лишённых хронотопа «родного дома», и Дымовы –  сухие листья на ветру.

А то, что должно скреплять семью и род, природная женская сила, любовь и верность, сосредоточено в центральном и наиболее обманном образе романа. Женя, звучание имени которой и забота обо всех членах семьи вроде бы символизируют архетип «жены», на самом деле лишь старая дева, так и не осмелившаяся на собственную жизнь. Как чеховская Душечка, Женя всю жизнь зависит от других:
Женя все еще плачет, войдя в свой подъезд, и, только поднявшись на лифте на третий этаж, она увидит сидящего на ступеньках Валеру и поймет: что-то случилось, и сердце екнет от предательского всплеска счастья: она больше не одна, больше не одинока, она все еще кому-то нужна.
Сейчас она снова узнает, зачем ей жить.

Отрыто и жёстко в конце романа Оля назовёт её «дурой» – за то, что Женя за всю жизнь ни разу не переспала с любимым мужчиной, пусть это и был её, Олин, муж.

Образ Жени – композиционный и нравственный стержень романа, главный вопрос которого: служить или прислуживаться? Но чёткого ответа у Кузнецова нет. Женя выбирает пожизненное прислуживание в роли домработницы-приживалки, но считает это служением. Дымовы называют гражданскую деятельность прислуживанием и уходят в «служение» учительства, а на самом деле прячутся в него от проблем «большого мира».
Начинаясь с замедленной экспозиции, погружения в переживания женщины, замерзающей в зимнем лесу, действие романа постепенно ускорится. Персонажи стираются от торопливого «перелистывания» их судеб. Банальность цикличности усиливает безвкусный язык, словно взятый со страниц газеты «Моя семья». Даже детали, казавшиеся достоверными, вдруг оскальзываются: в середине 90-х герой забивает холодильник морожеными пиццами, а в наше время, чтобы предупредить о болезни, отправляет сообщение по имейлу в школу ночью. Кто прочитает его и предупредит детей?

Кажущийся простоватым, роман «Учитель Дымов» на самом деле шкатулка с двойным дном. Открыто заявленному месседжу в нём противоречит художественная правда. И если воспринимать роман в единстве художественной формы и содержания, то послание «Учителя Дымова» будет следующее: суть истории не в социальных свершениях, но и не в уходе от них, а в наполненности и осознанности человеческой жизни, которых так не хватает в России как второй половины ХХ века, так и сегодня. 


Ольга Славникова. Прыжок в длину // Знамя, № 7-8

И всё же в этом литературном году наметился поворот от бесконечно тиражируемой темы истории. И неожиданно – к теме психической и физической неполноценности. Словно литературе потребовалось вот так, через пограничные темы и асоциальных героев разорвать обволакивающий кокон идеологических упований. Всё! Никаких надежд на общую дорогу. Бинарные оппозиции ХХ века, делящие мир на «своих» и «чужих», больше не работают. Теперь узлом проблематики становится личный выбор: как справляться с жизнью один на один. Роман о шизофрении «F20» Анны Козловой получает Нацбест, повествование от лица умственно отсталого героя Александры Николаенко «Убить Бобрыкина» – Русский Букер. Ольга Славникова в, быть может, лучшем романе года «Прыжок в длину» исследует ту же антропологическую парадигму, но через неполноценность иного рода – физическую.

«Прыжок в длину» – роман болезненного, отчаявшегося сознания, которое воспринимает мир разорванным и не имеет возможности преодолеть эти противоречия. В отличие от романтической раздвоенности, конфликтность «Прыжка в длину» не разрешима даже гипотетически – ни в идиллию, ни в трагедию. Она вся здесь, в реальности, и это не антитеза правды и неправды, а столкновение многих правд. Будущему олимпийскому чемпиону, наделенному даром полёта, отрезало ноги. Никто не виноват, он сам прыгнул, чтобы спасти малыша из-под колес внедорожника. Его жизнь делится на до и после и… замирает в этой дихотомии. Герой не живёт, а мучительно примеряет прежнее состояние легкости и радости на нынешнее бессмысленное существование. В его системе ценностей нет оправдания случившемуся. Моральные догмы – о благе для ближнего и христианском самопожертвовании – не работают. Ко всему прочему из спасённого малыша вырастает паук – крошка Цахес, тянущий из своего благодетеля и близких людей талант. Но ведь и талант самого Ведерникова, волшебная сила полёта, отличавшая его от других, является «паутиной». «Летучая паутина», приподнимающая Ведерникова над землей, и тянущая сила «каменюки», живущая в спасённом Женечке, составляют образную антитезу романа.  Главную, но не единственную. Всё в произведении противопоставлено всему. Даже имена: главный герой называется по фамилии – Ведерников, его антипод ласкательно – Женечка. Лида претерпевает трансформацию в Лидоньку и обратно. Лирическая героиня Кира имеет мужское имя Кирилла.
Ольга Славникова давно ушла от реалистического описания к фэнтезийности и метафоричности. И в этом условно реалистическом романе герои (хотя и в живой оболочке мыслей и чувств) не ведут сюжет, а иллюстрируют концепцию мира, лишённого бога. Сами они в свою очередь лишены главного свойства литературного героя – делать выбор. На трагический прыжок, определяющий коллизию произведения, Ведерникова сподвигла «летучая паутина»: «Во-первых, я не собирался спасать никакого ребенка, я просто почувствовал, что вот сейчас смогу прыгнуть». В любовные объятия его толкнул инстинкт, да и сама любовь описана лишь как тепло физических тел. Паутина не-выбора опутывает всех персонажей, которые запутались в её силках, как голуби с отрезанными лапками, которых главный герой находит повсюду той весной, перед роковым прыжком. В художественном мире романа, раздираемом противоречиями, нет третьей, высшей точки отсчета, которая могла бы эти противоречия примирить. По масштабу безысходности «Прыжок в длину» сравним с античной трагедией, но без её идеи высшей справедливости. Любое «добро» оборачивается здесь темнотой насилия.

К тому же создаётся впечатление, что повествователь активно ненавидит всех без исключения персонажей, изображённых с холодной наблюдательностью:
…кисло-сладкая морщинистая тетушка в черной, словно дегтем обмазанной прическе и состоявший при ней костистый старикан в невероятно мятом костюме, с бровями из длинных, похожих на пожелтелые лески, волосин.
…тощий тип. Молодой, но уже морщинистый, с мелкой, узкой, очень подвижной физиономией, с какими-то живчиками вроде запятых в углах длинного рта, тип держался самоуверенно, рукопожатие его было как нападение коршуна на курицу.

Авторское осуждение, вначале нейтральное, как бы фоновое, постепенно нарастает, превращаясь в вызов мирозданию. В метафизическом отношении роман тоже противоречив. С одной стороны, он разоблачает условно положительные «добро» и «любовь», с другой – с пафосом первых христиан утверждает их, потому что именно добро и любовь на каком-то истинно человеческом уровне и определяют первый и, главное, последний прыжок героя. Оказывающийся прыжком не в длину, а в высоту.

(О религиозных мотивах в романе Ольги Славниковой «Прыжок в длину» см. рецензию Ольги Бугославской в 111-м номере «Лиterraтуры». – Прим. ред.)


Антон Понизовский. Принц инкогнито // Новый мир, № 8

Тему неполноценности продолжает роман Антона Понизовского, где прослеживается зависимость психических нарушений от детских впечатлений героя. Интересно, что получившая «Русский Букер» книга Александры Николаенко исследует ту же проблему: как мать, выворачивая наизнанку душу своего ребенка, обращает его к миру звериной, ощеренной стороной.  

Действие романа Понизовского начинается с описания жизни неудачника-медика, тешащего своё непомерное самолюбие случайными сексуальными связями. Бросив его, недораскрытого, на полпути, автор переходит ко второму герою – неудачнику-пациенту, тоже одержимому манией величия. Истории этих двух «принцев инкогнито» пересекаются в ключевой точке сюжета – поджоге.

Самая сильная в романе – психологическая линия зависимости ребёнка от матери-абьюзера. Её образы живы и звучны, подкреплены поэтическими ассоциациями и аллитерациями. 
 «Ты заболела из-за меня. Всегда это знал. Из-за меня ты уехала из легендарного Ленинграда, порвала с королевской семьей и по ложному обвинению была сослана в Подволоцк… ты была не какая-то занюханная скобариха, а тайная королева Кастилии и Арагона. Тебе – рубить головы, посылать корабли на Алжир, тебе – танцевать, припечатывая каблуками, опрокидывать амонтильядо, бросать бокал вдребезги о брусчатку, тебе – кастаньеты, дублоны… А вместо всего этого я. Мой долг был заведомо неоплатен. Чем я могу его искупить?»

Но сам роман нельзя считать удачным. Расцвеченное авантюрным коронованием, рождённым в голове сумасшедшего, повествование вначале очень хорошо, даже поэтично: своей ритмикой, образностью, символическими деталями. Но Понизовского затягивает стихия речи, он тонет в бесконечном говорении, и читатель вслед за ним. Изначально слабая композиционная структура, отягощённая излишествами стиля, не выдерживает многоэтаэжной образности и рушится. Так что в финале автору приходится самому сообщить читателю месседж романа: «Каждый из нас – принц инкогнито».


Дарья Бобылёва. Вьюрки // Октябрь, № 7

Пока авторы-мужчины в этом литературном году выясняли отношения с современным героем, домучивая его (Владимир Медведев «Заххок», Дмитрий Глуховский «Текст»), или, отчаявшись, убивая (Андрей Рубанов «Патриот»), авторы-женщины открыли альтернативный источник творческой энергии и новый способ разговора мире. Вернее, способ старый. Но сегодня заново осваиваемый отечественной литературой. Ведь, по словам Александра Снегирёва, мы живем в эпоху новой архаики. Обращение к мифу даёт нам возможность создания открытой концепции мироустройства, опирающейся лишь на силы природы и символику «коллективного бессознательного». При этом мифологическая парадигма совмещается сегодня с осознанием личной ответственности человека. Это порождает новый формат романа – романа с фольклорно-мифологической тематикой и экзистенциально-личностной проблематикой. Так пишут, например, Ирина Богатырёва и Дарья Бобылёва. Так мог бы писать Алексей Иванов, если бы сделал своего героя личностью.
«Вьюрки» Дарьи Бобылёвой – новый для отечественной литературы тип повествования, которое не структурирует мир в соответствии с личностной парадигмой автора и не деструктурирует его в рамках той же парадигмы, но с противоположным знаком (В. Пелевин, В. Сорокин). Дарья Бобылёва рисует мир нечеловеческий, не поддающийся привычной логике и при этом обладающий зарядом той витальной и творческой энергии, которой так не хватало в последние годы. Это природная, стихийная и магическая мощь славянского фольклора, воплощаемая доподлинно, здесь и сейчас, в отличие от романа-фэнтези, уводящего в иномирье.  Древняя сказка, совмещённая с обжитой повседневностью и помноженная на зелёный, пахучий, дремучий зов природы – вот что составляет материю прозы Дарьи Бобылёвой. При этом нечистая сила в романе проявляет лицо современности в духе Булгакова и Гоголя, предупреждая об ответственности человека за свою жизнь.  

Природная сила, называемая нечистью или матерью-землей, безусловно, существует, и, похоже, наш сегодняшний образ жизни порядком её раздражает. И если мы не научимся слышать её и понимать, то катастрофа, подобная той, что разразилась во «Вьюрках» (когда мир «соседей» заменил мир людей, перевоплотившись в то темное, что было в них), – неизбежна.


Ирина Богатырёва. Формула свободы // Дружба народов, № 6

Более оптимистичен финал романа Ирины Богатырёвой «Формула свободы», также построенного по мифологической схеме. Все романы Богатырёвой мифологичны. Они отражают диалог человеческого сознания и природы. И внутренний сюжет у них един: путь от суеты повседневности – через постижение собственного Я – к гармонии вечности. На этот раз Ирина Богатырёва создала роман-притчу о свободе, которую ищут подростки в последний школьный год. Им предстоит пройти через множество ложных зеркал и отражений, чтобы найти себя. И не все выдержат этот путь. Многие захотят остаться в зазеркалье, обретя не свободу, но её иллюзию: в раскрепощении секса, сектантском обмане или ощущении власти над людьми. Лишь главный герой, пришедший из раннего романа «Ганин», способен разбить ложные зеркала и принять своё «я». Чтобы затем опрокинуть его в мир, потеряв всё – и всё таким образом обретя.

… и видел перед собою, и правда, всё – и Кэпа, и мамку, и Даню, и Саньку, и эту больную весну, и лживую зиму, и конец света, один на всех, и свою любовь, одну на все времена, и – прощаю! прощаю! – кричал им.
А когда поднялся и вышел из воды, шёл по берегу другим человеком, шёл и бормотал то, что неожиданно всплыло:
Не было ни земли, ни неба, только тьма и океан велик, и одна утка Итма металась, не зная, где себя угнездить.
И был в тот момент совершенно, абсолютно свободен.

Итогом литературного года, тоже, как мне кажется, стало очевидное освобождение прозы от идеологизирующих канонов и поворот к человеку. Закончился «новый реализм», последняя попытка литературной идеологизации. Литературе становится интересна личность: и на уровне героев, и на уровне авторского высказывания о мире. Эта личность обращается к изучению собственного «я», границы которого пока не определены, а подчас даже уродливы. Но главное, путь к себе начат. А так как врата Закона у каждого свои, то неправильных ответов не будет.

(См. также рецензию Яны Сафроновой на роман Ирины Богатырёвой в настоящем номере «Лиterraтуры». – Прим. ред.)
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 454
Опубликовано 28 дек 2017

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ